Законник
Приехал из деревни. Начинаю общественно полезную жизнь. Решил выложить сюда что-нибудь из написанного летом.
Читайте.
Святослав ЛОГИНОВ
ЗАКОННИК
В силу коего указа
Скрыл от нашего ты глаза
Наше царское добро -
Жаро-птицево перо?
П.Ершов
Эй, ты, кто там ходит лугом?
Кто велел топтать покос?
А.Твардовский
- Дядюшка Гестар, скорее!
- Куда такая спешка, малыш?
- Все бегут на площадь. Все-все!
- Зачем?
Фестик, соседский мальчишка, остановился и в задумчивости почесал нос.
- Ну, наверное, там будет что-нибудь.
- Что-нибудь на площади бывает каждый день, но это не значит, что туда надо, то и дело мчать, сломя голову.
- Ну, дядя Гестар!.. - Фестик подпрыгивал от нетерпения и только что ногами не сучил. - Ведь опоздаем, все уже там.
- Не все, - Гестар был сама невозмутимость. - Нас там нет. И если надо, чтобы там были все, то без нас не начнут. Но ты, раз тебе невтерпёж, беги вперёд, а я пойду себе потихоньку или вовсе домой вернусь.
- Да ты что, дядя Гестар? Разве так можно? Нет такого закона, чтобы не ходить на площадь, когда базарный день объявлен, и все идут.
- Так и мы идём, - Гестар улыбнулся, - только потихонечку, не торопясь.
Старик и мальчик потихонечку двигались к городской площади, где в этот час по субботам начинался базар. Дядюшка Гестар, как и обещался, шагал не торопясь, а Фестик ужом кружился вокруг, но бежать вперёд не смел, ибо был приставлен соседями к старику для помощи и пригляда. Помощь, по совести говоря, была не обязательна, а вот пригляд требовался, поскольку Гестар не только смутительные речи произносил, но и в воровских делах пребывал в изрядном подозрении. Другой бы на его месте ходил опасно, а Гестар знай посмеивался: «Не пойман - не вор, а законы пишутся только для дураков. Или, наоборот, для дураков, как раз закон и не писан».
В таком кляузном деле не всякий крючкотвор разберётся, вот дядька и пользовался, смущая обывателей вольномыслием.
Под Фестиковы причитания и Гестаровы недозволенные речи пара добралась до торгового места, где и впрямь собрался весь город. Лавки были ещё заперты, народ бездельно топтался, ожидая, когда из приказной избы выйдут бирючи, чтобы объявить новые указы.
- Вот видишь, - Гестар говорил нарочито громко, чтобы все слышали, - и стоило бежмя бежать? Шли себе неспешно и доспели к сроку. Недаром сказано: «Поспешай медленно» и «Торопливость нужна только при ловле блох». Но и тут не всё так просто. Нет такого закона, чтобы блох жизни лишать, а безуказно живую тварь давить никак не можно. Всё в нашей жизни должно быть по закону. Это только гости заморские да забугорные живут в беззаконии словно неразумные твари. Но и у них закон есть, хоть и гниловатый. Называется он законом запрещающим. Это, вишь ли, что ихний закон запретит, то делать нельзя, а всё остальное допустимо вытворять по своему неразумному хотению. Тут всякому понятно, что такой закон никуда не годен, всякий сутяга его в свою пользу поворотить может. То ли дело наши установления да указы государевы. Иные толкуют, будто у нас законы разрешительные. А я так скажу, что бестолково толкуют. Наш закон не разрешительный, а повелительный. Что по закону нельзя, то всякому понятно, делать такое недопустимо. О чём закон умолчал, то и оно возбраняется, чтобы своеволия не было. Зато, о чём в законе указано, то изволь исполнять без рассуждений. Вот повелел законодатель, чтобы в субботний день обыватели на рынок ходили и покупки делали, так смотрите у меня, чтобы все до одного туточки были с кошёлками и деньгой. И кто не явится, тот вор и царский ослушник, - Гестар погрозил костлявым кулаком, вызывая начальственные громы на головы ослушников.
