Орфей и Правда
Меня толкнули к двери. Немного отдышавшись я дёрнул ручку и вошёл внутрь.
Дверь позади меня закрылась так тихо, что когда щёлкнул замок, я вздрогнул от неожиданности.
Комнатка была небольшая, чуть меньше камеры, где я сидел всё это время. Посередине комнаты стоял широкий стол, накрытый старой газетой. В углу возле стопки бумаг стоял чёрный телефон, который снизу был покрыт пылью налётом от висящей в комнате копоти и густого сигаретного дыма. Ручка же, напротив, радостно блестела. За столом сидел человек неопределённого возраста, с короткими усами и дряблой кожей. Глаза его совершенно ничего не выражали. Так смотрит рыба, которую поймали и положили на берегу. Она задыхается, бьёт хвостом, а глаза безразлично, не мигая, смотрят, внимательно следят за каждым твоим движением.
Я сел на табурет, приставленный к столу с моей стороны. Человек взял листок бумаги из стопки и безо всякого выражения прочитал:
"...Нас предал всех наш общий Старший Брат
Так станем же мы братьями друг другу..."
"Это - ваше стихотворение?" - он спрашивал, но таким тоном, что даже если бы оно было не моим, всё равно спорить было бы бесполезно.
Я кивнул головой.
"Этот ваш старший брат... - он помолчал немного, - кого он предал? Меня? Вас? Кого".
Я молчал.
"Не знаете?"
"Но если он никого не предавал, зачем же вы обманываете людей?"
"И если обманываете людей, то есть ли у вас право говорить?"
"А если у вас нет права говорить, то может, это не он предал вас?"
"Может, это вы предали его?"
Я молчал.
"Молчите? Признаёте вину? Ну тогда что мне остаётся?"
Как-то странно всё складывалось.
Конечно, я знаю, из-за кого у меня каждый месяц становилось на два-три друга меньше.
И конечно понимаю, ради чего они исчезали.
Я всегда и всем говорил, что никто не имеет право самостоятельно создавать общество.
И я всегда верил в то, что писал. Нельзя быть поэтом и не верить в то, что пишешь.
Но разве можно объяснить это человеку с рыбьими глазами?
Вот вошёл другой человек и потянул меня за руку. У него были живые глаза, но он их от меня прятал.
Человек за столом негромко протянул: "отведите в коридор". А потом как-то странно усмехнулся и добавил мне вслед: "И не оборачивайся, пока не выйдешь на свет". Я в последний раз посмотрел на его лицо. Он улыбался, но одними губами. Глаза его всё так же по-рыбьи смотрели на меня.
Пришедший потянул меня за руку и вывел из кабинета. Дверь бесшумно закрылась, и за спиной снова неожиданно щёлкнул незаметный замок, заставив меня вздрогнуть. Почему-то хотелось говорить, объяснить хотя бы этому, ведущему меня человеку, что происходит. Что ни в коем случае нельзя допустить того, чтобы из его глаз пропал человек. Что он обязательно должен остаться собой, даже если вокруг него все превратятся в молчаливых и холодных рыб.
"Скажи?" - я спросил его. Страх постепенно растворялся. "Ты давно здесь работаешь?"
И не дождавшись ответа, продолжал.
"Твой начальник считает, что смог наказать меня. Думаешь он прав?
Но он так долго работал на благо людей, что совсем забыл, что значит быть человеком.
И он уже не помнит, что самая главная мечта любого - это умереть за свой идеал. За правду.
Как любящий, стоя со своей единственной под деревом, мечтает, чтобы это дерево упало, а он защитил свою любовь.
Как моряк мечтает вступить в сражение с огромной армией и утонуть, но не опустить флаг.
Как солдат желает отдать жизнь в бою за свою родину.
Так же всякий поэт мечтает умереть за свою правду. Чтобы его стихи стали его могилой, его надгробием и его храмом.
Ведь если ты не веришь в то, что пишешь, то ты не имеешь права писать. А если внутри тебя живёт правда, то не можешь не мечтать о том, чтобы она обрела жизнь.
И если для того, чтобы она получила жизнь, требуется отдать свою собственную, то правда поможет справиться с этим.
Правда поможет идти вперёд. Даст сил. Уверенности в том, что так и должно быть"
Человек, который вёл меня, закрыл глаза. У него дрожали пальцы.
Лестница закончилась. Человек встал и легко подтолкнул меня вперёд. Я пошёл. Впереди был тёмный коридор, эхо шагов говорило о том, что далеко впереди, шагах в пятидесяти, стена. Я шёл к этой стене, как будто к краю сцены, и читал стихи. Про надежду и мечту, пытаясь понять, страшно ли мне или всё-таки нет. И чем дальше я шёл, тем меньше оставалось внутри страха. Немного хромала нога, руки покрывались мурашками от холода, но голос мой становился всё громче.
Сзади снова раздался щелчок, и на этот раз я не вздрогнул. Я шёл всё дальше. С каждым шагом нога болела всё меньше и меньше, шаги становились всё легче, и слова так удивительно складывались в красивейшую поэму будущей жизни - свободной и счастливой. "Какое чудесное мгновение" - думал я, и быстро шёл вперёд, туда где заканчивалась темнота и наступал свет.