Почти сто лет тому назад (4)
Воспоминания Иды Миримовой
Начало 1, 2, 3
... Хотя Опочка была порядочным захолустьем, в ней было крепкое ядро интеллигенции, и жизнь в городке была интересная. Был струнный оркестр, возглавляемый братьями Вареятовыми, устраивались музыкальные вечера, в которых принимал участие и военный духовой оркестр. Был сильный для такого городка любительский драмкружок, которым руководил Михаил Петрович Румянцев. Спектакли и концерты шли в городском клубе зимой, а в летнее время - на валу. Ставили обычно классику, помню, например, постановки «На дне», «Доходное место», «Власть тьмы», играли также и советские пьесы. Выбор пьес, особенно классических, обуславливался еще наличием имеющихся в распоряжении артистов костюмов. По всей Опочке собирались остатки уцелевшей одежды прошлых лет, и когда поднимался занавес, по залу прокатывался шепот: фрак Николая Анисимовича Кудрявцева, фата Марии Федоровны Румянцевой, цилиндр доктора Заломоновича (а папы сохранился черный шелковый цилиндр)…
Лет десяти-двенадцати я безумно увлекалась театром. Мне кажется, что никогда потом я уже не испытывала такого жгучего волнения, такого замирания и восторга, как тогда на спектаклях в опочецком театре, где у артистов отклеивались усы и бороды, ходуном ходили полотняные колонны и на всю залу разносился шепот суфлера. Я тогда и не мыслила себе другого жизненного пути, кроме артистического, да это, наверное, было общим увлечением среди моих подруг. Мы устраивали свои спектакли где только могли: в амбаре на нашем дворе, в сарае у наших соседей Малиновских, на клубной сцене исправтруддома (так называлась тогда тюрьма). В исправдом нас пускали потому, что отец моих подружек Шпаковских работал там бухгалтером. Заключенные в основном были мужики, осужденные за драку: ни один праздник не обходился в Опочке или соседних деревнях без поножовщины. И вот таким зрителям мы показывали наши постановки, в основном пьесы-сказки: «Аленький цветочек», «Иван Царевич», «Розочка и Беляночка». И нас хорошо принимали, ласково к нам относились.
А однажды меня взяли играть во «взрослом» спектакле. Ставили пьесу «Беспризорные», где главными действующими лицами брат и сестра - 14-летний Коля и 12-летняя Валя, а время действия - первые годы после революции. Колю играла жена военного врача Эльза Львовна Будзинская, а я играла Валю. Я выучила всю пьесу наизусть, а когда по городу расклеили афиши, меня так тянуло еще и еще раз подойти к ним и увидеть в списке «действующих лиц и их исполнителей» свое имя. Спектакль зрителям понравился, его по требованию публики даже повторяли.
...
Александр Иванович Белинский преподавал у нас русский язык и литературу, начиная с пятого класса. Очень высокий, худой, в безукоризненно белой крахмальной сорочке, немного чопорный, он ошеломлял нас, пятиклашек, подчеркнутой вежливостью, всегда говорил нам «вы», на занятиях был сух и официален. На его уроках всегда было тихо, голоса он не повышал, не то что Рафаилыч, только нахмурится, и все притихнут. И бригад не признавал, ставил индивидуальные «уды» и «неуды». Так назывались наши отметки: удовлетворительно - «уд», неудовлетворительно - «неуд» и весьма удовлетворительно - «вуд». На оценки был очень скуп, даже «уд» у него заработать было редкостью.
Я, по-моему, только его уроки и готовила по-настоящему, а помню всего два «вуда»: за сочинение по «Бесам» Пушкина в 6-м класса и за сочинение по Чехову в 7-м. Он вообще их, «вудов», не ставил.
Я сейчас пытаюсь определить, почему так сильно воздействовали на наши мысли и
чувства уроки Белинского. Внешне они были как будто бы малоэмоциональны, сдержанны, без красот стиля, без пафоса. Какой же все-таки это секрет - педагогический талант.
