Judith Butler, Is Kinship Always Already Heterosexual?
Judith Butler, Is Kinship Always Already Heterosexual? (.pdf)
В этом эссе Джудит Батлер разбирает тему родства, ее отношение к браку и то, как это соотносится с квир-отношениями. В публичном дискурсе тему родства очень тесно связывают с гетеросексуальным браком и воспроизводством, что особенно явно видно как раз в диспуте об однополых браках: аргумент о невозможности появления в однополом союзе кровного ребенка обоих супругов используется противниками однополых браков (и однополых отношений вообще) практически всегда. Более того, как пишет Батлер, логика такого подхода утверждает, что родство не работает или не считается родством, если не принимает узнаваемую форму семьи.
Вопрос узнаваемости и вытекающей из нее легитимности тех или иных форм родства является одним из основных в этом эссе. Борьба за однополые браки - это борьба за узнаваемость и легитимность однополых союзов. Но аргументация как противников, так и сторонников однополых браков таит в себе ловушку: очень часто аргументация в пользу однополых браков строится по принципу их соответствия тому, что считается гетеросексуальной нормой: парность, моногамность, совместное проживание, наличие или желание детей. Этот подход одновременно закрепляет норму как таковую и исключает все другие формы родства, гетеро- и гомосексуального, как нелегитимные: нерегистрируемые партнерства, полиамурные отношения, союзы, априори исключающие заведение потомства, и т.д. Батлер говорит о стремлении к такой норме как "желании государственного желания".
Дискуссия о родстве и однополых браках всегда включает в себя обсуждение ребенка, его возможности как таковой и пользы/опасности для него. Образ ребенка в этой дискуссии тесно связан с передачей культуры, и Батлер рассматривает этот вопрос с позиций культурологии и антропологии, с точки зрения фантазии о нации и государстве. (От себя хочу еще добавить, что еще образ ребенка в такой дискуссии все время обсуждается с точки зрения передачи моделей гендера и сексуальности, и опять же подчеркивается нормативная модель парной моногамной гетеросексуальности; даже защитники однополых союзов часто используют аргумент "в однополых парах может вырасти гетеросексуальный ребенок" или "две матери могут успешно воспитать сына настоящим мужчиной", как будто иная сексуальность или гендерная идентичность или гендерное поведение - это плохо.)
Батлер признает, что в текущей политической ситуации приходится колебаться между политической позицией легитимизации, например, однополых браков и критическим подходом к самой потребности этой легитимизации именно в такой форме, в рамках существующих нормативов.
If we understand kinship as a set of practices that institutes relationships of various kinds which negotiate the reproduction of life and the demands of death, then kinship practices will be those that emerge to address fundamental forms of human dependency, which
may include birth, child-rearing, relations of emotional dependency and support, generational ties, illness, dying, and death (to name a few). Kinship is neither a fully autonomous sphere, proclaimed to be distinct from community and friendship-or the regulations of the state-through some definitional fiat, nor is it “over” or “dead” just because... it has lost the capacity to be formalized and tracked in the conventional ways that ethnologists in the past have attempted to do.
In what follows, I will consider at least two dimensions of this contemporary predicament in which the state is sought for the recognition it might confer on same-sex couples and countered for the regulatory control on normative kinship that it continues to exercise. The state is not the same state in each of these bids, for we ask for an intervention by the state in the one domain (marriage) only to suffer excessive regulation in another (kinship). Does the turn to marriage make it thus more difficult to argue in favor of the viability of alternative kinship arrangements and for the well-being of the “child” in any number of social forms? Moreover, what happens to the radical project of articulating and supporting
the proliferation of sexual practices outside of marriage and the obligations of kinship? Does the turn to the state signal the end of a radical sexual culture? Does such a prospect become eclipsed as we become increasingly preoccupied with landing the state’s desire?
The debate over gay marriage takes place through such a logic, for we see the debate break down almost immediately into the question of whether marriage ought to be legitimately extended to homosexuals, and this means that the sexual field is circumscribed in such a way that sexuality is already thought in terms of marriage and marriage is already thought as the purchase on legitimacy.
