ПРОВЕРКА-1
Я долго думал: рассказывать или нет. А потом решил проверить.
...Меня давно не было с рассказами ни в LiveJournal, ни в FaceBook, хотя, наверное, скоро выйдет текст под условным пока названием «Невесомость». Но тут такое дело: какое-то время назад мне заказали книжку. И, кажется, я сошёл с ума. Сейчас готово примерно сто десять страниц. Думаю, будет ещё около ста пятидесяти. Или больше. Не стану рассказывать о чём это. Просто покажу одну наполовину сокращённую главу. А вы подумайте...
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
извлекающая на свет grønn jente мастера Халлварда, говорящая о стране Мангазее,
острове Сарандиб и беседах ырымаща с могучими тонхами, а также
вспоминающая об узольцевой тамге лунтайской мытни
Как в воду смотрел проклятый ротмистр! Причём, не просто в воду, а в воды Жёлтого моря. Вечером 27 января, развернув издаваемую англичанами «Дэчэнь Бао», есаул сразу наткнулся на сообщение о ночном морском бое у Порт-Артура. О том же писали немецкая «Дэвэнь» и французы в своей «Чжуфа Хуйбао».
Новости были какими-то рваными, неточными. Вроде, пострадали «Паллада» и «Цесаревич», а, вроде, и не пострадали. Утренние газеты принесли очередные известия: миноносцы Хэйхатиро Того повторили налёт на гавань. И снова было неясно, за кем осталась победа. Судя по всему, ни за кем: газеты перечисляли повреждённые корабли эскадры Оскара Старка, а о японцах ничего толком известно не было.
Но оно и понятно: адмирал Старк вёл бой в гавани и на выходе из неё, а Того после двух атак увёл свой флот в открытое море и, естественно, никаких сведений о потерях японцев журналисты не имели. Японские же газеты вообще молчали, если не считать напечатанного в них на следующий день после боя сообщения о начале войны: «Вопреки Нашим желаниям, Нам, к несчастью, приходится начать враждебные действия против России», ну, и так далее.
Интересную карту разыграл микадо! - сначала напал, потом дождался манифеста русского императора («В твёрдом уповании на единодушную готовность всех верных Наших подданных встать вместе с Нами на защиту Отечества, призываем благословление Божие на доблестные Наши войска армии и флота...», бу-бу-бу! О, господи! Когда ж уже в Петербурге эта немецкая династия русский язык-то одолеет?!) и лишь после этого ответил на объявление войны.
...К первому февраля картинка чуть прояснилась. Ничего особого враг добиться не смог. Американцы сообщили о приходе повреждённых миноносцев адмирала Того в доки Сасэбо. О том же, что в Порт-Артуре начат ремонт семи русских кораблей, уже и так знали все кому не лень.
- Ну вот, ротмистр, а вы боялись! - сворачивая газету, довольно улыбнулся Павиевский.
- А я и сейчас боюсь, Александр Викентьевич, - печально ответил генштабист. - Да Вы сами на карту взгляните! Порт-Артур блокирован, флот Старка в мышеловке. Броненосцы из Владивостока японцы к Артуру просто не пропустят. Зажмут где-нибудь в узком месте, скажем, между Кореей и Цусимой или между Цусимой и Японией. А Старку минами выходы с внутреннего рейда перекроют и что он будет тогда делать? А ничего! Японцам только во тут ещё десантом полуостров перерезать - и Артуру конец.
- Неужто так всё плохо? - удивился Павиевский.
- Хуже, есаул, не бывает. Я опасаюсь, с последствиями того, что сейчас только начинается, бедная страна наша, дай бог, чтоб лет за сто управилась. Если выживет, конечно. Хотя, похоже, вряд ли...
***
Плинфа была с буквицей. Доброшка обычно стоял неподалеку от неё, разглядывая люд, шедший к Святому Магнусу на молитву. Сам Доброшка этого Магнуса не уважал. Не за что. Если верить норвеям, то славен их Магнус был всего лишь тем, что погиб от рук какого-то повара. Вот и вся святость. Ни исцелений наложением рук, ни предивных чудес, ни укрощения молитвой диких зверей, ни, на худой конец, от полной к иным подвигам неспособности, многолетнего молитвенного торчания на столпе - вообще ничего. Странные люди норвеи! «Если б каждого, кого в Новом городе московский князь замучал, да в святые определять, в наших церквах тогда б никаких иконостасов не хватило бы!» - размышлял кормщик.