Народ растерянно молчал, не зная, как понимать Гестаровы слова. Вроде бы всё верно говорит словоохотливый дядёк, но чувствуется в его речах каверза, которую не сразу и ухватишь. Хитёр дядька Гестар и увёртлив, хотя, как говаривал сквалыга Ханок, лиса хитра, а шорнику на колок попала.
- А чтобы в брошенных домах хищения и иной шкоды не было, - разливался знаток повелительного закона, - велено, чтобы от каждой семьи кто-то дома оставался. Муж и жена - одна сатана, вот и получается, что они разом и на кухне и на рынке. А уж кто бобылём живёт, вроде меня грешного, тот должен поворачиваться: «одна нога здесь, другая - там». Опять же, хищник, что по чужим домам шарит, он не только хищник, но и вор, поскольку в этот час его на площади нет. И если вдуматься, кто более перед законом виновен: хищник или вор, то всякому ясно, что вор хуже. Хищник чужое добро похищает и посему виновен лишь перед одной семьёй, а вор посягает на самые государственные устои, а значит, и вина его тяжеле. Хищнику наш добрый закон велит руку рубить, а вору, по делам его, случается, и башку оттяпают…
Между тем, двустворчатые двери приказной избы распахнулись и появились бирючи, числом трое. На площади разом воцарилась тишина, даже дядька Гестар прекратил поучения. Прослушаешь, что объявят глашатаи, потом себя вини, мол, слыхом не слыхал. Незнание закона от плетей и начальственных скорпионов не освобождает; что ослушник, что отслышник - заплечных дел мастеру разницы нет. Тугое ухо согрешило, а отвечать спине.
- Слушай! - зычно проревел первый из бирючей.
- Указ! - рявкнул второй и тут же зачастил скороговоркой: - В дополнение к закону о правильной торговле съестными припасами в пределах державы нашей, к пункту две тыщи сто осьмнадцатому добавлен параграф двести шестой!
- Настоящим объявляем и до всеобщего сведения доводим, - завёл свою песню третий бирюч, - что нашему царскому величеству челом бил цесарской земли купчина Мартынка Пухлер, чтобы ему, Мартынке торговать в наших землях хлебенным товаром такого сорту, коего свои булочники делать не могут. Понеже мы, великий государь, всякой твари соболезнуем, то повелеваем Мартынке Пухлеру хлебенным своим товаром торговать невозбранно, а подданным нашим оный товар покупать.
Люди стояли, разинувши рты, не понимая, что указ уже прочитан нацело и должен исполняться в том неудобьсказуемом виде, как прочитан. Допреж указы о торговле съестным заканчивались словами: «подданным нашим товар покупать, смотря по достаткам и потребностям». А тут спасительная оговорка опущена, так что, хочешь, не хочешь, надо тебе или не надобно, есть деньги, или в твоём кошельке последний грошик плачет, а изволь Мартынкин товар покупать.
Иной в простоте может подумать, что случайно забыты последние слова, и не поздно ещё указ перебелить, но разумному человеку ясно, что случайно такие описки не делаются, и стоила она Пухлеру немалых денег. Простую бумагу можно отправить на смарку, а указ есть указ, что написано пером, не вырубишь топором, особливо, если и печать уже пришлёпнута.
Первым дядя Гестар опамятовался. Подошёл к Мартынке, что начал палатку раскрывать, спросил со всей вежестью:
- Добрый человек, что за хлебенный товар у тебя, какого наши булочники испекать не могут?
Мартынка чиниться не стал, отвечал русским диалектом, немецкий отложив про запас:
- У меня в продаже сухие крендельки. Не пряжены, не печёны, а высушены в вольном жару. Можно их попросту грызть, а можно в подсоленной воде отварить, и будут как галушки, но видом узорчаты.
