УЛИЦА ГОБЕЛЕНОВ. Часть Четвертая
- Ты никогда не думал, почему Ла-Рошель и Брест так хорошо защищены с суши и открыты в сторону океана?
- Вообще-то не думал, а что?
- А то. Кому понадобились две гавани в таком районе побережья, откуда можно уплыть только в Америку? В Испанию и Португалию ближе добраться по суше. В Голландию тоже. В Англию французы, вроде, не плавали. К тому же, - это Бискай, место штормов. Там только сумасшедшие баски могли бить своих китов. Вопрос: для чего была нужна Ла-Рошель и почему ее штурмовали все, включая Ришелье. У него что, забот больше не было? Ты видел когда-нибудь карту Рейса Пири?
Да, я помнил об этой карте. Турецкий адмирал опубликовал ее в 1513 году, всего через два десятка лет после открытия Америки. Сам он утверждал, что использовал восемь источников времен Искендера Ду-Шахэ (Александр Двурогий, он же - Македонский) плюс еще одну - «неверного Коломбо».
Отец подозревал, что Пири лукавил: не могли испанцы так быстро сдать свои тайны всему миру, включая турков. Тут можно было подозревать другое - то, что у него были копии карт, которыми пользовался Колумб. А такое действительно могло быть, потому что генуэзец точно знал, куда направлялись каравеллы с именами кадисских шлюх. Карты у него были. Их он получил от тестя, тайного магистра уничтоженного Ордена Храмовников.
И именно их, эти карты, Колумб был вынужден показать экипажу, когда на флагмане назревал бунт. Матросы успокоились и каравеллы дошли до цели. «Крошка», «Кружка» и «Галисийка» (с трудом переименованная в «Санта-Марию») бросили якоря у берегов Америки.
Но если эти карты были у Колумба, почему бы им было не оказаться и в распоряжении Рейса Пири? Обе Америки и Антарктида были отчетливо на них прорисованы. И, кстати, чуть позже, когда Бартоломео Диаш пошел вокруг Африки, он почему-то «заблудился» (солнце, что ли, не с той стороны вставало?!), пересек по кратчайшей линии Южную Атлантику и «открыл» Бразилию.
- Посмотри на эту фотографию, - сказал отец, протягивая мне снимок. - Это Тулум, единственный порт империи майа на побережье Мексики. Других портов нет. И флота у майа тоже никогда не было. А вот рассказы о богах, пришедших из-за моря, есть.
- Ты полагаешь, это был порт тамплиеров?
- Не знаю, Люк. Я только знаю, что когда Орден разгромили, то так и не выяснилось, куда пропал из Ла-Рошели их громадный флот. Его больше никто никогда не видел. И еще: во время осады города Ришелье стало известно, что в порт приходили неопознанные корабли, которые успели сняться с якорей до того, как крепость пала. Вот и думай... А чтоб тебе лучше думалось, посмотри еще и вот на это.
Он вынул из ящика стола и положил передо мной кучу веревок с узелками, перьями, деревянными вставками и даже небольшими камешками.
- Кипу. Узелковое письмо инков.
- Замечательно, - сказал я, - только где майа, а где инки? Это ведь уже Перу, а не Мексика.
- А не важно. Люди, строившие дороги на тысячу километров, могли многое. Я тебе о другом: обычно говорят, что инки с помощью узелков создавали только самые простые послания. Это неправда. Вот то, что я тебе показываю, это снова бухгалтерский отчет. Причем такой же, как и в том гобелене. Но даже не это главное.
А главное в том, что здесь применена система двойного учета. Считается, что ее придумал Лука Пачоло и что в Европе она известна только с 1494 года, после публикации его Summa di Аrithmetica. Два года после Колумба, Люк! Всего два года. А эти узелки рассказывают о сделке, которая состоялась минимум на сто лет раньше. Вот и всё!
***
…После Мишеля у матери появился Артюр. Маленький, загорелый, уютный. А еще - скромный. Одним словом, полная противоположность Мишелю. Артюру и в голову бы не пришло переворачивать диваны и выдергивать из них водоросли двухвековой давности пополам с волосами коней, павших еще до того, как изобретение парового двигателя несколько улучшило их положение в социуме.
Поначалу мы смотрели на Артюра с известной долей пренебрежения. «Он такой мелкий… - растерянно пожал плечами отец, увидев Артюра впервые, - не человек, а какой-то надстрочный знак. Стоит, изгибается… Что-то вроде сирконфлекса…»
Но вскоре мы изменили мнение об этом человеке. Сначала мать с гордостью сообщила, что у Артюра собственное туристическое агентство на Елисейских Полях. Потом, правда, мы узнали, что агентство находится на третьем этаже, в глухих задворках, и что от Елисейских Полей туда идти минут пятнадцать, но это было уже потом.