Может, оттого Русь и зовётся святой, что в ней, не в пример иным землям, людей не считают. Эвона! - убил повар и уже в твою честь церкву городят! А ведь ни шкуры не содрали, ни в масле не кипятили, ни клещами не рвали, ни огнём в срубе не жгли с благовониями. Даже на кол с молитвою - и то не сажали! «Этого бы Магнуса да к нам! - христолюбиво размышлял Доброшка. - Узнал бы, почём настоящая святость и как её добывают...»
За мыслями кормщик не сразу заметил, что на него уже давно смотрит знакомый мастер с верфи - Халлвард из Стур-Невердаллена.
- С лóдьей что худое? - обеспокоился Доброшка. - С кокóрами?
Халлвард отрицательно покачал головой:
- С лодьей твоей, кормщик, всё, как договорились. Успеваем. Кокоры целые, а это главное. Ни одна даже не треснула. Хорошие, я смотрю, корни у ваших елей! Вот теперь борт сошьём и будет ладно. Я уже велел вицу с можжевеловым корнем в кипяток кинуть да смолу в чанах греть.
- Тогда меня зачем искал?
Не отвечая, Халлвард протянул ему руку и из кулака выронил в подставленную кормщиком ладонь зелёную фигурку.
- Нетленница? У тебя? - удивился Доброшка
- Grønn Jente по-нашему, - ответил норвей. - «Зелёная девочка».
- Ну, что ж... - раздумчиво промолвил кормщик, протягивая нетленницу обратно. - Раз так, пойдём говорить, мастер Халлвард. С меня в харчевне жбан будет...
***
...Мать была из Югры. С отцом они познакомились в Петербурге, где она училась на Бестужевских курсах, а он - в Николаевском Техническом при Морском ведомстве. Матери Яворский не помнил, та умерла родами, и смотреть за ребёнком отец выписал из Берёзова бабку, мать матери.
Отца после училища отправили в Архангельск, в гидрографическое управление порта. Считай, это была ссылка. Высочайшим указом от 1862 года древний порт был практически закрыт. Перспектив у отца никаких не было. Да и какие перспективы в имперском захолустье у безродного потомка польских бунтовщиков?!
Дед назвал отца Тадеушем. После пленения Костюшко при Мациевичах два имени стали для мальчиков Польши основными - Анджей и Тадеуш. Это началось ещё при Екатерине - матушке-государыне для русских и «кровавой курве» для поляков. Тадеуш Яворский хотел выправить документы на сына под именем Северин, но мудрая бабка воспротивилась. Дома звали Севой, а в метрику Северина-Тадеуша записали Всеволодом Фадеевичем.
Жила небольшая семья не то, что б скромно... Нет, конечно! Всё-таки, жалованье морского инженера позволяло отцу существовать более чем сносно: квартиру снимать большую, светлую, и не где-то за грязной Кузнечихой, в мрачной, вечно пьяной Соломбале, а в чистом центре, на Лютеранской. И в столицу старший Яворский выезжал с сыном, и к морю ребёнка вывозил, на Кавказ да в Крым, и нанимать сыну хороших учителей достаток позволял. Но всё равно, ощущение заброшенности Архангельска, отрезанности его от мира, лютой провинциальности сопровождало Севушку всё детство.
Спасали разве что книги. А помимо книг - рассказы бабки. Старухой Евдокия Дмитриевна была суровой, но единственного внука любила. Особо не баловала, не принято у них, у югорских, детей баловать, но и без толку не наказывала. Рассказчицей же Евдокия Дмитриевна оказалась изумительной. На всю жизнь запомнил Сева сказки про шута Гаврилу, хитрого мышонка и лису-повитуху.
И ещё бабка рассказывала что-то уж совсем загадочное из жизни своих дедов-прадедов, пришедших в Югру из таинственной Мангазеи. Из того, что говорила Евдокия Дмитриевна, «златокипящая» Мангазея выходила страной чудес и богатств, ведьмовства и диких полуночных страстей, страной, населённой сильными людьми, свирепыми белыми медведями и зловредными призраками. С ледяных полей, рассказывала бабка, уходили под землю заколдованные ходы, охраняемые бессмертными воинами-шарашутами, а на берегах тёплых подземных озёр ткали свои блестящие, нервущиеся нити зелёные девы-нетленницы.