Настоящий русский высокообразованный интеллигент, для которого книга является неотъемлемым содержанием жизни, Александр Иванович сумел пробудить в нас любовь, глубокое уважение к русской литературе. Даже уроки грамматики - такого, казалось бы, сухого предмета, были всегда очень интересны, и уж говорить нечего, какая всегда стояла на них нерушимая тишина.
Часто устраивал Белинский литературные вечера. Помню один такой вечер - ставили «Сон Татьяны» и «Сказку о золотой рыбке». Спектакль был оформлен как театр теней, «артисты» помещались за широким белым экраном, который изнутри освещался яркой лампой. На экране обрисовывались черные тени. Тут был простор для фантазии - так уложить «татьянинскую» прическу и так повернуть головку, чтобы локоны были четко видны, чтобы костюм Татьяны - широкие рукава, оборки, пышные юбки - все это отчетливо воспроизводилось бы на экране, чтобы получилось эффектное графическое изображение. Онегин был в цилиндре, тут, конечно, опять пошел в ход цилиндр отца. Чудища сна Татьяны изготавливались просто - из плотного картона вырезались щиты с гротескными контурами, рогатыми, хвостатыми, горбатыми, щиты укреплялись на руке «артиста» и проецировались причудливыми тенями на экран. Я играла золотую рыбку, мой костюм тоже был вырезан из картона. Картонный силуэт рыбки был заполнен прорезями в виде чешуи, прорези были заклеены золотистой бумагой. Нижняя челюсть «рыбки» была прикреплена к моей нижней челюсти, так
что, когда я говорила, рыбка тоже открывала рот. Все это было очень интересно, мы работали с увлечением, как вдруг Александру Ивановичу вздумалось показать спектакль приезжей «настоящей» артистке. Та сказала, что мы говорим слишком естественно, что во «Сне Татьяны» речь должна быть ирреальной, а рыбка должна разговаривать дремотным голосом моря. Тут все застопорилось.
Особенно маялась я, дремотный голос у меня не получался, я то шипела, то рычала, даже плакала от огорчения. Но Александр Иванович спохватился, очень вежливо выставил эту приезжую даму. Все опять наладилось, и спектакль получился эффектным (конечно, по опочецким представлениям).
отсюда
Продолжение следует.
Начало 1, 2, 3
... Хотя Опочка была порядочным захолустьем, в ней было крепкое ядро интеллигенции, и жизнь в городке была интересная. Был струнный оркестр, возглавляемый братьями Вареятовыми, устраивались музыкальные вечера, в которых принимал участие и военный духовой оркестр. Был сильный для такого городка любительский драмкружок, которым руководил Михаил Петрович Румянцев. Спектакли и концерты шли в городском клубе зимой, а в летнее время - на валу. Ставили обычно классику, помню, например, постановки «На дне», «Доходное место», «Власть тьмы», играли также и советские пьесы. Выбор пьес, особенно классических, обуславливался еще наличием имеющихся в распоряжении артистов костюмов. По всей Опочке собирались остатки уцелевшей одежды прошлых лет, и когда поднимался занавес, по залу прокатывался шепот: фрак Николая Анисимовича Кудрявцева, фата Марии Федоровны Румянцевой, цилиндр доктора Заломоновича (а папы сохранился черный шелковый цилиндр)…
Лет десяти-двенадцати я безумно увлекалась театром. Мне кажется, что никогда потом я уже не испытывала такого жгучего волнения, такого замирания и восторга, как тогда на спектаклях в опочецком театре, где у артистов отклеивались усы и бороды, ходуном ходили полотняные колонны и на всю залу разносился шепот суфлера. Я тогда и не мыслила себе другого жизненного пути, кроме артистического, да это, наверное, было общим увлечением среди моих подруг. Мы устраивали свои спектакли где только могли: в амбаре на нашем дворе, в сарае у наших соседей Малиновских, на клубной сцене исправтруддома (так называлась тогда тюрьма). В исправдом нас пускали потому, что отец моих подружек Шпаковских работал там бухгалтером. Заключенные в основном были мужики, осужденные за драку: ни один праздник не обходился в Опочке или соседних деревнях без поножовщины. И вот таким зрителям мы показывали наши постановки, в основном пьесы-сказки: «Аленький цветочек», «Иван Царевич», «Розочка и Беляночка». И нас хорошо принимали, ласково к нам относились.
