Этюд-первенец
Я человек, застывший в январе,
который в зиму врезался, лавируя по краю
поребриков, слагающих скелет
вторичных улиц, ледяных окраин.
За кромкой неба и хребтом земли
сосульками свисают слёзы-глыбы,
Открытой аркою - немой метрополитен,
где мальчики меняются пластинками.
Так рано поезда ещё молчат.
В сияньи мерча из фабричных грёз,
эстрадных шоу, мыльных сериалов,
снежинка вырвалась из мушьего капкана
(пока другие шли к земле, одной ей вслед
селебрити какая надышала?),
вальсируя под светом фонарей,
взошла наверх, как будто благовест -
сугробный хруст и завирухи треск -
обещан был не всем, а лишь отважным,
преодолевшим таянье и спесь,
и силу притяженья для кристаллов.
Пусть котелок свой приподнимет здесь
Зевака словно чаплин безымяный.
На самом деле это был кувез, а не кювет,
куда в предпраздничной толкучке горожане
снесли волною серфера мольберт, -
простите, живописца с биеннале...
А может с пленэра он шёл, когда наперерез
к нему звезда сошла не бесом в бороду, -
а призраком, рожденным в декабре
так преждевременно, но трепетно и жданно,
движенье каждое чьё запечатлено,
и оживает с каждым впечатленьем.
Волхвы-прохожие столпились у витрин.
Сирена МЧС вдали заплакала.
Мессия подал знак им с Led экрана
о миссии, которой в мире нет
для новорожденных, которым уже с гаком.
Им предстоит создать еще портрет
себя и воссоздать Его любовь без страха.
«Я человек, застрявший в январе,
замёрз в воображаемом пространстве.
За краем солнца и хребтом земли
Свисают глыбы льда, - я к ним кренясь, парю,
но вместо арий безобразно каркаю.
Царапин на пластинке той не счесть!
Снег соскреби, увидишь пыль и грязь,
а голос мой укрыт как влажной паклею.»
«Нам не отмыть такого, не оплакать!», -
волхвы сказали, - «Акварель то есть?».
Так он родился заново внезапно.
Этюд мой, первенец, ожил в застывших пятнах,
И закричал: «Я есть! Я есть! Я есть!», -
нелеп, коряв, без рифм и с тайным браком...
который в зиму врезался, лавируя по краю
поребриков, слагающих скелет
вторичных улиц, ледяных окраин.
За кромкой неба и хребтом земли
сосульками свисают слёзы-глыбы,
Открытой аркою - немой метрополитен,
где мальчики меняются пластинками.
Так рано поезда ещё молчат.
В сияньи мерча из фабричных грёз,
эстрадных шоу, мыльных сериалов,
снежинка вырвалась из мушьего капкана
(пока другие шли к земле, одной ей вслед
селебрити какая надышала?),
вальсируя под светом фонарей,
взошла наверх, как будто благовест -
сугробный хруст и завирухи треск -
обещан был не всем, а лишь отважным,
преодолевшим таянье и спесь,
и силу притяженья для кристаллов.
Пусть котелок свой приподнимет здесь
Зевака словно чаплин безымяный.
На самом деле это был кувез, а не кювет,
куда в предпраздничной толкучке горожане
снесли волною серфера мольберт, -
простите, живописца с биеннале...
А может с пленэра он шёл, когда наперерез
к нему звезда сошла не бесом в бороду, -
а призраком, рожденным в декабре
так преждевременно, но трепетно и жданно,
движенье каждое чьё запечатлено,
и оживает с каждым впечатленьем.
Волхвы-прохожие столпились у витрин.
Сирена МЧС вдали заплакала.
Мессия подал знак им с Led экрана
о миссии, которой в мире нет
для новорожденных, которым уже с гаком.
Им предстоит создать еще портрет
себя и воссоздать Его любовь без страха.
«Я человек, застрявший в январе,
замёрз в воображаемом пространстве.
За краем солнца и хребтом земли
Свисают глыбы льда, - я к ним кренясь, парю,
но вместо арий безобразно каркаю.
Царапин на пластинке той не счесть!
Снег соскреби, увидишь пыль и грязь,
а голос мой укрыт как влажной паклею.»
«Нам не отмыть такого, не оплакать!», -
волхвы сказали, - «Акварель то есть?».
Так он родился заново внезапно.
Этюд мой, первенец, ожил в застывших пятнах,
И закричал: «Я есть! Я есть! Я есть!», -
нелеп, коряв, без рифм и с тайным браком...