Позже, уже в гимназии, когда Севушка прочёл «Сказание о человецех незнаемых в Восточной Стране», вспомнилась ещё одна бабкина история - о «морском ходе», якобы ведшим от Поморья к Обской губе и, как говорила, Евдокия Дмитриевна, дальше, на восток. Учитель истории, с которым Сева поделился этим рассказом, только пожал плечами:
- Ну, а почему бы и нет? Давайте вместе подумаем. Якутию, как известно, открыли именно мангазейские купцы. И карту верховьев Лены составили они же. Первые корабли добрались до Оби ещё в конце XV века: это мы с Вами, господин Яворский, знаем достоверно хотя бы по тому, что в Холмогорах и здесь, у нас, в Архангельске, остались сведения о поставках немцам и датчанам мангазейской пушнины.
- Так, может, поморы ходили и дальше Лены? - предположил Северин. - На Чукотку, например? Что им мешало?
- Возможно, - поразмыслив, согласился учитель. - Кочи Дежнёва прошли в Тихий океан в самой середине XVII века. А чем они отличались от кочей или лóдий, что строились у нас сотней-двумя лет раньше? - ничем. Дежнёв, допустим, вышел к Колыме посуху. Но почему бы мангазейцам и в самом деле было не добраться до тех же мест по морю? Интересные мысли высказываете, молодой человек. Не удивлюсь, если потом выяснится, что судьба уготовила Вам лавры исследователя. Дерзайте, юноша, мне будет интересно наблюдать за Вашими успехами!
***
...Джонка обогнула остров Сарандиб, лежавший к югу от страны Аль-Хинд и направилась почти строго на восток, к Сумтаре или, как её ещё иногда называли, Суматре. Море было неспокойным, лучшими месяцами для плаваний здесь считались нисан и ийар, как пояснили Рахамиэлю. Тогда морская вода похожа на неподвижное серебряное зеркало. Но на длинном пути от Сокотры до Гуанчжоу и обратно, это море не было единственным и купцам приходилось считаться с нравами каждого из них.
Если не считать небольшого количества золота и драгоценных камней Аль-Хинда, корабль в основном был нагружен бивнями слонов и немногими носорожьими рогами. Последние особо ценились знахарями той страны, куда направлялся Рахамиэль. Поговаривали, будто перетёртые в пыль, они входили в эликсир вечной жизни.
К рассказам о волшебном снадобье старик относился безразлично. Ему не нужна была вечная жизнь, - особенно вечная жизнь на такой земле, как эта. Во-первых, не так уж она была и хороша, чтоб за неё цепляться изо всех сил. А, во-вторых, Рахамиэль точно знал, что Элохим каждому отмерил свой срок и глупо было пытаться переспорить, а уж, тем более, обмануть Всевышнего какими-то дешёвыми волшебствами или дорогими зельями. Потому и на бушующие морские волны гонец смотрел равнодушно. Ведь, если уж не суждено ему будет доплыть, то такая смерть легче и предпочтительней многих тех, которые принимали и продолжают принимать люди в том печальном мире, где лишь безнадёжные глупцы хотят задержаться навечно.
***
...Когда-то ещё в Генуе старый Соломон заставил мальчика прочесть книгу мудрого Менашше бен-Асана, жившего ещё при Харуне-ар-Рашиде. Трактат багдадского учёного назывался «Книга дождей и ветров» и сейчас, вытаскивая от нечего делать из детских воспоминаний страницу за страницей этого трактата, Маттео задумался: если можно измерять дожди и ветры, то нельзя ль так же измерить холод и тепло? «В конце концов, чем я хуже того дикаря, вместо которого меня сюда отправили?!» - обиженно размышлял терциарий, вспоминая брата Эли, оставшегося с фра Луиджи.
Убогие люди, как давно заметил терциарий, склонны компенсировать своё непотребство либо необузданной похотью, либо тягой к изобретательству. По правде говоря, Маттео хотел бы сочетать в себе и то и другое и лишь молитва в сочетании со строжайшим постом уберегала его от второго, одновременно подавляя первое. Залихватское же тартарское чучело, которое выписал себе на забаву фра Луиджи, бегая по лавкам окрестных молочниц и слесарным мастерским, умудрялось решительнейшим образом сочетать одно с другим, немало не заботясь о небесных последствиях своей неразборчивости.
Помимо пристрастия к юным вдовам и зрелому чесноку, брата Эли отличала, как увидел Маттео, ещё и пытливость дремучего разума. Жуя свой проклятый чеснок и чухаясь, подобно собаке, от блох, тартарец, в минуты не посвящённые обуянным бесами дщерям Евы, что-то вечно строгал, клеил, варил, соединял, а перед расставанием с Маттео, даже поделился с ним своим изобретением - необычным стилосом, который сам дикарь называл словом «писáло». Стилос ещё не был готов, чего-то брату Эли пока не хватало, но он не унывал, обещая «довести дело до ума».