А однажды меня взяли играть во «взрослом» спектакле. Ставили пьесу «Беспризорные», где главными действующими лицами брат и сестра - 14-летний Коля и 12-летняя Валя, а время действия - первые годы после революции. Колю играла жена военного врача Эльза Львовна Будзинская, а я играла Валю. Я выучила всю пьесу наизусть, а когда по городу расклеили афиши, меня так тянуло еще и еще раз подойти к ним и увидеть в списке «действующих лиц и их исполнителей» свое имя. Спектакль зрителям понравился, его по требованию публики даже повторяли.
...
Александр Иванович Белинский преподавал у нас русский язык и литературу, начиная с пятого класса. Очень высокий, худой, в безукоризненно белой крахмальной сорочке, немного чопорный, он ошеломлял нас, пятиклашек, подчеркнутой вежливостью, всегда говорил нам «вы», на занятиях был сух и официален. На его уроках всегда было тихо, голоса он не повышал, не то что Рафаилыч, только нахмурится, и все притихнут. И бригад не признавал, ставил индивидуальные «уды» и «неуды». Так назывались наши отметки: удовлетворительно - «уд», неудовлетворительно - «неуд» и весьма удовлетворительно - «вуд». На оценки был очень скуп, даже «уд» у него заработать было редкостью.
Я, по-моему, только его уроки и готовила по-настоящему, а помню всего два «вуда»: за сочинение по «Бесам» Пушкина в 6-м класса и за сочинение по Чехову в 7-м. Он вообще их, «вудов», не ставил.
Я сейчас пытаюсь определить, почему так сильно воздействовали на наши мысли и
чувства уроки Белинского. Внешне они были как будто бы малоэмоциональны, сдержанны, без красот стиля, без пафоса. Какой же все-таки это секрет - педагогический талант.
Настоящий русский высокообразованный интеллигент, для которого книга является неотъемлемым содержанием жизни, Александр Иванович сумел пробудить в нас любовь, глубокое уважение к русской литературе. Даже уроки грамматики - такого, казалось бы, сухого предмета, были всегда очень интересны, и уж говорить нечего, какая всегда стояла на них нерушимая тишина.
Часто устраивал Белинский литературные вечера. Помню один такой вечер - ставили «Сон Татьяны» и «Сказку о золотой рыбке». Спектакль был оформлен как театр теней, «артисты» помещались за широким белым экраном, который изнутри освещался яркой лампой. На экране обрисовывались черные тени. Тут был простор для фантазии - так уложить «татьянинскую» прическу и так повернуть головку, чтобы локоны были четко видны, чтобы костюм Татьяны - широкие рукава, оборки, пышные юбки - все это отчетливо воспроизводилось бы на экране, чтобы получилось эффектное графическое изображение. Онегин был в цилиндре, тут, конечно, опять пошел в ход цилиндр отца. Чудища сна Татьяны изготавливались просто - из плотного картона вырезались щиты с гротескными контурами, рогатыми, хвостатыми, горбатыми, щиты укреплялись на руке «артиста» и проецировались причудливыми тенями на экран. Я играла золотую рыбку, мой костюм тоже был вырезан из картона. Картонный силуэт рыбки был заполнен прорезями в виде чешуи, прорези были заклеены золотистой бумагой. Нижняя челюсть «рыбки» была прикреплена к моей нижней челюсти, так
что, когда я говорила, рыбка тоже открывала рот. Все это было очень интересно, мы работали с увлечением, как вдруг Александру Ивановичу вздумалось показать спектакль приезжей «настоящей» артистке. Та сказала, что мы говорим слишком естественно, что во «Сне Татьяны» речь должна быть ирреальной, а рыбка должна разговаривать дремотным голосом моря. Тут все застопорилось.
Особенно маялась я, дремотный голос у меня не получался, я то шипела, то рычала, даже плакала от огорчения. Но Александр Иванович спохватился, очень вежливо выставил эту приезжую даму. Все опять наладилось, и спектакль получился эффектным (конечно, по опочецким представлениям).
отсюда
Продолжение следует.