Самое интересное выяснилось при более близком знакомстве. Оказывается, Артюр предлагал парижанам отдых на океане. Точнее, он предлагал им то, что он сам называл отдыхом и что ни один человек в здравом уме и твердой памяти не станет выдавать за отдых.
Где-то на берегу Атлантики, между Брестом и Ла-Рошелью у Артюра было нечто наподобие шато или небольшого отельчика с удивительно милым названием «Акулья Глотка». Оттуда можно было спуститься по деревянной лестнице к заливу, известному у местных рыбаков под именем Чёртова Пропасть или что-то вроде этого, я точно не помню.
Каждый божий день с десяти до часу дня Артюр грыз карандаш у себя на третьем этаже, ожидая редкого посетителя, соблазнившегося на странный призыв в «Le Petit Parisien» «почувствовать себя рыбой и ощутить, как холодеет кровь в ваших жилах».
Поймав очередного простака, который удосужился разыскать вход в контору агентства «Ionah Nuevelles» среди полуразрушенных заборов, арок и мусорных баков, Артюр начинал по очереди откручивать ему пуговицы, тихо и вкрадчиво предлагая согласиться на уникальное предложение.
Так вот, собственно вся уникальность предложения заключалось в том, что человек, исстрадавшийся по настоящему отдыху, должен был выложить Артюру кучу франков за то, что следующие две недели он проведет вдали от столичного шума, на берегу океана, засыпая под шум волн в «Акульей Глотке» и спускаясь по утрам в Чёртову Пропасть.
Артюр брал на себя обязательство самолично доставить страдальца на лодке в район погружения.
- В район чего, мсье? - спрашивал ошарашенный посетитель.
- В район погружения, - улыбаясь, тихо сообщал Артюр, раскачиваясь и изгибаясь, как лист морской капусты, тронутый мягким прибрежным течением. - То есть туда, где вы станете нырять к акулам…
- Я стану, мсье?!
- Станете! Станете, уверяю вас!.. Я не привык обманывать клиента. Если я говорю - акулы, значит, акулы будут… Я не просто так зарабатываю свой хлеб.
- Я бы не сказал, что я готов, мсье… я полагал, мсье… вы там писали, что холодеет кровь, …я подумал, ну вы знаете, …сейчас бывают такие поездки в Норвегию… я решил, мсье… - начинал мямлить и выкручиваться приговоренный.
Но Артюр уверенно держал жертву на крючке:
- Выглянете в окно и скажете мне, что вы там видите, - предлагал он посетителю.
Посетитель выглядывал в окно и честно сообщал, что видит там мусорные баки.
- Ну вот, - так же вкрадчиво, как и раньше говорил Артюр. - Баки…
Потом он брал паузу, раскачивался и снова говорил:
- Баки…
При этом он продолжал улыбаться:
- А там - акулы! Что лучше?
Вспотевший клиент продолжал вяло отбрыкиваться:
- Ну, акулы, …я не знаю, я думал…
И тут Артюр окончательно брал его за жабры, спрашивая в лоб:
- Хотите к осьминогам? Только честно! Есть одно место…
…Мне Артюр признавался, что после осьминогов все без исключения выбирали акул и контракт с «Ionah Nuevelles» подписывался в течение пяти минут.
«Не понимаю, почему никто не любит осьминогов?» - поражался Артюр, разводил в стороны руки, сворачивал набок лицо и какое-то время оставался в этой позе, выражая свое полное недоумение предпочтениями клиентов.
Если кто помнит, до войны в Париже было не так уж много сумасбродов. Так что, хотя Артюр и уверял, что дело с акулами вскоре раскрутится, народ в основном предпочитал прыгать с Эйфелевой башни или по-простому топиться в Сене, не платя за это денег больше, чем стоил входной билет на башню или получасовая экскурсия на теплоходе.
Тем не менее, по одному-то полудурку в день Артюр себе отлавливал, и дела у него шли. Мать им гордилась, но, при этом, побаивалась. Артюр уверял, что это у них просто семейное заклятие какое-то: все женщины, с которыми он когда-либо встречался, его побаивались, а он побаивался их.
То же самое тридцатью годами раньше происходило с его родителями, еще раньше - с дедом и бабкой, ну и так далее, вглубь веков. Так что я не очень понимал, как этот род вообще существовал.
