Почему случай Митрофанова так принципиален
Происходящее вокруг книги Митрофанова и его последующей докторской защиты столь необычно для российской науки, что вызвало быструю поляризацию мнений и разговоры о "систематической травле талантливого исследователя". В суть аргументов многим лень вникать, поэтому логика рассуждений сторонних (и в хорошем, и в плохом смысле) наблюдателей сводится примерно к этому:
на 4 малоизвестных специалистов, нашедших частные изъяны в работе, есть 30 докторов исторических наук, признавших работу достойной.
Спор о том, кто какой специалист и в чем, не стоит затраченного времени. Но, в самом деле, для чего четырем, а на самом деле даже большему числу исследователей, которые ничем особенно не связаны между собой, не конкурируют с Митрофановым за ставку в СПбГУ или СПбДА, не планируют защищать диссертацию на тему, слишком близко пересекающуюся с темой Митрофанова, и которые все -- я предполагаю -- узнали о самом факте существования в мире Митрофанова только из его книги, поскольку он никогда не давал им шанса ознакомиться со своими исследованиями ни на страницах профильных научных журналов, ни на специализированных конференциях, -- так вот, для чего им стало вдруг всем надо высказать свое критическое мнение о его работе, причем чем дальше, тем в более жесткой форме? Я скажу -- для чего.
Любая наука, в том числе история и история права, строится на презумпции исследователя, что его коллеги делают свою работу добросовестно. Это не значит, конечно, что исследователь некритически принимает чужие выводы или еще что-нибудь в этом роде. Но если ему говорят: вот критическое издание источника, подготовленное на основe имеющегося рукописного материала с соблюдением общепринятых принципов эдиционной практики, то он обычно не идет в хранилище рукописей перепроверять каждую букву, а полагается на добросовестность коллеги. Если ему говорят: в такой-то книге на такой-то странице сказано то-то и то-то, он тоже обычно верит, тем более что у него может не быть возможности перепроверить. Точно так же в естественных науках исследователь не может каждый раз перепроверять результаты чужих экспериментов, а вынужден полагаться на честность и точность коллег. Мы все на этом стоим, и если это доверие будет разрушено, то наука ухнет в тартар. Именно поэтому если кого-то ловят на злоупотреблении этим доверием, то реакция не может не быть предельно жесткой. Недобросовестность и тем более прямой обман в представлении исходных данных гораздо опаснее некомпетентности, словоблудия или склонности фантазировать. Так вот случай Митрофанова именно из этой самой дрянной категории.
Во-первых, в результате детального анализа "критического издания" Митрофанова двое рецензентов независимо друг от друга пришли к выводу, что оно было создано поперек всех издательских принципов и в значительной степени основано на прямом подлоге.
Во-вторых, три рецензента показали, что Митрофанов в десятках (!) случаев грубо перевирает содержание и выводы работ, на которые он ссылается.
В-третьих, я утверждаю, что основной вывод его работы основывается именно на ложном представлении данных историографии.
Поскольку книга Митрофанова как бы заполняет собой тематический вакуум в русскоязычных публикациях, то многие его коллеги, естественно, будут использовать книгу Митрофанова в преподавании и в собственных исследованиях. При этом перепроверить многие утверждения автора можно только в условиях таких исследовательских библиотек, которых в России нет и никогда не будет. Поэтому публичная оценка книги Митрофанова его коллегами-медиевистами и историками права так принципиальна.
Можно было бы еще сказать, зачем нужны ученые звания и почему их присвоение за исследования, подобные книге Митрофанова, не просто портит нервы его мнимым или существующим завистникам, а реально вредит всем, но думаю, те, кто хочет и может это понять, способны сделать это и без моей помощи.