СЭДАЛИНЬ ХЭ МАО
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
которая, по большому счёту, совсем ничего ценного либо необычного в себе
не содержит, не считая упоминания о перископах, о «Leitzsche Camera»,
о некоем Бернарде Схове, «дѣвушкѣ mondaine et élégante»,
песне «Сыдалинь хэ Мао», древе птерокарпусе,
а также и о внезапно возникшей
«чиклоповой страсти»
- Странные какие камушки, - сказал господин Кривой, стукнув сапогом по одному из цилиндров. - Прямо сила от них какая-то исходит, аж чувствуется. Нефрит вообще штука загадочная. У нас в роду по женской линии нефритовую нитку передавали. Вроде бы как с того и семейное дело у прадеда началось, а может, даже и не у прадеда, а ещё раньше. Нитка в конце концов Форке досталась. Не знаю только - носит она её, не носит... Нитку ж эту, насколько мне говорили, только на голое тело повязывают, под одежду.
«Носит!», - чуть было не ляпнул Северин, но вовремя сдержался, а вслух сказал:
- И вы заметили? Я ещё когда в первый раз сюда проник, тоже что-то не то почувствовал с этими камнями. Да и камни-то они странные. Их разбить невозможно. Как и мою «нетленницу». И, знаете, что запомнил: пока фигурка со мной, всё в порядке, а стоит её где-то оставить, так вечно: то не везёт, то заболею, то в историю какую-нибудь дикую попаду. За всю войну только в двух вылетах нас с вами подстрелили, и оба раза именно тогда, когда я её на земле забывал.
...Тот вход, что был обнаружен господином Кривым в сотне саженей от реки, на первый взгляд никаких сюрпризов в себе не таил, но на всякий случай Яворский с напарником нашли выброшенный половодьем крепкий морёный чурбак и подкатив, положили его поперёк входа. Бережёного бог бережёт: на такое дерево хоть британский tank пускай наедет - ничего чурбаку не сделается. Ходы шли неглубоко под землёй, разветвлялись, приводили в большие залы, откуда снова уходили в разные стороны. Удивительно было то, что в подземелье оказалось довольно светло. Нефритовые стены, на первый взгляд совсем необработанные, непонятным образом бликовали и мерцающий свет хоть и не заливал всё пространство катакомб, но ровно освещал главные пространства в залах, а в переходах бросал лучи по центру тропинок.
Кривой долго рассматривал места, отражавшие свет.
- Хитрó удумано! - наконец произнёс он. - Извольте полюбоваться, Всеволод Фадеевич. Вон оттуда (он ткнул рукой в потолочный свод) идёт основной луч. И вон оттуда тоже. И ещё вот там такой же прибор установлен.
- Прибор? - не понял Яворский. - Вы сказали, прибор?
- А что это, как не приборы? Перископы, самые что ни на есть перископы. Видимо, где-то наверху стоят незаметные уловители, куда падает свет. Оттуда по системе нефритовых зеркал, он падает сюда, а уже тут распределяется. Вот этот скол на стене, к примеру (фотограф снова ткнул пальцем), это ведь штука рукотворная. Угол с умом подобрали. И ещё, я думаю, на каждое помещение тут по несколько уловителей. Мы с вами два часа уже тут и в эту залу когда пришли, свет по-другому ложился. А вернулись - он теперь вон как падает... Это значит что?
- Что это значит?
- Это значит, светило по небу сместилось и теперь другой перископ включился.
- Но позвольте! Перископы, дай бог, всего лет тридцать как изобретены!
- Ошибаетесь, батенька! - засмеялся Кривой. - Первый перископ ещё Иоганн Генсфляйшевич Гутенберг выдумал. У него через такие штукенции пилигримы в Аахене поверх толпы за представлениями наблюдали. Очень головастый дядька был этот Гутенберг. А уж если немец перископ изобрёл в пятнадцатом веке, то отчего китайцам до такого же было не додуматься на пару тысяч лет раньше?
Я, Всеволод Фадеевич, чем больше в Поднебесной живу, тем сильней в изысканиях Дарвина сомневаюсь. Ну, ладно, мы с вами от обезьяны произошли. Соглашусь, допустим. Но, скорее всего, от самой разобычной. Так сказать, от обезьяны vulgaris. Что-то не сильно нужное эволюция на нас потратила. Будто тупиковую ветвь в дело пустила, чтоб та зря не валялась! А вот, скажите вы мне, где можно было добыть настолько премудрую обезьяну, чтоб от неё потом китайцы наплодились? Не-е-ет! Такую заковыристую макаку ни один немец не выдумает - тут точно какой-никакой бог нужен! Либо в образе Саваофа, либо в виде иноземной цивилизации, что, в сущности, на мой атеистический взгляд, одно и то же.