Про ум Маттео тогда съязвил, что его у схизматиков нет и быть не может, но увлечённости брата Эли отчаянно позавидовал. И вот теперь, лёжа в санях под медвежьей полостью, пытался вспомнить, что Менашше бен-Асан говорил об астролябии.
Собственно, о женщинах в этой жуткой стране не было смысла думать с начала settembre по самый конец maggio, когда, как говорили сами местные сеньоры, «ogni piccolo кустик пустит per una notte da dormire», но вот с какого боку ему втемяшилась именно она, астролябия, этого терциарий совсем не мог понять: ведь сей прибор нужен лишь для наблюдений за небом и за небесными телами. А при чём тут небо, если задумался он об измерениях тепла и холода?..
***
...Была первая с начала холодов оттепель. И даже не сказать, чтоб оттепель, просто стало не так холодно как раньше: во всяком случае, плевки уже хотя бы не замерзали на лету, а печально сочились сквозь снег в отвратительные, бесплодные почвы этой проклятой Богом, адской страны.
Кто вообще сказал, что Ад - это дьяволов жар и бесовский пламень?! Как бы не так! Ад, сеньоры - это сибирский лёд и уральский камень, легко ровняющие высокого академика с низкородным плотником или уподобляющие героя, прославленного своей святостью, никчёмному мореплавателю! Ад, знаете ли, - это не просто так! это сын трудных ошибок, свершённых при жизни во грехе! И опыт тут вовсе не помощник. Опыт в Аду, - это скорее, пары бесов друг, чем помощь провидения!
...Небо, в которое уставился терциарий, было хмурым, низким и чувствовал себя Маттео отвратительно. Он продолжал лежать в скрипящих по сугробам санях, с трудом дышал и вдруг в полудрёме ему подумалось: «Небо на грудь давит».
Потом он понял, что это не иначе, как сам Господь ниспослал ему мысль про то, что «небо давит». На первой же небольшой остановке терциарий надрал бересты с дерева, которое, если он верно запомнил, называлось словом ossina, и теперь, уже не лёжа, а сидя, упершись спиной в угол меж отводом и щитком саней, царапал по коре ножом. Ах, если бы у него сейчас была книга мудрого бен-Асана! Сколь было бы проще!
- Глянь-ка! - удивился Крут, наблюдая за странной деятельностью ожившего Маттео. - Да я смотрю, ты, фрязин, помирать передумал, что ли?! А зачем тебе дубовая кора, когда кругом берёз полно? Или ты на ней духовную корябаешь? Тогда не забудь мне свой перец в ней отказать!
***
- Я по тебе соскучилась, - грустно сказала она в трубку. - Очень. Давай, я прилечу? Я недалеко...
Чего-чего, а вот этого Виктор от неё не ожидал. У него вообще уже начало складываться впечатление, что китайцы не люди, а роботы. Или инопланетяне, которым ничего, кроме работы, не интересно. После той ночи в отеле она опять исчезла, связывались они только по делу и чаще всего это были общие конференции, где о личном уж никак не поговоришь.
С подключением московской команды информации стало невпроворот, Виктор сам давно не высыпался и уж совсем не представлял, за счёт каких сил держатся все эти «le persone gialle», как их называли в своих записях Сфорца и Лазарь бен-Леви.
- Так и будешь молчать? - спросила Ю Лань. - Или мне не прилетать?
- Ша би! Ну, как ты можешь такое говорить! - совсем растерялся Виктор.
- Ещё раз назовёшь меня «ша би» - получишь по голове! - весело пообещала Ю Лань. - Ты-то знаешь, что она не тупая! Так что, послезавтра встречай в Линате, «хуай дань» чёртов! Alitalia-565 из Женевы, в пол-десятого утра.
***
Нужно было уходить. В Хлынове пока было спокойно, никто на город не нападал, обидной дани не требовал, посадов не жёг, никого не тащили на дыбу. У московского князя, как понял вернувшийся Тутыгыш, после Девлет-Гирея вообще не было ни сил, ни людей, ни казны, чтоб лютовать на окраинах, как раньше. Казалось, ослабление Москвы должно было только радовать ырымаща, но он видел: радоваться тут нечему.
Что-то надломилось в весёлой жизни леса и реки. Не стало прежней вольницы. Порвались связи с разорённым Новым городом. Великий Устюг, отданный в опричнину и за несколько лет разграбленный ею, мучаясь и хрипя, тянул государеву лямку. Те земли, что на заход солнца от Москвы, после последних войн лежали в пепле и Тутыгыш просто кожей чувствовал, как оттуда сквозит бедою. Слабость Москвы не добавляла сил Хлынову.