- Так наши хлебопёки такое завсегда умеют. Вона, Лукьян солёную сушку из пресного теста вертит, на горячем пару отварит, крупной солью присыплет и в вольном жару высушит. К пиву так ли хорошо! И детишек побаловать, они солёненькое пуще сладкого любят. И чем твой товар превосходнее лукьяненского?
- У вашего Лукьяна сушки, простые или солёные - не суть важно, у меня же - крендельки. На их особую форму получен патент его королевского величества, каковой патент и в вашем государстве силу имеет. Посему никто не смеет такие крендельки лепить. А ваш государь приказал мою крендельную продукцию покупать, и увиливать от покупки вам никак не можно.
- И сколько же твоя сласть стоит?
- Четыре деньги.
- За фунт али за пуд?
- За штуку.
- Ты не крутенько загнул? Лукьян продаёт три сушки за полушку, а у тебя, хоть и без соли, а никак в двадцать четыре раза дороже.
- У Лукьяна соперников, а по нашему - конкурентов, полный базар, а я монополист и вправе любую цену заламывать.
- Ой, смотри, Мартынка, господь лихвы не любит.
- Я деньги в рост не пускаю, - отрезал Пухлер, - а ты демагогию бросай и деньги гони. Указ, небось, слышал. А не будешь платить, я живо хожалых позову.
Дядюшка Гестар с громким вздохом добыл из-за пазухи кисет, а из кисета медную полушку.
- Отсыпь на копейку пятаков.
- Сказано тебе: четыре деньги за штуку! - закричал купец.
- Больше нету, - смиренно отвечал дядя Гестар, - а на нет и суда нет.
- Армяк закладывай или что хошь, но чтобы деньги были! И смотри, к следующему базарному дню заранее четыре деньги готовь. А вы, что, так и будете стоять полоротые? Указ слыхали? Налетай, покупай, давай не стой - тряси мошной! Без моего кренделя никого с рынка не выпустят.
Базарные надзиратели, поставленные следить, чтобы всё было по закону, выстроились сплошной цепью, и вид их подтверждал купцовы слова. Один за другим люди начали подходить и выкладывать монеты в обмен на никчёмные крендельки. А уж какими словами честили они Пухлера и его пухлую маму, то знает душа и подоплёка. Вслух никто выразиться не посмел.
К полудню возле Мартыновой палатки оставалось полтора десятка человек: самых нищих или самых упрямых, которые продолжали надеяться неясно на что.
Пухлер окончил пересчитывать утреннюю выручку и поднял взгляд на неплательщиков.
- Что стоите столбом? Или несите деньги или пишите долговые расписки.
- Помилуйте, вашество…
- Миловать государь будет, а моё дело торговое. Товар - деньги и, обратно же, деньги. Ежели я миловать начну, то ни денег, ни товара не останется.
Речь иноземного купца была прервана громким криком:
- Кому похлёбки горяченькой, мясной-скусной, со сладкой репкой, с бобами, с белым корнем! Похлёбка густа, не пуста, ложка стоит!.. - баба-разносчица двигалась по рядам, выхваляя свой товар, постукивая половником по миске. Полуведёрный горшок с похлёбкой, укутанный в мешок из валяной шерсти, висел у торговки на шее. Торговля в этот день не шла, все - и покупатели, и продавцы досыта наелись заморских кренделей.
Ароматный пар коснулся Мартыновых ноздрей. Похлёбка и впрямь была мясной и горячей. Да и время клонилось к обеду.
- Эй, кормилица! - позвал Мартынка. - Почём твой дер зуппе?
- Кому как, - бойко отвечала разносчица, а тебе половник с верхом за один твой кренделёк. Мне ведь тоже вечером с рынка домой уходить придётся, а без твово кренделя сторожа не выпустят. Тебе как, в свою посуду али в мою? Ты поглянь, моя миска уёмистая.