Почему так думаю? - поясню! Откуда свет идёт, мы разгадали, а вот за каким чёртом и кому он в этих пещерах был надобен - неясно. И что за троглодиты цилиндры сии с дисками сими выточили - этого мы, поди, и вовсе не узнаем. Ну и кто это всё сделал?
Северин покрутил головой, пожал плечами, руки развёл. А что он мог ответить?
- Ладно! - Кривой снова пнул сапогом по одному из камней. - Возьмём хоть один диск-то, а? Нет? Я над ним в лаборатории с химикатами поколдую, авось, что и прояснится. Не против? За? Ну, и спасибочки. Тогда я вот только несколько фотографий спроворю и потом тронемся.
Яворский кивнул. Кривой вытащил из кофра свою гордость - новомодную «Leitzsche Camera», сверхмалый фотографический аппарат, недавно появившийся и тут же выписанный конторой Антипаса из Германии. Затем из того же кофра были извлечены магниевая лента и держатель для неё, вручённые Северину с объяснениями, как и когда поджигать ленту вращением колёсика. Пока под руководством Пифоса Евпсихиевича занимались сугубой, в смысле - двойственной, светописью, Северин-Тадеуш пытался понять, похожи ли эти помещения на те, в которых он уже бывал однажды с есаулом Павиевским. Вроде бы, похожи, разве что станков тут никаких нету, а вот диски с цилиндрами, пожалуй такие же, как и там. Однако ж, сложно было всё припомнить. С Александром Викентьевичем они в катакомбы пробрались ночью, а тут вот светел день приключился. Но, что тогда, что нынче, странное какое-то ощущение возникало: будто люди бросили эти подземелья неожиданно, в единый миг. А, может, и не люди вовсе...
Потом, когда Кривой, закончив сеанс, бережно упаковал аппаратуру обратно в кофр, они перетащили на борт гидроплана один из дисков.
- Очень интересный кругляш, очень! - с видимым удовлетворением сказал Кривой про нефрит. - Вот посижу, поизучаю его, глядишь, ещё и Нобелевскую премию отхвачу, как думаете?
- Какую премию? По химии, что ли?
- Зачем по химии?! - откликнулся фотограф, нахлобучивая на голову шлем и натягивая на глаза пилотские очки. - По литературе, например. Опишу всё, что мы с вами тут на пользу Герасима Антипаса вытворяли, расскажу про это вот самое подземелье, тогда никакому Рёдеру с его «Пещерой Лейхтвейса» за мной не угнаться! Гимназисты нарасхват покупать будут, дамочки штабелями хлопаться в обмороки примутся, обогащусь! Если нас с вами, конечно, раньше не расстреляют.
- За что это?! - изумился Яворский.
- А то будто и не за что! - рассмеялся Кривой. - За контрабанду наркотиков в особо, так сказать, примечательных размерах. Слышали? - грек таки купил подводную лодку. На Формозе купил. Старую, японскую. Назвал «Королева Юга». Так что, у «Речных Заводей» впереди большие дела намечаются. Опять же, если Герасима раньше нас не повесят. Но, знаете, как оптимисты-большевики говорят? - «Всех не перевешаете!». Так что ещё поживём, маринованный бамбук пожуём, Всеволод Фадеевич.
А хорошее название для романа - «Королева Юга», согласитесь? Напишу, вот как бог свят напишу. И тогда премия за мной. А то они её прошлый двадцать пятый год какому-то англичашке дали, фамилией Бернард Схов, слыхали об таком? И, знаете, за что? - «за гуманизм и искромётную сатиру». Надо ж такое слово идиотское выдумать - «искромётный»! Искру он, видите ли, мечет! Я, Всеволод Фадеевич, теперь англичанца этого иначе как лосося себе и не представляю. Так, знаете, прям и вижу, как заходит этот Бернард на, так сказать, литературный нерест и - ну искру метать! Я его книжку в руках повертел-повертел да, признаться, и бросил. Всё равно английского не знаю, зачем он мне? Нет, ни к чему! А «Королеву Юга» напишу. Правда-правда! Возьму себе псевдоним. Испанский, к примеру, чтоб красивше. Ну, не писать же мне в авторах «Пифос Евпсихиевич Кривой»! Да и Нобелевский комитет Пифосом Евпсихиевичем мучить неохота. Какой швед эдакое выговорить в состоянии?! А так, предположим, обзовусь «Артуром Гутиеррецем», поди плохо? И напишу безо всякого гуманизма, а честно, всё как есть, как было. Гуманизм ни к чему. Гуманизм есть всего лишь прачка общества, как говаривал незабвенный Карл Краус.
