С огромной грустью
В седьмом классе впервые в жизни я подралась. Подралась я потому, что долго, целых десять минут почти рассказывала своей тогдашней лучшей подружке Ветке о своей любви, а она меня не то что не выслушала сочувственно, а вовсе даже наоборот - слушая меня, все темнела и темнела лицом, потом стала пытаться меня перебить, но не так - то просто было остановить рассказ влюбленной меня. Я все расказывала и рассказывала - о том, как он прекрасен, о том, как он сделал вот то и вот это, и как за это я начала его любить все больше и больше - в общем, я токовала
Но на исходе десятой минуты Ветка все же вскочила со своего места и начала кричать мне прямо в лицо ужасные вещи. Например, то, что мы с ним никогда не встретимся. А если даже встретимся, то он никогда и ни за что меня не заметит. Потому что я его недостойна. А вот она - она по-настоящему любит этого человека. И она добьется того, чтобы его увидеть. И того, чтобы с ним познакомиться. И он ее заметит, и полюбит. И вообще, она лучше пионерка, чем я, а он, как настоящий коммунист, не сможет этого не оценить. А я вообще асоциальный элемент, потому что я на субботники не хожу, или хожу через раз, макулатуру толком не собираю, общественной работы в дружине школы не веду, и вообще - почти что фашистка.
Вот от этой "фашистки" у меня потемнело в глазах. Честно говоря, даже не помню, что дальше случилось, но подрались мы как следует, до выдранных волос и ссадин на щеках. Настолько как следует, что нас отвели к нашей классной - чтобы она нас рассудила и утихомирила по возможности.
- В чем дело? - спросила она у нас. - Из-за чего вы подрались?
Мы молчали, как воды в рот набрали.
- Это они из-за Штирлица, - доложила Галя, которая все и всегда рассказывала учителям. - Они его не поделили.
И фыркнула, добавляя:
- Можно подумать, только они вдвоем его любят!
Его любили не только мы вдвоем. Его любили все. Из-за него происходили вот такие глупые и смешные девчоночьи драки и расстройства, пустели улицы, когда начинались "Семнадцать мгновений", и по сю пору мне пережимает горло, когда я слышу эту чудную, накрепко связанную с ним ржавой цепью ассоциаций музыку Таривердиева. Он был очень похож на фотографии моего папы в молодости, и так и воспринимался - как близкий родственник.
И как всегда в таких случаях бывает, я не могу поверить, что его больше нет.
Не могу и не хочу.
Все равно он здесь, навсегда, с нами. Где-то там, с журавлями, которые летят по небу в этом абсолютно душераздирающем эпизоде, где главное - это музыка и его глаза. Где-то там, в весеннем лесу, в весне, о которой фрау Заурих в этом самом фильме говорит, что она - победа над смертью.
Но на исходе десятой минуты Ветка все же вскочила со своего места и начала кричать мне прямо в лицо ужасные вещи. Например, то, что мы с ним никогда не встретимся. А если даже встретимся, то он никогда и ни за что меня не заметит. Потому что я его недостойна. А вот она - она по-настоящему любит этого человека. И она добьется того, чтобы его увидеть. И того, чтобы с ним познакомиться. И он ее заметит, и полюбит. И вообще, она лучше пионерка, чем я, а он, как настоящий коммунист, не сможет этого не оценить. А я вообще асоциальный элемент, потому что я на субботники не хожу, или хожу через раз, макулатуру толком не собираю, общественной работы в дружине школы не веду, и вообще - почти что фашистка.
Вот от этой "фашистки" у меня потемнело в глазах. Честно говоря, даже не помню, что дальше случилось, но подрались мы как следует, до выдранных волос и ссадин на щеках. Настолько как следует, что нас отвели к нашей классной - чтобы она нас рассудила и утихомирила по возможности.
- В чем дело? - спросила она у нас. - Из-за чего вы подрались?
Мы молчали, как воды в рот набрали.
- Это они из-за Штирлица, - доложила Галя, которая все и всегда рассказывала учителям. - Они его не поделили.
И фыркнула, добавляя:
- Можно подумать, только они вдвоем его любят!
Его любили не только мы вдвоем. Его любили все. Из-за него происходили вот такие глупые и смешные девчоночьи драки и расстройства, пустели улицы, когда начинались "Семнадцать мгновений", и по сю пору мне пережимает горло, когда я слышу эту чудную, накрепко связанную с ним ржавой цепью ассоциаций музыку Таривердиева. Он был очень похож на фотографии моего папы в молодости, и так и воспринимался - как близкий родственник.
И как всегда в таких случаях бывает, я не могу поверить, что его больше нет.
Не могу и не хочу.
Все равно он здесь, навсегда, с нами. Где-то там, с журавлями, которые летят по небу в этом абсолютно душераздирающем эпизоде, где главное - это музыка и его глаза. Где-то там, в весеннем лесу, в весне, о которой фрау Заурих в этом самом фильме говорит, что она - победа над смертью.
Click to view