У Артюра была мечта - купить яхту и уплыть на ней в Индийский океан. Видимо, акулы Ла-Рошели и Бреста его уже чем-то не устраивали, или же родовая боязнь дошла до предела. Несколько раз он при мне заводил разговор о Мальдивских островах и о том, как здорово было бы построить яхту и плавать на ней меж этих самых островов. Мать тоже говорила нам про эту несуществующую яхту, укоряя ею отца.
- Видишь, до чего меня довела жизнь с тобою, - говорила она. - Я теперь как дура готова плыть в лодке к черту на рога!
Отец вяло отбивался, говоря, что есть и менее затратные способы добраться до чертовых рогов. В частности, он ссылался на Св. Антония и на Св. Иоанна Дамаскина, лучше которых, по его мнению, никто не знал самых коротких путей к обиталищу Врага рода человеческого.
- На худой конец, - великодушно сказал отец, - ты можешь воспользоваться даже идеями архангела Михаила, только не говори ему, что ты от меня.
Короче, все это продолжалось в вялотекущей форме почти до самой войны. А где-то в мае сорокового года неожиданно снова объявился Мишель в своих шикарных обносках, и мать вернулась к нему. При этом она допустила одну ошибку: познакомила Мишеля с Артюром.
Не знаю, как там все было и для чего понадобилось знакомство, но через неделю она появилась у нас с отцом и с убитым видом сообщила, что жизнь потеряла для нее всякий интерес, потому что она совершенно перестала понимать мужчин.
- Раньше они если и уходили, то хотя бы к другой женщине, - растерянно сказала она, - а теперь повадились интересоваться друг другом. О, господи! - говорят, это стало модно. Как началось с Жене и Кокто, так все с ума посходили…
Одним словом, выяснилось, что Артюр что-то наплел Мишелю про свою мечту о Мальдивах, Мишель буквально в три дня продал фабрику, после чего оба ночным поездом отправились в Марсель, где собирались сесть на пароход до Дакара, откуда, по словам матери, «до этих чертовых островов уже совсем рукой подать».
Мы с отцом знали, что география - не самое сильное ее место...
Я тогда собирался в Англию, и мне было не до материных переживаний. У меня и так оставалось всего несколько дней, чтобы что-то решить с Марицей - она знала, что я ухожу в армию, поэтому наша разлука была неизбежна.
При этом она не хотела оставаться без меня в Париже, незавидная участь которого в те дни была очевидна даже для самых отпетых оптимистов. Наши танки были разбиты западнее Намюра, Северная группа армий торчала под Аррасом, а мехколонны Гитлера рвались к Дюнкерку, и было совершенно понятно, что если я туда не успею, то не видать мне никакой Англии.
В общем, все кругом было непонятно, все и так ломалось и переворачивалось с ног на голову, поэтому перспективу разбираться с чувствами родителей я отверг с ходу.
- Разбирайтесь сами, - буркнул я, - считайте, что мне некогда.
Мне и на самом деле некогда. Немцы обходили линию Мажино, если б я еще хоть чуть-чуть промедлил, то вообще никуда и никогда из Франции бы не выбрался…
- Тебе родная мать хуже немцев, - обиделась мать.
Я сказал, что родная мать мне лучше немцев, поцеловал ее на прощание и ушел. Это было двадцать восьмого мая. В этот день по радио передали, что бельгийский король капитулировал. Еще через два дня лорд Горт отдал приказ об эвакуации английских войск с континента и север оказался для меня отрезан.
Я не стал дожидаться, пока оккупируют Париж и в ночь на десятое июня уехал из столицы в Марсель.
Я жалел, что так долго провозился в Париже с родителями. Конечно же, я тянул с отъездом не из-за них, а из-за Марицы, но теперь мне казалось, что все затянулось из-за матери и ее переживаний по поводу ее не очень традиционных знакомцев.
Я злился и убеждал себя в том, что если бы она раньше разобралась в их сексуальных наклонностях, то я бы успел в Дюнкерк до отхода англичан. Теперь же мне предстояла не простая трех-четырех часовая переправа через Канал, а длинный кружной путь, возможно - через Алжир и Марокко, в том случае, если подводным лодкам Германии удалось заблокировать Гибралтар.
В Алжире стояли наши части, и де Голль в те дни делал все возможное, чтобы сохранить остатки армии и перебросить ее на Британские острова, где уже были войска, ушедшие с англичанами.