Пухлер усмехнулся. Сделка была куда как выгодна.
- Давай в твою, я своей покуда не обзавёлся. Да смотри, со дна черпай, погуще.
- Не извольте беспокоиться, - торговка зачерпнула полный половник со дна, на поход добавила отвара сверху, с поклоном подала миску Пухлеру и приняла в плату узорчатый сухарик. - Кушай, батюшка, на здоровьице, да меня поминай.
Пухлер поднял голову от миски.
- Ты иди себе. За посудиной потом зайдёшь.
- Зайду, милостивец, зайду.
В эту минуту у палатки вновь объявился дядюшка Гестар. Он был без армяка, зато под мышкой держал толстую рукописную книгу.
- Хлеб да соль!
- Ем свой, а ты рядом постой, - огрызнулся Мартын. - Деньги принёс?
- А как же! Все четыре деньги и ни рублём меньше.
- Давай сюда.
- Погодь. Неспешно дело не опаздано. Пусть мои денежки лишнюю минуту мой карман погреют, а ты, покамест, отобедай. Похлёбка, чай, мясная?
- Тебе что за дело? Суббота день не постный, можно и скоромного.
- И, никак, с бобами?
- Ну, с бобами. А ты отвали на пол-аршина, не порть аппетиту.
Гестар и впрямь отшагнул назад и вдруг завопил пронзительно на весь базар:
- Слово и дело государево!
Хожалые, базарные надзиратели и прочий позорный люд, коего, во избежание беспорядков, немало толпилось вокруг крендельной палатки, разом кинулись на зов.
- Вот закон писаный, - кричал Гестар, вздымая свой манускрипт. - Именуется «Травник», повествует, что и как добрым людям ясти следует. - Гестар распахнул том в закладенном месте и принялся громко читать: - Бобы белые, ино турецкие за свою питательность чтутся превосходнее любого овоща. Бобы чёрные, напротив, не скоро ноительны и посему вредительнее всех овощей. Посему, кто хощет, обычая ради своего, чёрные бобы в брашну имать, пусть допреж отварит их в молоке, а там и яст.
- И что? - спросил кто-то.
- А то, что сей Мартынка Пухлый прилюдно чёрные бобы жрёт, в молоке не отваривши, и тем над законом воровски насмехается и добрым людям соблазн творит.
- Ты чо взбредил? - взревел Пухлер. - Какое ещё молоко, когда это мясная похлёбка?
- Маланья, отвечай, - гнул своё Гестар, - ты бобы, перед тем, как в горшок кинуть, в молоке варила?
- Да ни в жизть! Что я, бусурманка какая, молоко переводить?
- Баба похлёбку варила, с неё и спрос! - закричал Пухлер.
- Баба - дура, варит, как умеет, хоть с заячьи помётом, хоть с козьими катышами, хоть с твоими кренделями. Закон же говорит, как бобы есть должно, а не что в горшок бросать. Маланья, отвечай, как на духу, ты свою похлёбку ела?
- Что я, вовсе без понятия? Это же первое торговое правило: свой товар не есть. Кто своё есть начинает, мигом проторгуется. И никакого говна в похлёбку не клала, только снидомое.
- Вот видишь, а ты бобы ел! Вяжи его, хлопцы!
У каждого их служилых людей, что собрались вокруг, были родственники и свойственники, пострадавшие от кренделевой торговли, да и распухшая Мартынкина мошна так и просилась, чтобы распотрошить её и разделить по понятиям. Мигом наложили на приезжего негоцианта узы и повлекли на съезжую.
Народ вздохнул с облегчением.
- Он, вишь, иностранец, - пояснил дядя Гестар, - так что в застенке ему недолго маяться. Вышлют его домой, в Цесарскую землю. Но прежде спину как следует, батогами взлохматят. Поделом вору и мука, хочешь других законом придавливать, будь готов и сам под закон попасть.