Духи, плясавшие в языках костра ырымаща, голоса, звучавшие в его бубне, жестокие взгляды звёзд, гаданье по внутренностям бурундука - всё говорило о том, что наступают последние времена.
Молчали могущественные тонхи. Молчал Торум, молчал Анки. Молчали Унт-тонх и старик Югана, зато неумолчно пел свои жуткие песни дух ранений Тарэн, толкающий людей на самоубийства. На это, говорило Небо, толкает Хлынов и Москва. «Уводи людей народа Урэхей, уводи их в леса, ырымащ!» - пузырями шипели духи в котле с кипящей водой. «Спасай своё племя, Тутыгыш!» - слышалось из развороченного бурундука. Хохотал Тэрэн. Молчал Турум. Не отвечал старик Югана. Скалился Анки.
Гремел бубен, трещал костёр. Думал Тутыгыш.
***
Мерв - бывшая Маргиана - был стёрт с лица земли. От великого города, которым когда-то правил «хозяин всех сокровищ мира» халиф аль-Мамун, осталась едва ли десятая часть: Эрк, мавзолей султана Санджара, Девичья Крепость... Караван-сараи были разрушены, стены городских домов обвалились, колодцы осыпались, по городу, где ещё сто лет назад, как утверждал Никколо, жило больше миллиона человек, передвигались лишь редкие пугливые оборванцы. Нестерпимо пекло солнце, но ни в самом Мерве, ни за его пределами не было видно ни одного зелёного дерева и спрятаться от жары кроме как в шатрах, было негде.
- И ты говоришь, это оазис? - удивлённо спросил Марко.
- Это и был оазис, - ответил отец. - Я читал, здесь были даже ледники. Настолько громадные, что в них хранилась провизия для всего города. А потом пришла тьма с востока и всё уничтожила. Говорят, после бойни, учинённой дикарями, в живых на всю Маргиану осталось всего четыре человека.
- Дикари, пришедшие с востока, убили здесь миллион человек, а теперь мы едем на восток к этим дикарям?! - не понял Марко. - Не глупцы ли мы?!
- Мир быстро меняется, - сказал Никкола. - Мы едем уже к другим людям. Здесь только переночуем, а по-настоящему отдохнём в Бактриане, в Балхе. Там будет смена каравана и следующий придётся ждать.
***
- Смотри, что я придумал! - похвастался Маттео бодричу, когда они снова заночевали в одной из бесконечных и безобразных хижин со всё тем же тоскливым названием izba. - Берём стеклянный шар...
- Где это мы берём стеклянный шар? - тут же перебил его Крут.
- Выдуваем... - не растерялся терциарий. - На Мурано тебе стеклодувы что хочешь выдуют...
- На Мурано? - переспросил бодрич. - Угу... Да ты вокруг оглянись, фрязин! - ты б ещё тут мне Царствие Божье вспомнил! С божественными кузнями и архангелами-стеклодувами! Мурано! Ежели тебе тут местные росомахи чего сгоряча и вдуют, то, боюсь, твои собственные шары не то что стеклянными, а я уж не знаю, какими и станут. Ты б лучше б осину от берёзы б отличать научился, нехристь!
Маттео разочарованно развёл руками.
- Ладно уж, продолжай, ирод, всё равно на вас благости нету, - махнул на него Крут, - плети, Емеля! Говори, на что тебя бесы ваши римские сподвигли...
- Так вот! - продолжил терциарий, рисуя угольком по нескобленному столу. - Тут снизу от шара идёт трубка с водой. Это - караффа и в ней тоже вода. Воздух давит через шар на трубку и вода в караффе то выше, то ниже. Понял?
- Зачем? - спросил Крут.
- Так ты сразу понимаешь - холоднее сегодня, чем вчера или теплее!
- А то я так не понимаю! - возмутился бодрич. - Плюнул - замёрзло, плюнул - не замёрзло! Какая тебе трубка?! Какая ещё караффа?! Какие тебе, фрязин, ещё шары стеклянные, если сегодня лёд на реке встал, а через полгода растаял?!
- А если в италийской земле? - не сдавался Маттео. - Там же льда нету. Как понять - теплей сегодня или холодней?