If you’re not real, it can be hard to sustain yourselves over time; the sense of delegitimation can make it harder to sustain a bond, a bond that is not real anyway, a
bond that does not “exist,” that never had a chance to exist, that was never meant to exist. Here is where the absence of state legitimation can emerge within the psyche as a pervasive, if not fatal, sense of self doubt. And if you’ve actually lost the lover who was never recognized to be your lover, then did you really lose that person? Is this a loss, and can it be publicly grieved?
In the U.S., the norms of recognition supplied by the state not only often fail to describe or regulate existing social practice, but they become the site of articulation for a fantasy of normativity, projecting and delineating an ideological account of kinship, for instance, precisely at the moment when it is undergoing social challenge and dissemination. Thus, it seems that the appeal to the state is at once an appeal to a fantasy already institutionalized by the state and a leavetaking from existing social complexity in the hope of becoming “socially coherent” at last.
Here a certain normative crisis ensues. On the one hand, it is important to mark how the field of intelligible and speakable sexuality is circumscribed so that we can see how options outside of marriage are becoming foreclosed as unthinkable, and how the terms of thinkability are enforced by the narrow debates over who and what will be included in the norm. On the other hand, there is always the possibility of savoring the status of unthinkability, if it is a status, as the most critical, the most radical, the most valuable. As the sexually unrepresentable, such sexual possibilities can figure the sublime within the contemporary field of sexuality, a site of pure resistance, a site uncoopted by normativity. But how does one think politics from such a site of unrepresentability? And in case I am misunderstood here, let me state an equally pressing question: how can one think politics without considering these sites of unrepresentability?
For as surely as rights to marriage and to adoption and, indeed, to reproductive technology ought to be secured for individuals and alliances outside the marriage frame, it would constitute a drastic curtailment of progressive sexual politics to allow marriage and family, or even kinship, to mark the exclusive parameters within which sexual life is thought. That the sexual field has become foreclosed through such debates on whether we might marry or conceive or raise children makes clear that either answer, that is, both the “yes” and the “no,” work in the service of circumscribing reality in precipitous ways.
В этом эссе Джудит Батлер разбирает тему родства, ее отношение к браку и то, как это соотносится с квир-отношениями. В публичном дискурсе тему родства очень тесно связывают с гетеросексуальным браком и воспроизводством, что особенно явно видно как раз в диспуте об однополых браках: аргумент о невозможности появления в однополом союзе кровного ребенка обоих супругов используется противниками однополых браков (и однополых отношений вообще) практически всегда. Более того, как пишет Батлер, логика такого подхода утверждает, что родство не работает или не считается родством, если не принимает узнаваемую форму семьи.
Вопрос узнаваемости и вытекающей из нее легитимности тех или иных форм родства является одним из основных в этом эссе. Борьба за однополые браки - это борьба за узнаваемость и легитимность однополых союзов. Но аргументация как противников, так и сторонников однополых браков таит в себе ловушку: очень часто аргументация в пользу однополых браков строится по принципу их соответствия тому, что считается гетеросексуальной нормой: парность, моногамность, совместное проживание, наличие или желание детей. Этот подход одновременно закрепляет норму как таковую и исключает все другие формы родства, гетеро- и гомосексуального, как нелегитимные: нерегистрируемые партнерства, полиамурные отношения, союзы, априори исключающие заведение потомства, и т.д. Батлер говорит о стремлении к такой норме как "желании государственного желания".
Дискуссия о родстве и однополых браках всегда включает в себя обсуждение ребенка, его возможности как таковой и пользы/опасности для него. Образ ребенка в этой дискуссии тесно связан с передачей культуры, и Батлер рассматривает этот вопрос с позиций культурологии и антропологии, с точки зрения фантазии о нации и государстве. (От себя хочу еще добавить, что еще образ ребенка в такой дискуссии все время обсуждается с точки зрения передачи моделей гендера и сексуальности, и опять же подчеркивается нормативная модель парной моногамной гетеросексуальности; даже защитники однополых союзов часто используют аргумент "в однополых парах может вырасти гетеросексуальный ребенок" или "две матери могут успешно воспитать сына настоящим мужчиной", как будто иная сексуальность или гендерная идентичность или гендерное поведение - это плохо.)