Читайте.
Святослав ЛОГИНОВ
ЗАКОННИК
В силу коего указа
Скрыл от нашего ты глаза
Наше царское добро -
Жаро-птицево перо?
П.Ершов
Эй, ты, кто там ходит лугом?
Кто велел топтать покос?
А.Твардовский
- Дядюшка Гестар, скорее!
- Куда такая спешка, малыш?
- Все бегут на площадь. Все-все!
- Зачем?
Фестик, соседский мальчишка, остановился и в задумчивости почесал нос.
- Ну, наверное, там будет что-нибудь.
- Что-нибудь на площади бывает каждый день, но это не значит, что туда надо, то и дело мчать, сломя голову.
- Ну, дядя Гестар!.. - Фестик подпрыгивал от нетерпения и только что ногами не сучил. - Ведь опоздаем, все уже там.
- Не все, - Гестар был сама невозмутимость. - Нас там нет. И если надо, чтобы там были все, то без нас не начнут. Но ты, раз тебе невтерпёж, беги вперёд, а я пойду себе потихоньку или вовсе домой вернусь.
- Да ты что, дядя Гестар? Разве так можно? Нет такого закона, чтобы не ходить на площадь, когда базарный день объявлен, и все идут.
- Так и мы идём, - Гестар улыбнулся, - только потихонечку, не торопясь.
Старик и мальчик потихонечку двигались к городской площади, где в этот час по субботам начинался базар. Дядюшка Гестар, как и обещался, шагал не торопясь, а Фестик ужом кружился вокруг, но бежать вперёд не смел, ибо был приставлен соседями к старику для помощи и пригляда. Помощь, по совести говоря, была не обязательна, а вот пригляд требовался, поскольку Гестар не только смутительные речи произносил, но и в воровских делах пребывал в изрядном подозрении. Другой бы на его месте ходил опасно, а Гестар знай посмеивался: «Не пойман - не вор, а законы пишутся только для дураков. Или, наоборот, для дураков, как раз закон и не писан».
В таком кляузном деле не всякий крючкотвор разберётся, вот дядька и пользовался, смущая обывателей вольномыслием.
Под Фестиковы причитания и Гестаровы недозволенные речи пара добралась до торгового места, где и впрямь собрался весь город. Лавки были ещё заперты, народ бездельно топтался, ожидая, когда из приказной избы выйдут бирючи, чтобы объявить новые указы.
- Вот видишь, - Гестар говорил нарочито громко, чтобы все слышали, - и стоило бежмя бежать? Шли себе неспешно и доспели к сроку. Недаром сказано: «Поспешай медленно» и «Торопливость нужна только при ловле блох». Но и тут не всё так просто. Нет такого закона, чтобы блох жизни лишать, а безуказно живую тварь давить никак не можно. Всё в нашей жизни должно быть по закону. Это только гости заморские да забугорные живут в беззаконии словно неразумные твари. Но и у них закон есть, хоть и гниловатый. Называется он законом запрещающим. Это, вишь ли, что ихний закон запретит, то делать нельзя, а всё остальное допустимо вытворять по своему неразумному хотению. Тут всякому понятно, что такой закон никуда не годен, всякий сутяга его в свою пользу поворотить может. То ли дело наши установления да указы государевы. Иные толкуют, будто у нас законы разрешительные. А я так скажу, что бестолково толкуют. Наш закон не разрешительный, а повелительный. Что по закону нельзя, то всякому понятно, делать такое недопустимо. О чём закон умолчал, то и оно возбраняется, чтобы своеволия не было. Зато, о чём в законе указано, то изволь исполнять без рассуждений. Вот повелел законодатель, чтобы в субботний день обыватели на рынок ходили и покупки делали, так смотрите у меня, чтобы все до одного туточки были с кошёлками и деньгой. И кто не явится, тот вор и царский ослушник, - Гестар погрозил костлявым кулаком, вызывая начальственные громы на головы ослушников.