- Льда нету - и слава Богу, - холодно заметил бодрич. - А дёргать Господа по мелочам - это только у вас, еретиков, принято. Мы ж, люди православные, мы всякой Его воле послушны, и ты б лучше меня не бесил, фрязин. Символ Веры выучи, а то так и будешь про filioque своё трещать. А у меня с этим filioque да с шарами твоими мурановскими, терпение, знаешь, тоже не каменное. Так что, ты б на случай помолился, а то ну как у меня рука сорвётся невзначай. Я б тебя за одни слова об том, что воздух на что-то там давит, так бы удавил от души, что никакого б тебе воздуху не хватило. Это ж надо было додуматься! - воздух на него давит!..
***
Исследователем Северин-Тадеуш если и стал, то вовсе не таким, каким это виделось учителю или отцу. От университета отказался. Из Тверского кавалерийского вышел юнкером, затем - служба в гарнизонах: Глухов, Виленская губерния, царство Польское. В Архангельске Севушке казалось, что армейская служба, особенно, в кавалерии, станет способом посмотреть мир, вырваться из захолустья, путешествовать, а оказалось, что тех захолустий, в которых квартировали кавалеристы, было ещё поискать! Путешествия же от плаца до штаба и от полигона до казарм совсем разочаровывали.
Развлекаться питием наливок и «выморозок» да тасканием за пейсы местечковых шинкарей Севу, в отличие от полковых сверстников, не тянуло. Надеяться же и мечтать, как надеялись и тайно мечтали всё те же сверстники, выйти в люди посредством женитьбы на дочери полкового командира представлялось и вовсе бессмысленным. Имевшаяся дочь была носата, прыщава, невыносимо глупа и, при полном отсутствии какого бы то ни было слуха, обожала с утра до ночи вокалировать во всю глотку, грохоча по расстроенным еще при Наполеоне клавикордам.
От скуки Сева принялся за самообразование. Из языков, поразмыслив, сразу отверг европейские. Ну, во-первых, немецким и французским, равно как и древними, неплохо овладел ещё в гимназии, польский был вторым родным, а представить, что его отправят служить в «европы», Яворский не мог и в самых прекрасных снах. Коня, может, и отправили бы, к коню как раз никаких претензий не было, а вот к нему, к Северину-Тадеушу, были. Когда стояли под Ружанами вместе с артиллеристами, довелось услышать, как один из младших фейерверкеров втолковывал строю вытянувшихся перед ним во фрунт канониров: «Хто есть враги государства российского?! Враги государства российского есть жиды, скубенты и поляки!».
Так что, за Запад смотреть смысла не имело даже теоретического. Да и что там исследовать на том Западе, исследованном-переисследованном вдоль и поперёк?!
И тогда Сева обратил свой взгляд на Азию. Как выяснилось, не ошибся. Сослуживцы, подтрунивавшие над увлечениями юного взводного командира, впоследствии ему ещё позавидовали. Казалось, вырваться из рутины полковой жизни без связей было невозможно, но помог случай. Во время больших красносельских манёвров, где присутствовали инспекторы из корпуса офицеров генерального штаба, корнета Яворского заметил подполковник Военно-Учебного Комитета. Его, зашедшего в шатёр к младшим офицерам полка, привлекли книги, сложенные у одной из походных кроватей.
Учебники по иппологии, топографии, фортификации хоть после училища и не требовались, но, по крайней мере, особых вопросов у начальства не вызывали, а официально им даже вяло приветствовались. А вот университетский курс китайского языка профессора Георгиевского вместе с его же «Компендиумом китайской истории» и «Манчжурской словесностью» пришедшего весьма озадачили. Ещё больше он удивился, увидев среди книг «Статистический Временнúк Российской империи», «Описание гониометра для измерения кристаллов» инженера Ауэрбаха и статью «О поляризации в электролитах» Роберта Колли. Особое же изумление у подполковника вызвало «Иллюстрированное пособие паровозному машинисту» в прекрасном дрезденском издании.
- И где сейчас этот ваш китайский паровозный драгун? - спросил подполковник, складывая книги обратно.
Тем же вечером корнета Яворского вызвали для разговора.
***
...Арабской темой по предложению Гэ Хуна занимался Джан Дай. До того как попасть в Харбинское училище и выйти оттуда пилотом транспортной авиации ВВС Народно-Освободительной Армии, Джан Дай учился летать в Дохе, а после академии в Колорадо-Спрингс изучал организацию полётов в Emirates Aviation University. Так что, и арабский и самих арабов знал вполне неплохо.
Материалов Гэ Хун предоставил ему выше крыши. Только ясности эти материалы в порученном Джан Даю делу вовсе не прибавляли. Скорей, только больше запутывали.