- Что ещё за Карл Краус такой? - из вежливости спросил Яворский.
- А чёрт его знает! - беззаботно ответил Кривой, поправляя на руках краги. - Австрияк, видать, какой-то, кто ж ещё! Либо англичанец. Вроде Бернарда Схова давешнего. Тоже, поди, искромётный. Все они рыбьи морды, европейцы эти. Все как лососи на Сунгари.
***
Moleskin был набит вырезками, распечатками с самых разных сайтов и ксерокопиями, чего, наверное и не выдержала перетягивавшая его резинка. Свернутая копия из газеты «Ситка-City» касалась брачных объявлений, сообщений о помолвках и свадьбах. Как люди только не искали друг друга до интернета!
«Блондинъ хотѣлъ бы встрѣтиться с дѣвушкой 25 лѣтъ, а если старше, то обезпеченной капиталомъ отъ 25 тыс.руб.»
«А не дурак блондин! - отметила про себя Настя, разглядывая виньетки по углам текста. - Это получается, за каждый год он по тысяче рублей с барышни требует».
«Желаю прочнаго семейнаго счастья съ офицером, такъ какъ хочу скрасить жизнь чѣловека хотя бы и пострадавшаго. Я хорошо сложена, выше средняго росту, цвѣтущаго здоровья, немного музыкальная, безъ прошлаго».
«Девушка без прошлого! Ну вот как так? С луны она, что ли, такая себе «средняга росту и цвѣтущаго здоровья» на пострадавших офицеров свалилась? Безо всякого «прошлаго»?
«Молодой миллiонеръ хотѣлъ бы жениться на дѣвушкѣ 20 лѣтъ, интеллигентной, изящной, mondaine et élégante. Желательна карточка».
«Mondaine, mondaine... Что ещё за mondaine такое?». Настя открыла Google. Первым выпало «la Police Mondaine» - «полиция по борьбе с сутенёрством. (фр.)». Правда, там же стояла пометка - «уст.», в смысле - «устаревшее». Забавно! Кого это искал в Ситке «молодой миллiонеръ», который, если с тридцать шестого года и дожил до наших дней, то и сам уже был более чем «уст.».
Одно объявление пришлось перечитать несколько раз в попытке осознать написанное:
«Хочу сойтись на кратком жизненномъ пути нашего чѣловеческаго организма въ ростѣ движенiя безпрѣдельной вѣчности!»
Это что человек хотел сказать? На проблемы с организмом жаловался или жену искал?
Ручкой было обведено одно короткое объявление, в котором просто сообщалось о регистрации брака между «господином Я.С.-Т. и госпожой Л.Ф». Больше ничего. Рядом степлером была приколота ксерокопия из совсем никак не обозначенного издания. В корреспонденции на английском языке говорилось о посадке на острове Уналашка самолёта с четырьмя русскими, один из которых, судя по его униформе, оказался «highly ranked officer of the Soviet secret police - «The People's Commissariat For for Internal Affairs». Для непонятливых объяснялось, что нынешнее NKVD - это, практически, то же самое, что бывшее «Joint State Political Directorate», то есть OGPU, или, ещё проще - «Cheká», на упоминание о котором староверы Ситки вообще никак не реагировали, а новоприбывшие эмигранты вдруг начинали креститься так истово, что им бы и патриарх Никон позавидовал, окажись он вместо Ферапонтова монастыря на Лубянке.
Как чекисты попали на Алеуты, не сообщалось, хотя событие явно не было рядовым ни для Америки, ни для СССР. Такие новости обычно выкладывают на первой странице аршинными буквами и Настя предположила, что, видимо, местная газетёнка просто рассказала о факте, который к тому времени и так уже был всем известен из более достойных медиа.
Ещё была в Димкиной записульке та самая карта северного морского пути с предполагаемыми точками поморских баз, над которой Кузнецова уже гадала, снимки челобитных Семёна Дежнёва, запись ламутской легенды и схема тэнэра с отмеченным на его берегу скитом. Что же у них там случилось, что Дима теперь стал «плохой»? И куда делся Сергей? На работе он не появлялся, дома его тоже не было, ни на один из телефонов он не отвечал. Предположим, контора выдернула его из их с Димкой поездки в какую-нибудь командировку, но тогда почему он ничего не сообщил о Диме и о том, что произошло в скиту?
Настя подумала и набрала номер Юэ Фэя.
***
Латаиф взглянул на фотографию и кивнул:
- Это он.
- Ты уверен? Посмотри ещё раз.
- Нечего смотреть. Это он, господин. Тот, кто был с саудитами из «Истихбарат аль-Амма». Это он.
- Та ма дэ! - не сдержался Джан Дай.
- Что, господин? - не понял механик.
