Гадкий утёнок
Мы с матерью идём в гости. Она не разрешает снять колючую шапку и расстегнуть пальто. Я почувствовал непреклонность в её голосе. Интонация является для меня безошибочным смыслоуказанием. В тесном пальто трудно дышать. Шапка прокалывает голову до самого черепа. Я, тем не менее, оставляю намерение плакать: это обессилит меня, а я и так еле передвигаю ноги. Я чувствую себя Гадким Утёнком... Под пальто ещё костюм с начёсом. Его бы одного хватило для такой погоды. Дома с бабкой было комфортно. Мама ласково привязалась: «Пойдём, да пойдём...».
Сесть на землю, что ли? Ещё лучше - лечь, но дышать всё равно будет трудно. Мы отошли от дома на квартал, идти вперёд ещё целых три: вернуться бы домой! Мать требует идти вперёд и тянет за руку. Я не могу снять ни пальто, ни шапку, не контролирую пределы своего тела. Прав Ницше: моя «воля к власти» ущемлена. Поэтому я - Гадкий Утёнок. Я запомнил этот случай, потому что тогда не заплакал.
В гостях меня раздевают, но я, по-прежнему, Гадкий Утёнок. Меня снова оденут, выведут на крыльцо и сфотографируют. Подпись на фотографии свидетельствует, что мне два года. Фотограф что-то заподозрил. Он вывел меня во второй раз без пальто и без шапки. На этой фотографии я прикоснулся к животу ладошками: - жест готовности оставаться таким. Я уже скрытен: выражение лица на обеих фотографиях не отличается...
В тех гостях мы бывали не раз. Однажды я бегал там с местными детьми. Игра не клеилась. Я никого там не знал и даже не делал попыток познакомиться. Я всегда чувствовал себя в этих гостях Гадким Утёнком. Мне захотелось в туалет. Он стоял на улице в углу двора, но, казалось, в спину будут смотреть огромные глаза. Со мной во дворе были дочки тех, у кого мы в гостях. Глупо - бояться глаз, которые, якобы, неподвижно смотрят тебе в спину, - и самостоятельно выдавать себя, но я ничего не могу с собой поделать и обращаюсь к одной из девочек, которой больше доверяю. Маринка меня проводила. Внутри сортира - острый запах хлорки. Я заглянул в вонючую, глубокую яму, в которой кишели белые черви, и серьёзно испугался. Сюда следовало идти с мамой. Маринка деликатно предлагает меня подержать. Я не могу себе позволить такие отношения с ней. Маринка мне нравится. Правда, она учится в школе дольше, чем я живу. Я закрываюсь в туалете один. Мысль сложиться над глубокой бездной в неустойчивом равновесии вызывает у меня непреодолимый ужас. Нагадить в штаны тоже не выход. К маме бежать поздно. Я выбираю не самое приличное действие и какаю на пол. Это можно было бы сделать и на улице, но меня было бы видно. Через некоторое время во дворе поднимается тихое волнение, какой-то парень задает вопросы... Он подходит к девочкам. Я уже удрал за ограду и смотрю на это через частокол. В принципе, можно удрать и домой, дорогу я помню, мама потом придёт сама, но мы никогда так не делали. Я испытываю колебания. Кажется, Маринка не выдает. Светка на меня показывает головой. Парень подходит. Я «честно» отвечаю на его вопрос, что не какал в уборной на пол. Гадкий Утенок распускает во мне все свои лепестки...
Кажется, я поймал его за руку! Он связан с враньём. Надо только расширить понятие, в том числе, и до дел или неделания. Когда я не стягиваю шапку с головы против воли мамы, я тоже вру. Я иду с ней в гости и не плачу, а это враньё! Мать тянет меня за руку, а мне нужно сидеть на земле, даже лежать, мне нужно в другую сторону. Я иду с ней и чувствую себя Гадким Утёнком, потому что вру...