Народ растерянно молчал, не зная, как понимать Гестаровы слова. Вроде бы всё верно говорит словоохотливый дядёк, но чувствуется в его речах каверза, которую не сразу и ухватишь. Хитёр дядька Гестар и увёртлив, хотя, как говаривал сквалыга Ханок, лиса хитра, а шорнику на колок попала.
- А чтобы в брошенных домах хищения и иной шкоды не было, - разливался знаток повелительного закона, - велено, чтобы от каждой семьи кто-то дома оставался. Муж и жена - одна сатана, вот и получается, что они разом и на кухне и на рынке. А уж кто бобылём живёт, вроде меня грешного, тот должен поворачиваться: «одна нога здесь, другая - там». Опять же, хищник, что по чужим домам шарит, он не только хищник, но и вор, поскольку в этот час его на площади нет. И если вдуматься, кто более перед законом виновен: хищник или вор, то всякому ясно, что вор хуже. Хищник чужое добро похищает и посему виновен лишь перед одной семьёй, а вор посягает на самые государственные устои, а значит, и вина его тяжеле. Хищнику наш добрый закон велит руку рубить, а вору, по делам его, случается, и башку оттяпают…
Между тем, двустворчатые двери приказной избы распахнулись и появились бирючи, числом трое. На площади разом воцарилась тишина, даже дядька Гестар прекратил поучения. Прослушаешь, что объявят глашатаи, потом себя вини, мол, слыхом не слыхал. Незнание закона от плетей и начальственных скорпионов не освобождает; что ослушник, что отслышник - заплечных дел мастеру разницы нет. Тугое ухо согрешило, а отвечать спине.
- Слушай! - зычно проревел первый из бирючей.
- Указ! - рявкнул второй и тут же зачастил скороговоркой: - В дополнение к закону о правильной торговле съестными припасами в пределах державы нашей, к пункту две тыщи сто осьмнадцатому добавлен параграф двести шестой!
- Настоящим объявляем и до всеобщего сведения доводим, - завёл свою песню третий бирюч, - что нашему царскому величеству челом бил цесарской земли купчина Мартынка Пухлер, чтобы ему, Мартынке торговать в наших землях хлебенным товаром такого сорту, коего свои булочники делать не могут. Понеже мы, великий государь, всякой твари соболезнуем, то повелеваем Мартынке Пухлеру хлебенным своим товаром торговать невозбранно, а подданным нашим оный товар покупать.
Люди стояли, разинувши рты, не понимая, что указ уже прочитан нацело и должен исполняться в том неудобьсказуемом виде, как прочитан. Допреж указы о торговле съестным заканчивались словами: «подданным нашим товар покупать, смотря по достаткам и потребностям». А тут спасительная оговорка опущена, так что, хочешь, не хочешь, надо тебе или не надобно, есть деньги, или в твоём кошельке последний грошик плачет, а изволь Мартынкин товар покупать.
Иной в простоте может подумать, что случайно забыты последние слова, и не поздно ещё указ перебелить, но разумному человеку ясно, что случайно такие описки не делаются, и стоила она Пухлеру немалых денег. Простую бумагу можно отправить на смарку, а указ есть указ, что написано пером, не вырубишь топором, особливо, если и печать уже пришлёпнута.
Первым дядя Гестар опамятовался. Подошёл к Мартынке, что начал палатку раскрывать, спросил со всей вежестью:
- Добрый человек, что за хлебенный товар у тебя, какого наши булочники испекать не могут?
Мартынка чиниться не стал, отвечал русским диалектом, немецкий отложив про запас:
- У меня в продаже сухие крендельки. Не пряжены, не печёны, а высушены в вольном жару. Можно их попросту грызть, а можно в подсоленной воде отварить, и будут как галушки, но видом узорчаты.