Китаец мрачно посмотрел на араба, выключил планшет и фотография человека из московской группы погасла.
***
Первый год прожили рядом с крестом. Выкопали в тайге землянку, в затишном месте, куда и ветер с берега не долетал а, с другой стороны, не было больших зарослей, так что зверь даже скрадом подобраться не смог бы. А зверя водилось много, едой Господь не обделил. Летом из крапивы делали силки на птицу, собирали по скалам птичьи яйца, из ивняка плели морды на рыбу, на берегу моря выпаривали соль в неглубоких копанках, сушили на камнях дикий лук с чесноком, в яминах солили убоину. Запасом на зиму себя обеспечили. Далеко от землянки не отходили. Когда лёг снег, и вовсе залегли в свою берлогу, словно медведи.
А по весне Нежата объявил, что будет искать железо. По каким-то, только ему ведомым приметам, руда здесь должна была быть. Как и многие поморы, старик за долгую жизнь успел попробовать себя в разных промыслах. Был и охотником, и плотогоном, и кузнецом и вот, как выяснилось, ещё и рудознатцем. С железом у бывших лодейщиков было не очень. Только то и осталось, что смогли собрать после гибели «Миколая». Так что, мысль Нежаты заняться добычей руды была правильной. А уж как заглубить сруб под добычу, как выветрить руду, соорудить домницу или нажечь угля - это и так все знали.
Худо было с одёжей, повольники пообносились, изорвались, но и тут повезло. Раз за разом, отходя всё дальше от землянки в поисках руды, лодейщики стали натыкаться на местных самоедов. Те поначалу вели себя сторожко, из тайги не высовывались, в друзья не набивались, приглядывались. Но понемногу стали выползать на свет божий. Говорить толком не получалось: всё больше руками объяснялись, но и этого хватало, чтоб как-то понимать друг друга.
Одевались самоеды, понятное дело, по-самоедски, как нехристю и положено: всё больше в шкуры рядились, да рыбью кожу на ноги натягивали. Однако ж, приметили повольники, что кой-кто и в полотне ходил. Откуда ему тут было взяться? На вопросы о ткани самоеды дружно показывали руками на полдень. Получалось, полотно из Хотая, больше неоткуда. То есть, торговлишка и тут была. Видать, один народец с другим чем-то на что-то менялся. И железо у местных тоже имелось, но уже совсем мало: дай бог, один нож на дюжину охотников. И берегли они те ножи пуще глаза. Вот и выходило, что верно Нежата придумал руду искать.
А на берег озера повольников как раз самоеды и вывели. Трудно было уходить от креста, срабатывала привычка, выработанная сотнями лет: ждать спасения рядом с пречестным образом страданий христовых. И хоть понимала ватага Доброшки, что не дождутся они тут ни одного корабля, но уходить - означало окончательно отказаться от надежды вернуться домой. Но когда Нежата нашёл у озера настоящую, богатимую руду, решение пришло само: остаёмся, рубим скит, живём тут. Забыть о Летнем Береге.
А Доброшке - навсегда забыть Ульяну. «Она покинула его и в руке Брана больше не было силы, чтобы удержать её».
***
...Отец Юэ Фэя служил школьным учителем в одном из предместий Хэйхэ. Собственно, интерес к русскому языку у Юэ Фэя был от отца. Тот в начале шестидесятых окончил пединститут в Саратове. Это было время раскола между СССР и Китаем. Отца вернули обратно. Через Амур, на его слиянии с Зеей, стоял чудесный Благовещенск. С трубами предприятий, большим речным портом, пограничными катерами русских, грозно шнырявшими по «Реке Чёрного Дракона». По сравнению с той деревней, на которую походил тогда Хэйхэ, грязный, барачный, с непроездными в дожди улицами, стоявший тут неизменным чуть не со времён Айгунского договора, Благовещенск действительно казался чудом. Так и должен был выглядеть город страны, первой создававшей коммунизм.
Потом Союз рухнул и всё изменилось. Хэйхэ превратился в сверкающий мегаполис, с небоскрёбами, хай-вэями, современным речным терминалом, международным аэропортом, железнодорожным вокзалом, принимающим и отправляющим скоростные поезда, а Благовещенск остался таким же, каким был: те же пятиэтажки, только уже совсем ободранные, те же фабрики, только уже ничего не выпускавшие, превращённые в торговые площадки для челноков, тащивших товар через реку из того же Хэйхэ. Да ещё те же пограничные катера, которых с каждым годом у русских оставалось всё меньше. Благовещенск был городом, не дождавшимся коммунизма.
