(no subject)
Рождение музыки
Не написать ли мне стихи о благодати?
Когда рухнуло то, что рухнуло,
и погибло то, что погибло,
когда герой с отвращением смотрит на свое отражение в зеркале,
а героиня замечает, что морщин на лице стало больше,
когда оба чувствуют, что боль, которая живет в них,
притупилась, но не ушла,
когда уже можно подумать, спокойно и отрешенно,
о других людях, что спешат по своим делам,
об их пристрастиях и антипатиях, привычках и страхах
и о том, что любовь к себе оказалась сорным
цветком, за который они так цеплялись, -
да и кто может устоять против ее грубой, неистовой силы,
разве святой отшельник, погруженный в молчание и аскезу, -
вот тогда в их душе и рождается то, что похоже,
словно свет или отзвук мелодии, на благодать.
Мой приятель рассказал мне историю о том,
как он пытался покончить с собой, когда от него ушла девушка.
Сначала в его сердце поселились пчелы, потом
скорпионы, потом короеды. Когда же от сердца
осталась труха, он забрался на балку моста.
Над ним ярко светило солнце, внизу блестел залив,
и там, стоя на морском ветру, он вдруг подумал:
какое странное это слово - “морепродукты”,
никто ведь не говорит - “землепродукты”.
И еще было в этом слове что-то обидное -
для полосатых окуней, которых он ловил на спиннинг
со скалы, а также для блестящих, как уголь, угрей,
проплывавших в прибрежных дебрях. И тогда он понял,
что это слово относится только к мидиям, крабам и устрицам,
во всех остальных случаях в меню пишут: “рыба”...
И когда он проснулся - а он проспал несколько часов,
свернувшись, как младенец, калачиком на широкой балке, -
солнце уже садилось, он почувствовал, что ему стало лучше,
и - испугался. Он надел куртку, которая служила ему подушкой,
осторожно спустился с моста
и поехал обратно - в пустое жилище.
На крючке в ванной комнате он обнаружил
ее желтые трусики. Изучил их. Нашел, что застираны.
Заметив крохотное бурое пятнышко там, где промежность,
он задохнулся от тоски и боли. Он догадывался,
где она сейчас: в одной из квартир на Русском Холме.
Они только что занимались любовью. У нее на глазах слезы,
она нежно трогает его подбородок и говорит: “Господи,
мне было так хорошо с тобой”. За окном -
мерцающие огни и туман, густеющий над заливом.
“Ты грустишь, - спросит он, - о нем?”
“Да” - ответит она и разрыдается. “Я так хотела,
чтобы все было хорошо”, - всхлипывая, добавит она,
и он крепко обнимет ее
(на стене циновки, привезенные им из Гватемалы),
и они снова займутся любовью. Позже,
всплакнув еще раз, она уснет.
...Он прокрутил перед собой эту сцену
не однажды, и сказал себе: ну что ж,
ничего не поделаешь, надо жить с этим
долгое-долгое время, поскольку
ничего другого не остается... Потом
он вышел на крыльцо и стал слушать
вечерний шум летнего леса и тихий
треск, с которым лопается кора деревьев,
когда приходит ночная прохлада.
И все-таки это не из тех историй,
когда приятель, наклонясь к вам, шепчет: “И тогда я понял...”,
как обычно бывает в таких историях, которым
все равно никто до конца не верит.
Просто
я подумал - если в мире так много боли,
то она непременно должна превращаться в музыку,
и что этот случай лишь подтверждает порядок:
сначала любовь к себе, потом боль, потом музыка.
Роберт Хасс
Не написать ли мне стихи о благодати?
Когда рухнуло то, что рухнуло,
и погибло то, что погибло,
когда герой с отвращением смотрит на свое отражение в зеркале,
а героиня замечает, что морщин на лице стало больше,
когда оба чувствуют, что боль, которая живет в них,
притупилась, но не ушла,
когда уже можно подумать, спокойно и отрешенно,
о других людях, что спешат по своим делам,
об их пристрастиях и антипатиях, привычках и страхах
и о том, что любовь к себе оказалась сорным
цветком, за который они так цеплялись, -
да и кто может устоять против ее грубой, неистовой силы,
разве святой отшельник, погруженный в молчание и аскезу, -
вот тогда в их душе и рождается то, что похоже,
словно свет или отзвук мелодии, на благодать.
Мой приятель рассказал мне историю о том,
как он пытался покончить с собой, когда от него ушла девушка.
Сначала в его сердце поселились пчелы, потом
скорпионы, потом короеды. Когда же от сердца
осталась труха, он забрался на балку моста.
Над ним ярко светило солнце, внизу блестел залив,
и там, стоя на морском ветру, он вдруг подумал:
какое странное это слово - “морепродукты”,
никто ведь не говорит - “землепродукты”.
И еще было в этом слове что-то обидное -
для полосатых окуней, которых он ловил на спиннинг
со скалы, а также для блестящих, как уголь, угрей,
проплывавших в прибрежных дебрях. И тогда он понял,
что это слово относится только к мидиям, крабам и устрицам,
во всех остальных случаях в меню пишут: “рыба”...
И когда он проснулся - а он проспал несколько часов,
свернувшись, как младенец, калачиком на широкой балке, -
солнце уже садилось, он почувствовал, что ему стало лучше,
и - испугался. Он надел куртку, которая служила ему подушкой,
осторожно спустился с моста
и поехал обратно - в пустое жилище.
На крючке в ванной комнате он обнаружил
ее желтые трусики. Изучил их. Нашел, что застираны.
Заметив крохотное бурое пятнышко там, где промежность,
он задохнулся от тоски и боли. Он догадывался,
где она сейчас: в одной из квартир на Русском Холме.
Они только что занимались любовью. У нее на глазах слезы,
она нежно трогает его подбородок и говорит: “Господи,
мне было так хорошо с тобой”. За окном -
мерцающие огни и туман, густеющий над заливом.
“Ты грустишь, - спросит он, - о нем?”
“Да” - ответит она и разрыдается. “Я так хотела,
чтобы все было хорошо”, - всхлипывая, добавит она,
и он крепко обнимет ее
(на стене циновки, привезенные им из Гватемалы),
и они снова займутся любовью. Позже,
всплакнув еще раз, она уснет.
...Он прокрутил перед собой эту сцену
не однажды, и сказал себе: ну что ж,
ничего не поделаешь, надо жить с этим
долгое-долгое время, поскольку
ничего другого не остается... Потом
он вышел на крыльцо и стал слушать
вечерний шум летнего леса и тихий
треск, с которым лопается кора деревьев,
когда приходит ночная прохлада.
И все-таки это не из тех историй,
когда приятель, наклонясь к вам, шепчет: “И тогда я понял...”,
как обычно бывает в таких историях, которым
все равно никто до конца не верит.
Просто
я подумал - если в мире так много боли,
то она непременно должна превращаться в музыку,
и что этот случай лишь подтверждает порядок:
сначала любовь к себе, потом боль, потом музыка.
Роберт Хасс