СТРАШНАЯ МЕСТЬ
...У Шаркова есть сын. У всех есть сын. Ничего особенного, даже если не сын. Чтоб был сын, тоже большого ума не надо. И даже небольшой ни к чему. Достаточно немного сообразительностям, а такого рода сообразительности и пронырливости у юных офицеров, как правило, не отнять.
Гришу родила Катя. Шарков к этому отношение имел постольку-поскольку. Но отцы - психи: называется - ты роди, а я воспитаю. А что из этого выйдет - одному богу известно. Ну, и ещё мне, в силу природной наблюдательности и умению делать далеко идущие обобщения...
Андрюха воспитывал Гришку предельно сурово, простецки полагая, что в старости тот станет ему опорой и подмогой. Например, стакан воды подаст, когда Шарков уже ничего другого ни пить, ни наливать не сможет. В Гришкином детстве Шарков этим стаканом воды бредил, как верблюд в Каракумах.
А потом Гришка вырос и решил отомстить отцу за воспитание.
***
...Лучшую часть своей жизни Шарков провёл на Байконуре, а худшая у него началась сейчас. Я заметил, так всегда бывает: когда у тебя ни денег, ни жилья, ни каких бы то ни было перспектив - то это почему-то обязательно лучшая часть твоей жизни. Ты молод, глуп, самонадеян и думаешь: ещё немного и наступит, наконец, лучшая часть жизни с обязательно прилагающимися к ней деньгами, яхтами, собственными домами и томными посещениями галереи degli Uffizi.
Потом, наконец, на тебя рушатся все эти галереи с яхтами, а лучшая часть жизни, как выясняется, осталась где-то на Байконуре. Просто загадка, откуда это во Вселенной такие порядки идиотские!
***
...На космодроме Андрей Шарков отвечал за какую-то пимпочку, которую накручивают сверху на ракету, чтоб спасти экипаж, если что-то пойдёт не так.
Честно говоря, на Байконуре всё всегда шло не так, потому что Шарков вечно отвлекался от своих пимпочек. Экипажи в смысле спасения были предоставлены сами себе и к концу Андрюхиной службы наладились обильно увешивать спускаемые модули дешёвыми иконами, что казалось им более надёжной защитой, чем участие в их судьбе Шаркова. В невесомости по жилым помещениям МКС летали капли святой воды и повсюду болтались вверх ногами Николы-угодники и Богородицы. И если с Николаями было ещё туда-сюда, то Богородицы, летающие вверх ногами, наводили космонавтов на всякие паскудные мирские мысли.
Шарков же, вместо службы Родине, занимался альпинизмом и плаванием.
...В моём воображении, если на планете поискать самое никудышнее место для альпинизма и плавания, то это как раз и будет Байконур. Но Шарков и там умудрился изыскать какие-то заоблачные горы и безбрежные водные пространства. Однажды он даже обмолвился, что мысль поднять паруса посетила его именно на Байконуре, в перерывах между восхождениями, пимпочками и заплывами.
Поначалу я ему не верил. Я вообще недоверчивый. К примеру, мне встречался человек, утверждавший, будто большие дозы самогона излечивают алкоголизм. Я знал другого: тот говорил, что жизнь в пустыне прекрасна. Ещё он добавлял, что если на закате справлять с дюны малую нужду так, чтоб на тебя, раскачиваясь от восторга, смотрели два суслика, то подобная процедура за неделю избавляет от простатита.
Раньше я считал этих людей фантазёрами или лгунами. После рассказов Шаркова об альпинизме и плавании в окрестностях Байконура я мало того, что стал верить тем двум - я окончательно убедился в том, что Земля плоская, а звёзды - это серебряные гвозди, вбитые ангелами в небесную твердь..
Хотя поначалу я был скептичен и придирчив: степной альпинизм и пустынный кроль с брасом у меня вызывали сомнения. Мне почему-то представлялось, что все восхождения в районе Байконура могут быть только горизонтальными, с переползанием от одного саксаула до другого аксакала. Что же до плаваний, я полагал, что передвигаясь между ракетами на двугорбом корабле пустыни, свои моря Андрюха видел исключительно в виде миражей, которые помимо рефракций создавались ещё и исключительной «палёностью» туземной водки.
***
Потом Андрюха меня переубедил, я ему во всём поверил, но сейчас не об этом, сейчас о Гришке.