Джан Дай понимал: то, что арабы не слишком активно пользовались сухопутным Шёлковым путём объяснялось хотя бы тем, что в их распоряжении были моря. Вернее, так: арабы меняли маршруты с морей на пустыни и горы, следуя текущей конкъюнтуре.
Были сведения, что аравийские купцы основали свою колонию в будущем Гуаньчжоу ещё в четвёртом веке. В середине седьмого мединский халиф отправляет в Китай посольство. В восьмом этих посольств было уже пять. В девятом Ахмад аль-Якуби подробно описывает путь от моря Фарс до Китая. Кстати, именно в его книге впервые появилось выражение «семь морей», те самые seven seas, разошедшееся потом в сказках, легендах и песнях - начиная от Франсуа Вийона и заканчивая Фредди Меркьюри - по всей Европе и ставшие в итоге привычным, но теперь уже совсем непонятным интернет-мемом. А это всего лишь были моря Фарс, Лара, Харканда, Калабар, Салахат, Кундрандж и Санха. Добросовестный Аль-Якуби, говоря современным языком, просто написал лоцию. Или, что скорее всего, переписал её с более древней.
И всё б было хорошо, но тогда же, в конце девятого века, когда он работал над уже давно всем известными картами, в империи Тан произошло восстание Хуан Чао, когда всех арабов в Гуанчжоу просто вырезали. Под замес, естественно, попали и христиане с евреями, но основу тамошней колонии всё-таки составляли не они, а арабы и персы.
Разумеется, данные о ста двадцати тысячах погибших мусульман - не больше, чем выдумка, обычное преувеличение, свойственное как арабам, так и самим китайцам. Если даже в Massacre de la Saint-Barthélemy католики вырезали по всей Франции не больше тридцати тысяч гугенотов, то откуда в восьмом веке в одном китайском городе могло взяться сто двадцать тысяч мусульман?! Да и, если подумать, и у Хуан Чао не нашлось бы сил для столь масштабной акции, тем более, что его армия уже гибла от эпидемий.
Но, всё равно, сто двадцать ли тысяч, двадцать ли или всего две, а факт остаётся фактом: арабская диаспора в Китае была громадной и корабли в те незапамятные времена ходили из Гуанчжоу на Аравию как по расписанию: полгода туда и полгода обратно. Конфликта Китая с халифатом из-за резни не возникло и возникнуть не могло: ну какие войны через горы и пустыни?! К тому ж, империя Тан восстание задавила, мятежников разогнала, а самого Хуан Чао казнила. Ну, или, как потом утверждали его сторонники, - он сам перерезал себе своё немытое мятежное горло...
Однако, вот что непонятно было Джан Даю: если с третьего-четвёртого веков аравийцы настолько серьёзно держали морские пути с его страной, с Сингапуром, с Филиппинами, с Суматрой, то что же всё-таки их заставило настолько выгодную торговлю через тысячу лет так резко прекратить? Религия? - купцу плевать на религию. Дальность? - да какая дальность?! Тысячу лет было близко, а потом стало далеко?! - не похоже. Полгода морского пути от Китая до Аравии для XII века - совсем недолго. К двадцатому же «гончие псы океана», вроде Cutty Sark, возили чай из Фучжоу, за целых восемьсот лет развития технологий сократив время в пути всего лишь до трёх месяцев. И ничего! Но «винджаммеры» вынужденно спешили, соревновались друг с другом в скорости, на кону у них стояло качество и свежесть чая, а куда было торопиться аравийцам, если фарфор и шёлк от долгой дороги не портятся?
Нет! Было у арабов что-то иное. Какие-то другие причины остановить торговлю!
***
- Твоя лóдья придёт сюда ещё не один раз, - сказал мастер Халлвард. - Не знаю, сколько. Мы будем ждать. Я и ты. Моя задача - собирать для тебя донесения от других Охранителей. Мы с тобой по-разному верим в Господа и молимся с тобой тоже по-разному. Но мы - люди одной нити и мне ведома твоя задача. У тебя твоя «зелёная нетленница», а у меня - наша Grønn Jente. Когда я буду знать, я всё скажу. Тогда и ты узнаешь свой путь, кормщик.
Хлопнув Доброшку по плечу, он встал и бросив на стойку несколько скиллингов, вышел из харчевни с пугавшим любого знающего человека названием «Плаванье Брана». «И ведь не боятся ж они из такого кружáла в море уходить!» - подумал Доброшка о названии и только потом вспомнил, что обещал мастеру Халлварду выставить жбан пива.