В Марселе я появился вечером двенадцатого июня. Город бурлил. Уже было известно, что позавчера немецкие танковые клинья вышли к Парижу. Кроме того, в тот же день в войну вступила Италия, и в городе все почему-то были убеждены, что наш флот собирается атаковать итальянские порты (в основном говорили про западное побережье, в частности - про Геную).
На гражданские суда сейчас спешно грузились войска, хотя еще было неизвестно, удастся ли им выйти в море: немецкие лодки - опять же по слухам - караулили все входы и выходы.
Я накупил газет и зашел перекусить в кафе на набережной. Самое удивительное, что первыми, на кого я наткнулся, были эти два клоуна - Мишель и Артюр. Они сами меня окликнули.
- Вы же должны быть в Индийском океане! - удивился я. - Вы что - все наврали?
- Да вот, застряли, - пожаловался Мишель. - Теперь сидим и думаем, как попасть в Алжир или Египет. Оттуда можно добраться до Цейлона… А ты, Люк?
Я сказал, что еду в армию.
- И что ты там забыл? - спросил Артюр. - Нет, я все понимаю! - и про отечество, и про Гитлера, и все такое… Просто жалко будет, если тебя, дурака, убьют первой же пулей…
- Или немцы пароход торпедируют, - поддакнул Мишель. - Ты, что, про «Каллипсо» не читал?
- Читал, - сказал я раздраженно.
Действительно, все газеты в тот день писали о гибели легкого крейсера «Каллипсо», потопленного не то немцами, не то уже итальянцами в районе Крита. Впрочем, после тридцать девятого года к немецким лодкам все стали потихоньку привыкать. То есть не к самим лодкам, конечно, а тому, что они вытворяли на коммуникациях англичан.
Почему-то у французов еще со времен столетней войны бытует мнение, что если с британцами и происходит наконец что-то плохое, то оно - не более, чем запоздалый ответ судьбы на само существование в окрестностях континента этих «рыбьих морд» с их ужасным, наворованным отовсюду языком, исказившим даже слово «сир», с их овсянкой, их плебейским алкоголем, ну и так далее… Считалось, что Франция не имеет к этому никакого отношения.
Британцы платили нам примерно тем же, непонятно почему обзывая моих соотечественников «лягушатниками». До сих пор не понимаю, откуда это взялось. Например, в моей семье никто никогда не ел лягушек, да и вообще до войны в Париже с продуктами все было в порядке.
Сам я с детства к англичанам относился совершенно нормально, а теперь и вовсе собирался вместе с ними воевать, так что меня очень разозлила фраза Артюра про первую пулю, которой меня убьют.
Юношеское воображение - жуткая вещь! Я вспомнил, что говорила о них мать, и вдруг представил, что эти двое, удовлетворив свою противоестественную страсть (я с гадливостью представлял, как у них это делается!), лежат где-нибудь в океане на палубе яхты и от нечего делать разговаривают.
- А ты знаешь, немцы вчера нашего Люка грохнули… - скажет один.
- Ну да! Правда, что ли?! - вяло оживится другой.
- Угу. Пулей попало, представляешь? - спросит первый.
- Первой, надеюсь?
- Ну, а какой же!
- Жалко дурачка…- потягиваясь и томно оглядывая тело любовника, ответит второй.
В общем, представив эту картинку, я разозлился еще больше и сказал, что надеюсь, что меня убьют хотя бы второй пулей, а вовсе не первой. Еще я сказал им все, что я думаю по поводу двух гомосексуалистов, которые оставляют Францию в такой момент.
- Все вы такие! - с горечью сказал я. - Хотя, что с вас взять! Уроды вы все…
- А кто тут гомосексуалист-то? - пролепетал Мишель, растерянно глядя на партнера.
- Мы, - коротко сообщил более догадливый Артюр. - Я всегда знал, что этим все и кончится. Если человек хочет построить яхту - значит он гомосексуалист. Замечательная логика. Ты это что - сам сейчас придумал?
- Мать так решила, - нехотя признался я.
Они посмотрели друг на друга, а потом наступила пауза, во время которой Артюр растерянно скреб у себя подмышкой. Потом к ним обоим разом вернулся дар речи.
- Она святая… - потерянно сказал Артюр.
- Удивительная женщина, - согласился Мишель. - Береги мать, Люк.
Я пообещал, что буду беречь, когда вернусь, извинился за ложное подозрение, и поскорее распрощавшись, ушел в комендатуру порта. «Чёрт побери, - думал я о матери, - а с какой это стати она решила, что они - и вправду эти самые?…»
(to be unfinished)