Батлер признает, что в текущей политической ситуации приходится колебаться между политической позицией легитимизации, например, однополых браков и критическим подходом к самой потребности этой легитимизации именно в такой форме, в рамках существующих нормативов.
If we understand kinship as a set of practices that institutes relationships of various kinds which negotiate the reproduction of life and the demands of death, then kinship practices will be those that emerge to address fundamental forms of human dependency, which
may include birth, child-rearing, relations of emotional dependency and support, generational ties, illness, dying, and death (to name a few). Kinship is neither a fully autonomous sphere, proclaimed to be distinct from community and friendship-or the regulations of the state-through some definitional fiat, nor is it “over” or “dead” just because... it has lost the capacity to be formalized and tracked in the conventional ways that ethnologists in the past have attempted to do.
In what follows, I will consider at least two dimensions of this contemporary predicament in which the state is sought for the recognition it might confer on same-sex couples and countered for the regulatory control on normative kinship that it continues to exercise. The state is not the same state in each of these bids, for we ask for an intervention by the state in the one domain (marriage) only to suffer excessive regulation in another (kinship). Does the turn to marriage make it thus more difficult to argue in favor of the viability of alternative kinship arrangements and for the well-being of the “child” in any number of social forms? Moreover, what happens to the radical project of articulating and supporting
the proliferation of sexual practices outside of marriage and the obligations of kinship? Does the turn to the state signal the end of a radical sexual culture? Does such a prospect become eclipsed as we become increasingly preoccupied with landing the state’s desire?
The debate over gay marriage takes place through such a logic, for we see the debate break down almost immediately into the question of whether marriage ought to be legitimately extended to homosexuals, and this means that the sexual field is circumscribed in such a way that sexuality is already thought in terms of marriage and marriage is already thought as the purchase on legitimacy.
If you’re not real, it can be hard to sustain yourselves over time; the sense of delegitimation can make it harder to sustain a bond, a bond that is not real anyway, a
bond that does not “exist,” that never had a chance to exist, that was never meant to exist. Here is where the absence of state legitimation can emerge within the psyche as a pervasive, if not fatal, sense of self doubt. And if you’ve actually lost the lover who was never recognized to be your lover, then did you really lose that person? Is this a loss, and can it be publicly grieved?
In the U.S., the norms of recognition supplied by the state not only often fail to describe or regulate existing social practice, but they become the site of articulation for a fantasy of normativity, projecting and delineating an ideological account of kinship, for instance, precisely at the moment when it is undergoing social challenge and dissemination. Thus, it seems that the appeal to the state is at once an appeal to a fantasy already institutionalized by the state and a leavetaking from existing social complexity in the hope of becoming “socially coherent” at last.
Here a certain normative crisis ensues. On the one hand, it is important to mark how the field of intelligible and speakable sexuality is circumscribed so that we can see how options outside of marriage are becoming foreclosed as unthinkable, and how the terms of thinkability are enforced by the narrow debates over who and what will be included in the norm. On the other hand, there is always the possibility of savoring the status of unthinkability, if it is a status, as the most critical, the most radical, the most valuable. As the sexually unrepresentable, such sexual possibilities can figure the sublime within the contemporary field of sexuality, a site of pure resistance, a site uncoopted by normativity. But how does one think politics from such a site of unrepresentability? And in case I am misunderstood here, let me state an equally pressing question: how can one think politics without considering these sites of unrepresentability?
For as surely as rights to marriage and to adoption and, indeed, to reproductive technology ought to be secured for individuals and alliances outside the marriage frame, it would constitute a drastic curtailment of progressive sexual politics to allow marriage and family, or even kinship, to mark the exclusive parameters within which sexual life is thought. That the sexual field has become foreclosed through such debates on whether we might marry or conceive or raise children makes clear that either answer, that is, both the “yes” and the “no,” work in the service of circumscribing reality in precipitous ways.