...Отец в своё время оказался едва ли не в последней группе студентов, учившихся в СССР. Понятно, что после возвращения на родину никаких шансов на преподавание русского у него не было. Хрущёв отозвал из Китая всех своих специалистов, а председатель Мао обозвал советского руководителя ревизионистом. Отец Юэ Фэя был совершенно далёк от политики. Нет, разумеется, он был в курсе всего того, что творилось между двумя странами, всячески поддерживал любые решения родной компартии, но слишком глубоко в возникшие разногласия не вникал. Тем не менее, его сажали несколько раз - то за левый уклон, то за правый. Когда же он, от греха подальше, вообще замолкал, его тут же хватали за безыдейный центризм. Сажали, правда, ненадолго. И всякий раз он возвращался из лагерей оптимистом. «Всё идёт как надо, - говорил он сыну, - пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ». Сто школ, однако, не спешили соперничать, а сто цветов распускаться особенно не стремились. Отца сажали снова и снова. Вернувшись, он по несколько дней не выходил из дома, перечитывал Иннокентия Анненского и ставил на патефон сохранившееся со студенчества советские пластинки.
Вспоминая детство, Юэ Фэй пытался понять, что общего отец находил между строчками «Ещё не любишь ты, но верь: не полюбить уже не можешь...» и песней «Сталин и Мао слушают нас». Разве что, фраза «русский с китайцем - братья навек» объединяла в его сознании Анненского и Вершинина. Отец вдолбил маленькому Юэ Фэю перевод песни и тот часто мурлыкал при друзьях «Сыдалинь хэ Мао чжуси тинчжэ вомэнь». Сталин к тому времени давно умер, песня официально не приветствовалась, а вечное братство русских с китайцами оказалось под большим вопросом. Но переведённый отцом текст мимолётного шедевра «Москва-Пекин» навсегда врезался Юэ Фэю в память даже не как нечто не подлежащее сомнению, а просто так, как врезается детская считалочка, которая потом, уже во взрослом возрасте, часто вспоминается не пойми к чему.
В психоневрологическом диспансере Николаевска она неожиданно понадобилась.
- Ты, что ли, тоже ламут, как и Васька наш? - недобро спросил Юэ Фэя доктор, облачённый в нечистый халат с полу-оторванным карманом на груди.
Юэ Фэй послушно кивнул:
- Тоже ламут, однако, да.
- А ну, скажи что-нибудь по-ламутски, - неожиданно потребовал врач.
- Сыдалинь хэ Мао чжуси тинчжэ вомэнь! - громко, как на экзамене, ответил Юэ Фэй. Он сам не понял, как из него вырвалась эта строчка про Сталина и Мао.
- Вижу, что ламут, - загрустил доктор. - И по морде твоей глупой и по языку вашему дурацкому. Вот объясни мне, дикое ты существо, почему это русские - через одного психи, а вас даже Альцгеймер не берёт? Мозгов у вас, что ли, совсем нету? Ведь ни одного вашего в диспансере, только мы, русские!
Юэ Фэй пожал плечами. Он и без доктора догадывался, что китайцев в николаевском дурдоме скорей всего действительно нет.
- А я тебе скажу, отчего так! - вдруг загорячился эскулап, корявой ладонью приглаживая оторванный угол халатного кармана. - Вы, ламуты, на водку слабые. Выпьете и сразу падаете. Вот вам мысли в голову и не приходят. Некуда им приходить, когда голова отключённая. Некуда! А русский человек пьёт долго, вдумчиво, старательно, до зелёных чертей. И мыслей у него такая куча появляется, что с ума не сойти - сильно постараться надо. Но никто ж не старается, верно? Все ж из последних сил думать продолжают. А дальше уж кто до чего додумается. Кто до Наполеона, кто до марсианина. У меня вон даже Жанна д'Арк имеется. Из Хабаровска. Говорит, что девственница. И, главное, не проверишь: шестьдесят лет мужику... Знаешь, ламут, кто такая Жанна д'Арк?
Юэ Фэй помотал головой. Врач совсем расстроился:
- Да что я с тобой толкую, бестолочь ты таёжная! Я и сам толком не помню. Иди вон в кочегарку к Ваське своему. Иди с моих глаз. Не, обожди! Выпить есть?
- Однако, нету, - развёл руками китаец. - Ни мозгов, ни водки...
- Ну, и чёрт с тобой! Ступай, ламут! Кочегарка - вон там, за моргом, где уголь свален, - показал доктор и, развернувшись, заковылял обратно в облезлый врачебный корпус, продолжая приглаживать карман.
***
Останавливались не в монастырях ордена, а в обычных домах. У фра Луиджи повсюду были свои люди, незаметные, простые (редко-редко кто из тех, что звались popolo grasso), а уж рыцарей, грандов и тех новых, кого определяли модным словечком gentilezza, вообще не было.