***
Оскар Старк слушал Яворского невнимательно, если не сказать, равнодушно. Впрочем, при том положении, в котором оказались флот и крепость, это было немудрено. Ротмистр, понимая, что адмиралу сейчас не до сообщений о настроениях на западе Китая, опустил в докладе рассуждения о Сунь Ят Сене, его партии и сторонниках, а сосредоточился на готовности к войне официального Пекина. Но и в этой части его доклад был неожиданно прерван офицером штаба, прибывшим на «Петропавловск» с берега. Старка срочно вызывал во дворец наместника главнокомандующий силами Империи в Тихом океане адмирал Алексеев.
- Всё, ротмистр, - отрешённо сказал Оскар Викторович, - спасибо, голубчик, за службу и не смею Вас больше задерживать. Ваш доклад адресуйте адмиралу Макарову, если он, конечно, соблаговолит Вас выслушать. Степан Осипович сейчас держит флаг на «Аскольде», но, судя по тому, что я прочёл (Старк раздражённо кивнул на доставленный пакет), не сегодня-завтра он переберётся на моё место. Вот в эту самую каюту. А я, увы, с японским супостатом не справился. Жаль, но ничего не поделать... Вахтенный! Мою гичку к трапу!
***
Виктор ждал её в аэропорту Энрико Форланини. В Милане он провёл всего одну ночь и не хотел возвращаться с Ю Ланью в шумный город: для них у него был заказан номер на озере, в Laglio, в маленькой гостиничке Plinio au Lac. Он выбрал это глухое место в надежде, что уж там-то им точно никто не сможет помешать. Не говоря про интернет, даже с обычной мобильной связью в отеле были проблемы. Основная дорога вокруг Комо проходила выше, по горам, а Plinio со своими соснами стоял у самой воды и подъезд к нему петлял по узким, кривым улочкам деревушек, облепивших старую, нижнюю, дорогу.
Объявили о посадке женевского рейса. Виктор допил кофе, расплатился и направился к зоне выхода пассажиров, когда его негромко окликнули:
- Сеньор Лакруа?
Перед ним стоял полицейский и ещё двое в штатском.
- Позвольте Ваши документы, - вежливо попросил полицейский.
- А в чём, извините, дело? - не понял Виктор, протягивая паспорт.
Страж порядка внимательно изучил фотографию, после чего кивнул, передал паспорт своим спутникам и удалился как ни вы чём не бывало, обвешанный пистолетами, наручниками, электрошокерами и резиновыми палками, будто Санта-Клаус, собравшийся посетить Хэллоуин или съездить на денёк в Вальхаллу.
- Добрый день, господин Лакруа! - сказал один из штатских. - Не возражаете, если мы зададим Вам ряд вопросов?
- А вы кто? - в свою очередь спросил Виктор. - На карабинеров не похожи...
- SID. Служба Информации. Подразделение «Ricerca», если это Вам о чём-то говорит...
- Военная разведка Италии?! - удивился Виктор. - Вот уж не ожидал, честно говоря! Я что, арестован?!
- Ну, скажем, так: Вы задержаны.
***
Мечети и минареты - вот что удивило Мокошу и Завида в Лунтае.
- Вроде же, хотайский город? - не поняв увиденного, спросил Завид у Любима.
- Хотайский и есть, - согласился Любим. - Мытня тут хотайская. Ни один караван не проходит Лунтая, не получивши хотайскую тамгу. Для того Лунтай и строили. Место узкое, мимо не пройти. «Замыт», «амбарное», «померное», «полюдное» - за всё плати. А на следующей мытне обязательно «узольцевое» проверят. А что басурман много, не удивляйтесь. Из них половина даже нашу речь разумеет.
- С чего б так?! - снова удивился Завид.
- Так тут ногаев наших сколько хочешь, булгар, черемисов. Казанская да астраханская татарва, опять же. И всяк из них по-нашему лопочет. Он нынче здесь, а завтра груз на Волгу повезёт да на Москву волоком потянет. Вот и получается: крепость хотайская, посад басурманский, а с караванщиком либо на постоялом дворе хошь как у нас в Хлынове говори, хошь - как у тебя, Завид, в Новом городе. Такое вот место. А жить тут можно без опаски. Обережные день и ночь дозором ходят, ни об каком разбое в Лунтае и слыхом никогда не слыхивали. Оттого и не жалуются люди на мыто здешнее. Да и не такое уж оно и обидное.
***
- Ты обещал рассказать, - напомнил Маттео бодричу.
- Слово дадено, надобно держать, - согласился Крут. - В общем, так, фрязин, слушай и запоминай: есть на свете три нити времени...