Я был Гадким Утёнком и на новогоднем утреннике, как только мать сняла с меня от пальто и верхние штаны, во-первых, был опозорен. Это случилось прямо на глазах светлого ангела, девочки, в которую я в первую же секунду влюбился безнадёжно. Она смотрела своими жутко большими, прозрачными, голубыми глазами, как меня раздевают. Она была в белых носочках и белой обуви, в белом платье и белой сияющей короне на голове, а в это время мать безжалостно разоблачила на мне голую полоску тела между короткими штанами и чулками. Я согласился на чулки, потому что думал: мы снимем их незаметно, когда придём. Жуткий компромисс был с моей стороны надевать их, мне не хотелось иметь их, даже под одеждой... Мать обещала снять чулки, как только мы придём, но повела себя вероломно: «Оставайся в чулках!». Это во-вторых.
Из-за белой полоски тела между чулками и штанами я чувствовал себя неприлично голым, и утренник превратился в пытку. Мне хотелось забиться в угол, стать невидимым и плакать. Я понимал, что это невозможно делать незаметно, поэтому я вёл себя нормально. Я только прятался в толпе незнакомых детей, не смотрел на белых снежинок, чтобы не встретиться с ней глазами, уходил за ёлку от части зала, где по моим расчётам, была она...
Бесконечно униженный чулками, я был ещё и сфотографирован матерью. Мой позор навеки растягивался во времени. Это было последней каплей... Больше всего, мне хотелось отказаться наотрез, но это бы потребовало слёз. Я бы привлёк к себе внимания в чулках у всей ёлки... Нет несчастней меня существа, чем на этом снимке. Я жёстко сгораю перед фотографом, но, к своему удивлению, вижу доверчивые детские глаза на снимке и даже кривую улыбку.Кажется, что я едва ли не веселюсь не смотря на длительные мучения и желание слёз. О, как лжив этот снимок! Плечи светлой рубахи с короткими рукавами свисают до локтей, лямки тёмных штанов перехватывают грудь. Она по-детски доверчиво подаётся вперёд. Я - миленький и нежный. Даже открытая белая полоска ног между штанами и чулками не портит такого малыша. Снимок кажется мне удачным. Эти чулки на мне больше не болят... Я мог бы не прятаться за ёлкой, и находиться там, где девочка в сверкающей короне. Это было бы счастьем. На мне бы болтались штаны на лямках и светло-жёлтая рубаха. Всё это я мог стерпеть. В воображении я приближался к ней, но на мне не должно было быть чулков, как мать и обещала. Я бы осмелился находиться рядом, немея, возможно, что-то бы сказал... Это был бы фантастический флирт.
«Снежинок» на ёлке было несколько. Одна из них попала на мой снимок. Она - брюнетка и не тоненькая, у неё соски под платьицем и мягкости на ногах. Вот кому хотелось сфотографироваться, но не мне!
Чаще всего мне приходится «врать», когда я иду в детский сад. Я хочу носить шарф, как взрослые, или хотя бы узлом спереди, но даже это невозможно доказать матери. Узел сзади - совсем не теплее! Я не закатываю истерик. В детский сад шагает Гадкий Утёнок. Откуда взялась эта «система терпения», почему на фотографии, где папа, мама и я, - я не терплю, испуганно хватаюсь за мамину грудь вместо того, чтобы что-то терпеть. На снимке, где мне два года, я уже - Гадкий Утёнок. Что вывернулось наизнанку? Что стало определять меня за промежуток времени, который не может быть длинным?
Мама ласково уговаривает пойти вместе с ней на улицу: «Там тепло и легко дышится». Мне и в избе легко дышится. Я не понимаю аргументов, и мне не хочется ничего менять, но трудно измышлять слова для отказа. Я поддаюсь уговорам. Мама натягивает на меня зимнее пальто, валенки, шапку, завязывает шарф сзади... На улице, действительно, солнечный денёк, но холодней, чем в избе. Я стою во дворе рядом с мамой, которая в стареньком, лёгком весеннем пальто отбрасывает штыковой лопаткой снег от сенок. Она смотрит всё время на меня и улыбается. Её голова покрыта лёгким платком вместо шали. На мне же толстая, зимняя одежда, которая мешает движениям, поэтому шевелиться - не хочется. Двор завален сплошным сугробом. По нему тянется тропинка в огород. Можно пойти по ней. Больше идти всё равно некуда. Это требует движений, я не хочу двигаться. Воздух хладно касается моего лица. Никакой он не тёплый!
- Возьми меня на ручки! - Я думаю, что моё лицо будет рядом с её лицом, пальто покажется не таким тяжёлым.