В Венеции встретились с келарем, к которому ранее был отправлен Витторио. Джанфранко из Ардженьо жил в двух домах от San Zanipolo, как звали венецианцы базилику Santi Giovanni e Paolо. У келаря и остановились. Существом он был молчаливым, почтительным, фра Луиджи знал давно, в дела викария никогда не лез, порученное исполнял точно, до мелочей, придирчиво, как и дóлжно делать хорошему келарю.
Жил Джанфранко, с одной стороны, просто, а, с другой, даже с некоторыми изысками. Посуду, например, хранил не в сундуке, а в просторном поставце немецкой работы. Через дверцы со вставленными в них стёклышками, Елпидифор заметил не только ножи и ложки, но и двузубые греческие вилицы, ровно такие, какие видал у ромеев в Бизантиуме. В Генуе, например, такими пользовались от силы человек десять, включая фра Луиджи. Даже приор всё ел руками либо с ножа.
Вместо привычных табуретов по всему дому стояли стулья, а викария келарь усадил в резное кресло, сиденье и спинка которого были обиты буйволовой кожей, тиснёной золотом. Распятие тоже было необычным - большое, сделанное из дорогущего индийского птерокарпуса, натёртое воском и отполированное, оно поражало своим красным цветом настолько, что казалось, будто и впрямь залито кровью Спасителя.
Передав доклад Витторио гостям, хозяин тут же занялся делами, входил-выходил, аккуратно притворяя двери, негромко втолковывал что-то одноглазой кухарке, та послушно кивала, посверкивая из-за плеча Джанфранко любопытным оком. Потом ушла через дверь туда, где виднелся очаг и откуда тянуло чем-то вкусным.
- Конкубина его? - спросил брат Эли про одноглазую.
- Сестра, - ответил викарий, не отрываясь от чтения.
- А глаз где?
- А нету...
...Витторио сообщал, что «Миллион» по-прежнему находится в городе, никуда не отлучаясь, даже не поехал вместе со всем семейством на Корцулу. Что всё так же можно его видеть и в палаццо нобилей и в самых обычных городских харчевнях, расплодившихся на набережной рядом с San Giacometo.
И господам и голодранцам «Миллион» продолжал рассказывать свои удивительные истории, показывал золотые охранные таблички, хвастался, пил вино, утверждал, что вскоре отправится в новое путешествие за ещё бóльшими богатствами. Договаривался до того, что городские камерлинги Фиуме и Рагозы будто бы обещали оплатить ему все расходы по поездке на восток, а проведиторы Арсенала предоставить корабли. Правда ли это либо враньё, никому ведомо не было, но из-за золотых табличек при «Миллионе», куда б он ни отправился, постоянно находилась парочка угрюмых фанти-да-мар, вооружённых до зубов.
Фра Луиджи, вздев на вспотевший нос величайшую из драгоценностей - окуляры доктора Армати, внимательно читал доклад, передавая каждый прочитанный лист тартарцу. Дочитав, упрятал очки в шкатулку, задумался.
- Что скажешь? - спросил он у брата Эли.
- Не он, - уверенно сказал варвар. - Такие, я скажу, в дороге не выживают. Точно не он. Подмена, брате Лука. Одного за другого выдают.
Брат Эли свернул доклад в трубку, обмотал шнурком и упрятал в дорожный ларец с документами, деньгами и меняльными письмами. Келарь, заметив, что листки со стола исчезли, кивнул кухарке и та начала подавать ужин: фокаччу с сыром, печёные щупальца спрута в виноградных листьях, тушёную с овощами долматинскую козлятину - то, что Даринка готовила ещё маленькому Луйку. И в Истрии, и в Диррахии это называлось «jaretina ispod sača».
Потом были принесены кувшин сладкой греческой мальвазии и небольшая стеклянную караффа мадьярской сливовой водки. Тартарец с восторгом смотрел на снующую туда-сюда одноглазую хозяйку, а келарь, присев к столу, наконец заговорил:
- Тут вот какое дело, фра Луиджи: последнее время, уже после того, как ваш Витторио от нас уехал, «Миллион» припомнил о книге...
- О книге?! - резко повернулся к нему фра Луиджи. - О какой? Не о еврейской, случайно?
- Нет, - удивился Джанфранко. - О еврейской я ничего и не слыхал. Я говорю о книге некоего Рустикелло Кредола. Будто бы их заточили вместе там, у вас, в Генуе, и вот в тюрьме Кредола якобы записал все рассказы «Миллиона», сложив из тех рассказов целую повесть, называемую «Книгой о разнообразии мира». Как вам такое?