- Так наши хлебопёки такое завсегда умеют. Вона, Лукьян солёную сушку из пресного теста вертит, на горячем пару отварит, крупной солью присыплет и в вольном жару высушит. К пиву так ли хорошо! И детишек побаловать, они солёненькое пуще сладкого любят. И чем твой товар превосходнее лукьяненского?
- У вашего Лукьяна сушки, простые или солёные - не суть важно, у меня же - крендельки. На их особую форму получен патент его королевского величества, каковой патент и в вашем государстве силу имеет. Посему никто не смеет такие крендельки лепить. А ваш государь приказал мою крендельную продукцию покупать, и увиливать от покупки вам никак не можно.
- И сколько же твоя сласть стоит?
- Четыре деньги.
- За фунт али за пуд?
- За штуку.
- Ты не крутенько загнул? Лукьян продаёт три сушки за полушку, а у тебя, хоть и без соли, а никак в двадцать четыре раза дороже.
- У Лукьяна соперников, а по нашему - конкурентов, полный базар, а я монополист и вправе любую цену заламывать.
- Ой, смотри, Мартынка, господь лихвы не любит.
- Я деньги в рост не пускаю, - отрезал Пухлер, - а ты демагогию бросай и деньги гони. Указ, небось, слышал. А не будешь платить, я живо хожалых позову.
Дядюшка Гестар с громким вздохом добыл из-за пазухи кисет, а из кисета медную полушку.
- Отсыпь на копейку пятаков.
- Сказано тебе: четыре деньги за штуку! - закричал купец.
- Больше нету, - смиренно отвечал дядя Гестар, - а на нет и суда нет.
- Армяк закладывай или что хошь, но чтобы деньги были! И смотри, к следующему базарному дню заранее четыре деньги готовь. А вы, что, так и будете стоять полоротые? Указ слыхали? Налетай, покупай, давай не стой - тряси мошной! Без моего кренделя никого с рынка не выпустят.
Базарные надзиратели, поставленные следить, чтобы всё было по закону, выстроились сплошной цепью, и вид их подтверждал купцовы слова. Один за другим люди начали подходить и выкладывать монеты в обмен на никчёмные крендельки. А уж какими словами честили они Пухлера и его пухлую маму, то знает душа и подоплёка. Вслух никто выразиться не посмел.
К полудню возле Мартыновой палатки оставалось полтора десятка человек: самых нищих или самых упрямых, которые продолжали надеяться неясно на что.
Пухлер окончил пересчитывать утреннюю выручку и поднял взгляд на неплательщиков.
- Что стоите столбом? Или несите деньги или пишите долговые расписки.
- Помилуйте, вашество…
- Миловать государь будет, а моё дело торговое. Товар - деньги и, обратно же, деньги. Ежели я миловать начну, то ни денег, ни товара не останется.
Речь иноземного купца была прервана громким криком:
- Кому похлёбки горяченькой, мясной-скусной, со сладкой репкой, с бобами, с белым корнем! Похлёбка густа, не пуста, ложка стоит!.. - баба-разносчица двигалась по рядам, выхваляя свой товар, постукивая половником по миске. Полуведёрный горшок с похлёбкой, укутанный в мешок из валяной шерсти, висел у торговки на шее. Торговля в этот день не шла, все - и покупатели, и продавцы досыта наелись заморских кренделей.
Ароматный пар коснулся Мартыновых ноздрей. Похлёбка и впрямь была мясной и горячей. Да и время клонилось к обеду.
- Эй, кормилица! - позвал Мартынка. - Почём твой дер зуппе?
- Кому как, - бойко отвечала разносчица, а тебе половник с верхом за один твой кренделёк. Мне ведь тоже вечером с рынка домой уходить придётся, а без твово кренделя сторожа не выпустят. Тебе как, в свою посуду али в мою? Ты поглянь, моя миска уёмистая.