Тоненькое лицо у мамы, как на фотографии, и смотрит на меня с недоумением. Она отказывается. Я понимаю, что просить бесполезно и неуклюже застываю на узкой тропинке. От холодка щёки не спрячешь. Мои отношения с матерью замерзают на этом мартовском ветерке.
Сесть на землю, что ли? Ещё лучше - лечь, но дышать всё равно будет трудно. Мы отошли от дома на квартал, идти вперёд ещё целых три: вернуться бы домой! Мать требует идти вперёд и тянет за руку. Я не могу снять ни пальто, ни шапку, не контролирую пределы своего тела. Прав Ницше: моя «воля к власти» ущемлена. Поэтому я - Гадкий Утёнок. Я запомнил этот случай, потому что тогда не заплакал.
В гостях меня раздевают, но я, по-прежнему, Гадкий Утёнок. Меня снова оденут, выведут на крыльцо и сфотографируют. Подпись на фотографии свидетельствует, что мне два года. Фотограф что-то заподозрил. Он вывел меня во второй раз без пальто и без шапки. На этой фотографии я прикоснулся к животу ладошками: - жест готовности оставаться таким. Я уже скрытен: выражение лица на обеих фотографиях не отличается...
В тех гостях мы бывали не раз. Однажды я бегал там с местными детьми. Игра не клеилась. Я никого там не знал и даже не делал попыток познакомиться. Я всегда чувствовал себя в этих гостях Гадким Утёнком. Мне захотелось в туалет. Он стоял на улице в углу двора, но, казалось, в спину будут смотреть огромные глаза. Со мной во дворе были дочки тех, у кого мы в гостях. Глупо - бояться глаз, которые, якобы, неподвижно смотрят тебе в спину, - и самостоятельно выдавать себя, но я ничего не могу с собой поделать и обращаюсь к одной из девочек, которой больше доверяю. Маринка меня проводила. Внутри сортира - острый запах хлорки. Я заглянул в вонючую, глубокую яму, в которой кишели белые черви, и серьёзно испугался. Сюда следовало идти с мамой. Маринка деликатно предлагает меня подержать. Я не могу себе позволить такие отношения с ней. Маринка мне нравится. Правда, она учится в школе дольше, чем я живу. Я закрываюсь в туалете один. Мысль сложиться над глубокой бездной в неустойчивом равновесии вызывает у меня непреодолимый ужас. Нагадить в штаны тоже не выход. К маме бежать поздно. Я выбираю не самое приличное действие и какаю на пол. Это можно было бы сделать и на улице, но меня было бы видно. Через некоторое время во дворе поднимается тихое волнение, какой-то парень задает вопросы... Он подходит к девочкам. Я уже удрал за ограду и смотрю на это через частокол. В принципе, можно удрать и домой, дорогу я помню, мама потом придёт сама, но мы никогда так не делали. Я испытываю колебания. Кажется, Маринка не выдает. Светка на меня показывает головой. Парень подходит. Я «честно» отвечаю на его вопрос, что не какал в уборной на пол. Гадкий Утенок распускает во мне все свои лепестки...
Кажется, я поймал его за руку! Он связан с враньём. Надо только расширить понятие, в том числе, и до дел или неделания. Когда я не стягиваю шапку с головы против воли мамы, я тоже вру. Я иду с ней в гости и не плачу, а это враньё! Мать тянет меня за руку, а мне нужно сидеть на земле, даже лежать, мне нужно в другую сторону. Я иду с ней и чувствую себя Гадким Утёнком, потому что вру...
Я был Гадким Утёнком и на новогоднем утреннике, как только мать сняла с меня от пальто и верхние штаны, во-первых, был опозорен. Это случилось прямо на глазах светлого ангела, девочки, в которую я в первую же секунду влюбился безнадёжно. Она смотрела своими жутко большими, прозрачными, голубыми глазами, как меня раздевают. Она была в белых носочках и белой обуви, в белом платье и белой сияющей короне на голове, а в это время мать безжалостно разоблачила на мне голую полоску тела между короткими штанами и чулками. Я согласился на чулки, потому что думал: мы снимем их незаметно, когда придём. Жуткий компромисс был с моей стороны надевать их, мне не хотелось иметь их, даже под одеждой... Мать обещала снять чулки, как только мы придём, но повела себя вероломно: «Оставайся в чулках!». Это во-вторых.