...Многократно ободрав альпинистское пузо служилого человека о верблюжью колючку, офицер Шарков вознамерился и из сына сделать «настоящего мужчину», как он это себе представлял. Бедный ребёнок был вынужден заниматься всеми видами спорта, которые пихал в него ненормальный родитель. Плавание входило туда как спорт номер один.
«В пустыне чахлой и скупой, на почве зноем раскалённой» часто можно было видеть «ползучего альпиниста» Шаркова, расхаживающего вдоль арыка с ядовитой хворостиной, выдранной им из куста анчара. Хворостиной Андрей Валентинович гонял Гришку, обучая того плавать в арыке на время и дальность. Одновременно анчаром Шарков хотел донести до Гришки мысль, что Дантес зря застрелил Пушкина.
Отчего-то Андрюхе казалось, что спустя годы Гришка будет ему за это всё по-сыновнему благодарен. Годы, как водится, прошли спустя рукава. А Гриша всё запомнил. Включая фамилию «Дантес».
***
Потом Байконур с пимпочками кончился, начался дом в элитном посёлке, баня, размерами едва уступающая дому, знакомства с разными людьми и божественное шкворчание между домом и баней продукции Сталика Ханкишиева, который, в силу одарённости своей кулинарной натуры, сам не всегда понимал, над чем именно он в данный момент колдует с поварёшкой - то ли над оши-сирканизом, то ли - над айвой в чихиртме.
Тем временем, измочаленный нежной отеческой заботой и ухайдаканный нескончаемой родительской любовью, Гришка вырвался на волю, а вырвавшись, быстро и плодовито родил двоих детей. Этим он как бы поставил точку в Шарковских притязаниях на своё личное время, ясно дав понять, чтоб больше к нему не приставали.
...Я видел Гришу всего один раз. В Голландии. В Хорне. И я запомнил его глаза, когда тот смотрел на отца. Я тогда, ещё помню, вздрогнул: Григорий Мелехов в «Тихом Доне», мне кажется, с бóльшей теплотой смотрел на мужа Аксиньи, чем младший Шарков на старшего...
***
Худшая часть жизни поначалу казалась не такой уж и худшей. Гришка с юной женой и ещё более юными мелкими умотал во Францию, а в деревне на постоянной основе завёлся Василевский.
Вообще, чета Василевских для меня всегда иллюстрировала собой единство и борьбу противоположностей в её первичном и оттого незамысловатом карельском варианте. Валера шлялся по разным полюсам недоступности, откуда привозил Шаркову вкусную радиоактивную оленину. А Наташа, будучи доктором наук, объясняла, что эту оленину нельзя жрать в силу её повышенной радиоактивности. Шарков же гармонию семейства не нарушал, отчего и оленину охотно ел, и Наташу внимательно слушал.
...Исходя из того, что и как Василевские рассказывали о себе, я так понял, что друг на друга они наткнулись в карельских лесах ещё в те былинные времена, когда Элиас Лённрот если уже и написал, то вряд ли ещё успел опубликовать «Калевалу». То есть, грубо говоря, - давно.
Тяга Василевского к прекрасному ограничивалась постоянным употреблением финского слова «perkele», которым, по мысли Валеры, можно было описать всё прекрасное вообще: от кустарной добычи дёгтя из берёзовой коры до фильмов Ларса фон Триера и работ Хельмута Ньютона.
Соблазненье Натальи карельский прохиндей Василевский оформил в лучших традициях национального эпоса, в брачный период погнав предполагаемую невесту за ягодами. Разумеется, брачный период у лося Василевского вообще ничем не ограничивался, но ягоды в Карелии всё-таки растут не круглый год. И Валера понимал, что трубными «и-го-го!» и «perkele!» он может созывать в своё урочище претенденток на собственные рога когда ему вздумается, а вот заготовительный период на севере краток и со сбором ягод следовало поторопиться.
Стояло чудесное полу-финское лето со всеми его прелестями - болотами, клещами, комарами и обворожительно звенящим гнусом. Сам деревенский соблазнитель Василевский по неграмотности рвал обычную бруснику, а соблазняемая, но образованная Наталья собирала плоды Вакциниума Верескового (листья очерёдные, обратнояйцевидные, с булавовидными образованиями), что, если разобраться, - одно и то же.