Пухлер усмехнулся. Сделка была куда как выгодна.
- Давай в твою, я своей покуда не обзавёлся. Да смотри, со дна черпай, погуще.
- Не извольте беспокоиться, - торговка зачерпнула полный половник со дна, на поход добавила отвара сверху, с поклоном подала миску Пухлеру и приняла в плату узорчатый сухарик. - Кушай, батюшка, на здоровьице, да меня поминай.
Пухлер поднял голову от миски.
- Ты иди себе. За посудиной потом зайдёшь.
- Зайду, милостивец, зайду.
В эту минуту у палатки вновь объявился дядюшка Гестар. Он был без армяка, зато под мышкой держал толстую рукописную книгу.
- Хлеб да соль!
- Ем свой, а ты рядом постой, - огрызнулся Мартын. - Деньги принёс?
- А как же! Все четыре деньги и ни рублём меньше.
- Давай сюда.
- Погодь. Неспешно дело не опаздано. Пусть мои денежки лишнюю минуту мой карман погреют, а ты, покамест, отобедай. Похлёбка, чай, мясная?
- Тебе что за дело? Суббота день не постный, можно и скоромного.
- И, никак, с бобами?
- Ну, с бобами. А ты отвали на пол-аршина, не порть аппетиту.
Гестар и впрямь отшагнул назад и вдруг завопил пронзительно на весь базар:
- Слово и дело государево!
Хожалые, базарные надзиратели и прочий позорный люд, коего, во избежание беспорядков, немало толпилось вокруг крендельной палатки, разом кинулись на зов.
- Вот закон писаный, - кричал Гестар, вздымая свой манускрипт. - Именуется «Травник», повествует, что и как добрым людям ясти следует. - Гестар распахнул том в закладенном месте и принялся громко читать: - Бобы белые, ино турецкие за свою питательность чтутся превосходнее любого овоща. Бобы чёрные, напротив, не скоро ноительны и посему вредительнее всех овощей. Посему, кто хощет, обычая ради своего, чёрные бобы в брашну имать, пусть допреж отварит их в молоке, а там и яст.
- И что? - спросил кто-то.
- А то, что сей Мартынка Пухлый прилюдно чёрные бобы жрёт, в молоке не отваривши, и тем над законом воровски насмехается и добрым людям соблазн творит.
- Ты чо взбредил? - взревел Пухлер. - Какое ещё молоко, когда это мясная похлёбка?
- Маланья, отвечай, - гнул своё Гестар, - ты бобы, перед тем, как в горшок кинуть, в молоке варила?
- Да ни в жизть! Что я, бусурманка какая, молоко переводить?
- Баба похлёбку варила, с неё и спрос! - закричал Пухлер.
- Баба - дура, варит, как умеет, хоть с заячьи помётом, хоть с козьими катышами, хоть с твоими кренделями. Закон же говорит, как бобы есть должно, а не что в горшок бросать. Маланья, отвечай, как на духу, ты свою похлёбку ела?
- Что я, вовсе без понятия? Это же первое торговое правило: свой товар не есть. Кто своё есть начинает, мигом проторгуется. И никакого говна в похлёбку не клала, только снидомое.
- Вот видишь, а ты бобы ел! Вяжи его, хлопцы!
У каждого их служилых людей, что собрались вокруг, были родственники и свойственники, пострадавшие от кренделевой торговли, да и распухшая Мартынкина мошна так и просилась, чтобы распотрошить её и разделить по понятиям. Мигом наложили на приезжего негоцианта узы и повлекли на съезжую.
Народ вздохнул с облегчением.
- Он, вишь, иностранец, - пояснил дядя Гестар, - так что в застенке ему недолго маяться. Вышлют его домой, в Цесарскую землю. Но прежде спину как следует, батогами взлохматят. Поделом вору и мука, хочешь других законом придавливать, будь готов и сам под закон попасть.