Из-за белой полоски тела между чулками и штанами я чувствовал себя неприлично голым, и утренник превратился в пытку. Мне хотелось забиться в угол, стать невидимым и плакать. Я понимал, что это невозможно делать незаметно, поэтому я вёл себя нормально. Я только прятался в толпе незнакомых детей, не смотрел на белых снежинок, чтобы не встретиться с ней глазами, уходил за ёлку от части зала, где по моим расчётам, была она...
Бесконечно униженный чулками, я был ещё и сфотографирован матерью. Мой позор навеки растягивался во времени. Это было последней каплей... Больше всего, мне хотелось отказаться наотрез, но это бы потребовало слёз. Я бы привлёк к себе внимания в чулках у всей ёлки... Нет несчастней меня существа, чем на этом снимке. Я жёстко сгораю перед фотографом, но, к своему удивлению, вижу доверчивые детские глаза на снимке и даже кривую улыбку.Кажется, что я едва ли не веселюсь не смотря на длительные мучения и желание слёз. О, как лжив этот снимок! Плечи светлой рубахи с короткими рукавами свисают до локтей, лямки тёмных штанов перехватывают грудь. Она по-детски доверчиво подаётся вперёд. Я - миленький и нежный. Даже открытая белая полоска ног между штанами и чулками не портит такого малыша. Снимок кажется мне удачным. Эти чулки на мне больше не болят... Я мог бы не прятаться за ёлкой, и находиться там, где девочка в сверкающей короне. Это было бы счастьем. На мне бы болтались штаны на лямках и светло-жёлтая рубаха. Всё это я мог стерпеть. В воображении я приближался к ней, но на мне не должно было быть чулков, как мать и обещала. Я бы осмелился находиться рядом, немея, возможно, что-то бы сказал... Это был бы фантастический флирт.
«Снежинок» на ёлке было несколько. Одна из них попала на мой снимок. Она - брюнетка и не тоненькая, у неё соски под платьицем и мягкости на ногах. Вот кому хотелось сфотографироваться, но не мне!
Чаще всего мне приходится «врать», когда я иду в детский сад. Я хочу носить шарф, как взрослые, или хотя бы узлом спереди, но даже это невозможно доказать матери. Узел сзади - совсем не теплее! Я не закатываю истерик. В детский сад шагает Гадкий Утёнок. Откуда взялась эта «система терпения», почему на фотографии, где папа, мама и я, - я не терплю, испуганно хватаюсь за мамину грудь вместо того, чтобы что-то терпеть. На снимке, где мне два года, я уже - Гадкий Утёнок. Что вывернулось наизнанку? Что стало определять меня за промежуток времени, который не может быть длинным?
Мама ласково уговаривает пойти вместе с ней на улицу: «Там тепло и легко дышится». Мне и в избе легко дышится. Я не понимаю аргументов, и мне не хочется ничего менять, но трудно измышлять слова для отказа. Я поддаюсь уговорам. Мама натягивает на меня зимнее пальто, валенки, шапку, завязывает шарф сзади... На улице, действительно, солнечный денёк, но холодней, чем в избе. Я стою во дворе рядом с мамой, которая в стареньком, лёгком весеннем пальто отбрасывает штыковой лопаткой снег от сенок. Она смотрит всё время на меня и улыбается. Её голова покрыта лёгким платком вместо шали. На мне же толстая, зимняя одежда, которая мешает движениям, поэтому шевелиться - не хочется. Двор завален сплошным сугробом. По нему тянется тропинка в огород. Можно пойти по ней. Больше идти всё равно некуда. Это требует движений, я не хочу двигаться. Воздух хладно касается моего лица. Никакой он не тёплый!
- Возьми меня на ручки! - Я думаю, что моё лицо будет рядом с её лицом, пальто покажется не таким тяжёлым.
Тоненькое лицо у мамы, как на фотографии, и смотрит на меня с недоумением. Она отказывается. Я понимаю, что просить бесполезно и неуклюже застываю на узкой тропинке. От холодка щёки не спрячешь. Мои отношения с матерью замерзают на этом мартовском ветерке.