Фра Луиджи успокоенно кивнул:
- Да, было, но та книга написана на языке франков. Я о ней только слышал, сам не видел. Кредола был выпущен и тюрьмы и пропал вместе с книгой. Была книга и нету. А почему ты о ней заговорил?
- Да потому, что её уже многие видели. Только написана она не по-франкски, а по-лигурийски. А сейчас отрывки читают уже и по-венетски.
- Вот те на! - озадачился викарий. - Это когда же он успел?..
Тартарец, не участвуя в разговоре, восторженно таращился на сестру келаря, иногда нежно прихватывал её страшными лапами своими, тихо урчал:
- Экий Чиклопус-то! Всё при ней, две руки, две ноги, два уха, а глаз - ну, что глаз! Бабе и одного глаза довольно. Бабе надо в одну точку смотреть, а не по сторонам пялиться.
- Это ты себя, что ли, «одной точкой» считаешь, клякса ты богомерзкая? - строго вопросил викарий.
Дикарь отмахнулся. Из разговора он выпал окончательно, только крутил медвежьей головой за перемещениями келаревой сестры. Когда ж та в очередной раз удалилась в комнату, где пылал очаг, то и вовсе вскочил из-за стола, торопливо утирая ладонью рот, нырнул за нею в проём двери, а дверь за собой тут же притянул.
- Так, думаешь, всё-таки он и есть?
Келарь отрицательно покачал головой:
- Нет, не он. И проверить оказалось проще простого. Я своих людей в харчевни подсылал. Люди разные, а вопрос задавали один и тот же: «Как по-хотайски будет «Pater noster, qui es in caelis»? И каждый раз он по-другому отвечал. То есть, не знает. Пятнадцать лет там прожил, а не знает. Не он, точно.
- Значит, в любом случае надо спешить в Истрию! - тяжело вздохнул монах. - Ты брат Джанфранко, пока поглядывай за «Миллионом», на обратной дороге заеду, расскажешь. Хорошо б понять, откуда появилась книга на лигурийском и нет ли ещё подобных списков.
- Попробую, - пообещал келарь.
- И постарайся узнать, откуда в семье Поли взялось два одинаковых человека одного возраста. Говоришь, вся семья уехала на Корцулу, а этот остался?
- Да, так. Только он, слуги, ну и те фанти-да-мар, что его охраняют.
Викарий задумчиво взял в руку кувшин, потряс. Кувшин оказался пустым. Монах взглянул на хозяина.
- Чечилия! - крикнул в сторону кухни келарь.
Фра Луиджи мягко тронул Джанфранко за руку:
- Оставь. Пусть их. Сам же слышал: она уже не Чечилия, она уже «Чиклопус». А из лап моего вельзевула ещё ни один чиклопус не вырвался. Обождём. Не сомневайся, она останется довольна.
И словно в подтверждение его слов из-за двери донёсся сладостный женский стон, резко оборвавшийся на полу-ноте.
- Ну, ладно! - проговорил удивлённый келарь, вставая и прихватывая кувшин. - Придётся за вином самому в подвал спускаться.
***
- Почему я раньше не догадался! - с досадой сказал Гэ Хун. - Ведь всё к тому вело!
Джан Дай посмотрел на него с недоумением. Гэ Хун, заметив взгляд, поднял вверх ладони:
- Что сложного?! Вспомни его слова. Вспомни, о чём он говорил. Настя же всё рассказала. Богатства Тамерлана, король-солнце, золото Утопии, Византия - это всё его слова. А потом, как тебе упоминание о Штадене? «Проект превращения Московии в имперскую провинцию»? Тушинский вор, золото у Кампанеллы. Всё время - золото, золото, золото.
- Не соглашусь, - возразил Джан Дай, - так на него можно вообще всех собак повесить. Он и про «Город Света» Якова из Анконы говорил. И воспоминания монаха с описанием каравана на стене церкви - тоже его находка. Нет! Он вёл себя достаточно осторожно. Узнавал, всё что становилось известно нам и подбрасывал идеи. Заметь, он ведь последним из московской тройки согласился участвовать в общей работе. Сделал всё, чтоб не было никаких подозрений. Ты лучше скажи, Настю предупредил?
- Да, предупредил. Юэ Фэй в Николаевске, пытается выяснить, что случилось с Димой. Виктору и Ю Лани я тоже обо всём рассказал. Они пока во Франции. Что ещё? Не знаю что. Но, судя по событиям на озере, Орден от предупреждений перешёл к атакам. Вопрос: что мы можем ему противопоставить?
***
Маттео вылил половину склянки в небольшой оловянный сосуд с водой, всегда стоявший ночью рядом со стариком, затем тщательно заткнул яд притёртой пробкой, упрятал склянку в одежду. Две больших вёсельных лодки уже тащили бадар к причалу. Было тихо, только плеск вёсел в волнах да негромкие смешки двух-трёх матросов на борту нарушали эту тишину. Гребцы на лодках молчали, им было не до разговоров.