***
...Шарков с Василевским ели в деревне оленину, добытую Васильевским, и бруснику, в очередной раз собранную Натальей, а Гришка во Франции вынашивал планы мести за загубленное детство. В советской и российской армиях «Орденом Загубленного Детства» называется значок об окончании суворовского училища. С известной долей допущения педагогические методы Шаркова с его вечными «ракета - дура, блок наведения - молодец» или «после бана в Фейсбуке укради, но выпей» можно отчасти признать именно суворовскими, хотя, с поправкой на арык, Гришка, на мой взгляд, скорее был нахимовцем.
Маму он пощадил: то, что в его младые казахстанские годы Катя обычно держала в руках, было дирижерской палочкой. Тонкой и лёгкой. И уж точно не такой ядовитой, как та хворостина из анчара, которой Шарков гонял водоплавающего ребёнка туда-сюда по арыку.
Палочку Гришка забыл, а хворостину запомнил. У себя в Париже он даже выучил, что хворостина по-французски будет «branche sèche», ракетная пимпочка - «dispositif de catapulte», а арык - «fossé». Гришка долго готовил свою месть.
...Если б Шарков ограничился заплывами в степи, глядишь, ещё б и обошлось. Но однажды он погнал ребёнка переплывать Босфор (в байконурских представлениях Шаркова о пределах мироздания Босфор был самым большим из известных Роскосмосу арыков).
Усмирить садистские наклонности отца на ту пору оказалось некому: Катя уехала покупать новую палочку, карельский данаец Василевский урча носился по северу, собирая для Шаркова свои радиоактивные дары, гениальный Ханкишиев мечтательно обдумывал новый рецепт блюда «жиз-быз», в силу чего оставленный без присмотра Андрюха окончательно распоясался.
Гришка Босфор переплыл. Но это была последняя капля яда из отцовской пасти, которую сам Шарков по недомыслию считал рахат-лукумом. После Босфора, сглотнув обильно сдобренный цикутой рахат-лукум родителя, Гришка приступил к финальной стадии организации отмщения.
...Тем временем в деревню в очередной раз вернулся Василевский, недавно принявший рекламный пóстриг под маркетинговым именем «Лучший Фотограф-Маринист России».
Среди всякой северной всячины, привезённой Василевским, была не только радиоактивная оленина, но также треска с повышенным содержанием мышьяка, а, кроме того - камбала, которая была чуть более плоской, чем положено, вследствие того, что у Североморска её долго топтали атомными подлодками. В общем, на этом благостном фоне звонок Гришки прозвучал совсем неожиданно.
- Отец! - торжественно сказал Григорий. - Я хочу тебя отблагодарить. Причём сразу за всё. Я купил тебе путёвку в зáмок Иф! Другими словами - c'est un billet pour le Сhâteau d'If!
- Мне уже сейчас радоваться или как? - строго спросил Шарков. - С чего ты взял, что отцу понравится быть узником зáмка Иф? Может, я всю жизнь мечтал посидеть в Шоушенке, Алькатрасе или «Чёрном дельфине»! При чём тут Иф?!
- Тебе не придётся там сидеть, - объяснил сын. - Тебе придётся оттуда плыть.
- Гриша! - вкрадчиво сказал Шарков. - Когда я говорил, что в старости ты подашь мне воды, я вовсе не имел в виду её количество. Лично мне столько воды не надо. Может, я лучше вместо этого с внуками поиграю?..
- Они уже без тебя играть научились, - жёстко ответил Григорий. - Ты поплывёшь, отец...
- А нельзя Château d'If поменять хотя бы на Fort Boyard, раз уж всё равно Франция?!! - вскричал Шарков. - Побегаю там вверх-вниз да и гори оно огнём!
- Нельзя... - раздался ответ сына.
Из-за плохой связи с Францией голос его звучал гулко и зловеще.
...Уже сошёл снег и мы закрывали банный сезон. Василевский опять побывал на каком-то заброшенном могильнике ядерных отходов, откуда приволок нам на закусь очень вкусную херню, от которой исходило неоновое сияние и которая показывала 58 микрозиверт в час, хотя мы её, по совету мудрого Ханкишиева, на всякий случай два раза прокипятили.
- Это ничего! - обнадёжил нас карельский прохиндей Василевский, тайком оглядываясь на грамотную жену. - Если с пивом и водкой, то 58 ещё ничего: со спиртом, было, что и по 72 микрозиверта закусывали...
- А мне по фиг, - неожиданно сказал Шарков, - до Марселя я всё равно не доплыву, так что можно было и не кипятить...