Рахамиэль спал на корме, подложив под голову большую кожаную суму с драгоценной книгой. Кормщик ушёл на нос руководить лодками, сейчас у руля он был не нужен. Никто не мешал. Оставалось только толкнуть старика, протянуть ему питьё. Где-то у мачты спал Крут. До утра никто не проснётся, а утром терциарий с книгой будет далеко, в одном из домов, где его ждали. Потом другая лодка отвезёт его на берег твёрдой земли. И там, как обещал брат Адальберт, снова будут ждать.
Скоро причал. Теперь к звукам вёсел и разговорам на носу примешивался шум волн, накатывавшихся на прибрежные камни. Раздались резкие команды кормщика. Время! Он взял сосуд с питьём в руку и другой рукой толкнул старика в плечо.
- Не спится, фрязин? - раздался за спиной спокойный голос любекского купца.
***
Утром варвар был угрюм, собран, деловит, суетился возле лодки, нанятой у Монетной переправы.
- Больно уж ты тих! - саркастически отозвался о виде брата Эли викарий. - Плохо козлятиной накормили вчера? Или «Чиклопуса» не обоял, беспутник?
Брат Эли бросил на него такой взгляд, от которого, как викарий помнил по Генуе, умолкали орущие младенцы, скисало парное молоко у торговок и грешники ненадолго превращались в праведников. Однако фра Луиджи не был ни младенцем, ни молочницей, так что, не испугавшись взгляда, продолжил глумиться:
- Что, прелюбодей? Насладился «чиклоповой» страстью вместо праведной молитвы на ночь?
- Кому, брате Лука, и молитва на ночь - «чиклопова страсть», - ответил схизматик, - а у кого и «чиклопова страсть» верней иной молитвы до Господа доходит. Ибо честней...
Викарий от возмущения сначала не нашёлся что сказать, а потом, глянув на расписанную петухами да рыбами голубую гондолу, взялся вопить на лодочника:
- Да поразит вас гром Господен! Когда ж вы, наконец, уразумеете, что лодка в Венеции должна быть чёрной и только чёрной! Да ниспошлют на вас небеса холеру либо чуму за ваше вольнодумство!
- Чумы ещё долго ждать, - равнодушно ответил лодочник. - Пока на сорок шестой год обещались. Тогда и перекрасим. Да вы садиться-то будете, нет?..
«Чиклопус» стояла тут же, на причале, моргая единственным, печальным, как её вчерашняя любовь, глазом. Потом протянула брату Эли узелок, торопливо пробормотав:
- Фокачча свежая... Яиц вот сварила... В дорогу вам.
- Всё, Чечилия, хватит, идём домой, - обнял сестру келарь. - Не мешай людям.
- Погоди! - вывернулась «чиклопус». - Ещё тут сухарики двоепёклые, «бискотти» по-нашему, ризо испанское, каракатицей крашеное...
- Идём, Чечилия, идём! - повторил келарь. - Идём уже...
Она несколько раз судорожно кивнула. Викарию показалось, будто слёзы у неё лились из того глаза, которого у Чиклопуса не было.
- Ведьма, что ли? - негромко озадачился викарий, но брат Эли его таки услышал:
- Сам ты ведьма! Лезь уже в лодку, мракобес, житья от тебя нету...
***
- Зелёная Икона надо, - сказал Вася. - А то долго болеть станет.
- Знаешь, где найти?
- Немного думаю знаю.
- Немного думаешь или немного знаешь? - не понял Юэ Фэй.
- Всё немного! - вздохнул Василий. - Надо доктору деньги, пусть Диму отпустит.
- Он уже водкой взял, я договорился. На десять дней отпускает. Только ты ещё рыбы ему наловить должен.
- Рыба - можно. А ты что ему сказал?
- Я, Вася, доктору страшные слова сказал. Я сказал, если не отпустит, я ему устрою «Элосы жэнь хэ чжунго жэнь юнъюань ши сюнди», вот что я сказал.
- Это что? - заопасался Мулинка.
- Это, Вася, означает «русский с китайцем - братья навек». Песня была такая раньше.
- А точно с русским? - на всякий случай почему-то переспросил Василий.
- Точно- точно! «Элосы жэнь» и «чжунго жэнь» - ну кто это ещё, по-твоему?!
- Русский можно, - успокоился Василий. - Лишь бы не ламут. Ты иди Диму собирай, я кочегарка гасить буду. Летом психам и так тепло, а у доктора водка – его всё равно трясти будет, что жарко, что холодно.