Мы понимали, что Григорий поступил с отцом хуже, чем в своё время с Эдмоном Дантесом поступили Кадрус, Данглар, Фернан и Вильфор вместе взятые. Причём стать графом Монте-Кристо Андрюхе не светило: Дантес, как все помнят, плыл не в Марсель, где его могла ждать полиция, а к себе на остров за сокровищами. В Гришкином варианте о сокровищах речи почему-то вообще не шло.
- Да и чёрт с ними, с каменьями и золотом, - произнёс Андрюха. - обойдусь. Меня другое волнует: буду тонуть, а непонятно что кричать...
- Это да, это да... - завздыхали мы.
Немецкий Шарков знал. Английский знал как мог. Французского не знал вообще.
- Если что - кричи «perkele!» - предложил Василевский.
- А это что?
- Неважно. Это по-фински.
- Думаешь, поможет?
- Ну... Между Риихимяки и Лаппеенрантой всегда помогало, - пожал плечами Василевский.
- Или можно крикнуть «Зэгмэт олмаса, менйун гэтирин!» - сказал Ханкишиев. - Это по-азербаджански «Дайте мне меню, пожалуйста»...
- Ты думаешь, Эдмон Дантес говорил на азербайджанском? - иронично спросил Василевский.
- Нет! - съязвил я. - Они у Дюма все говорили по-фински. На азербайджанском они только меню просили, когда тонули...
- Да ладно вам, - опять заговорил Шарков, неожиданно вспомнив про хворостину из анчара. - Эдмон Дантес! Эдмон Дантес! Ну, Дантес, и что? - по крайней мере, хоть Пушкина убивать не надо...
...Гений Ханкишиев, нежно накрыв казаны с бозбашем и уч-баджи, негромко заиграл на кашгарском рубабе что-то щемящее из Абдурахима Хаита. Катя, печальная как Мерсéдес после ареста Эдмона, рассеянно чертила на песке дирижёрской палочкой формулу «Гриша + Иф = минус Андрюша».
Василевский, пытаясь успокоить и отвлечь товарища, потешал его всякими весёлыми второстепенными вопросами, вроде: будут ли Шаркова перед броском со стены в море заворачивать в холстину, как это следует из сюжета романа, и станут ли для правдоподобия привязывать ему к ноге ядро.
А я на всякий случай спросил, не понадобится ли ему в зáмке аббат Фариа? Ну так. Опять же, для сюжета. Нормальный аббат, хорошо знакомый, говорящий по-русски, в меру пьющий. И даже умеющий через русский пень и французскую колоду прочитать Magnificat или Te Deum Laudamus. Да и вообще - куда без Фариа в таком деле!
Идея стать знаменитым аббатом пришла мне в голову сразу по нескольким причинам. Во-первых, хотелось помочь Андрюхе. Например, исповедать его перед заплывом, вызнать все секреты про байконурские пимпочки, а потом за какие-нибудь смешные деньги поделиться тайной исповеди с офицерами Дирексьон Женераль. Меня этим фокусам ещё Игнатий Лойола учил.
Во-вторых, по слухам, во французской тюрьме жить в наше время намного лучше, чем в вольной России (там хотя бы нет казаков и не бьют нагайками).
А, в-третьих, давно привлекала фраза аббата о том, что супер-образованным человеком можно стать, прочитав всего двести книг. Сто книг я уже прочёл, так что не видел никаких препятствий к тому, чтоб стать высокопоставленным заграничным клириком с отдельной благоустроенной камерой, имеющей шикарный вид на море.
Да и нормально живут нормальные аббаты в нормальных странах, как я уже давно понял из рекламы Benetton! (всю дорогу их с Beneteau путаю...)
- Так мы не поняли, ты всё-таки плывёшь или не плывёшь? - спросил Василевский.
- That all is still quite iffy... - грустно произнёс Шарков с упором на последнее слово, после чего добавил: - Знаете, о чём я думаю? О том, что хотя бы с внуками надо помягче, а то кто знает, что они мне лет через двадцать устроят...
***
«...Он плыл и плыл, и грозный замок мало-помалу сливался с ночным туманом. Он уже не различал его, но все ещё чувствовал. Он плыл с силою и упорством отчаяния. Вдруг ему показалось, что небо, и без того уже чёрное, ещё более темнеет и в ту же минуту он почувствовал сильную боль в колене. Воображение подсказало, что это удар пули и что сейчас он услышит звук выстрела; но выстрела не было. Дантес протянул руку и нащупал что-то твёрдое. Тогда он подогнул ноги и коснулся земли...»