McDonalds на Пушкинской (зарисовка номер 1)
К весне предпоследнего класса (он назывался «десятым», хотя в девятом мы никогда не были), мое зрение упало до минус десяти. Позади были годы «лечения» близорукости салатом из моркови со сметаной, йоговскими упражнениями, меткой на стекле, очками с двойными стеклами, в которых следовало поочередно заматывать ленточкой правую и левую сторону, строгим запретом на просмотр телевизора и белесыми шариками, противно царапавшими язык. Битва была проиграна - оставалось только признать поражение и отправиться на проверку зрения к обычному окулисту. Цифра звучала пугающе. Чтобы как-то утешить миопика, мама повела меня в совсем еще новенький McDonalds на Пушкинской. Очередь была подобна хвосту достопочтенной бабушки удава. Тот McDonalds был квинтэссенцией времени и места, площадкой для семейных выходов, любовных свиданий, деловых встреч. Он стоял яркий и вызывающий - ресторан-спринтер, храм суеты.
Москва моего детства была черно-белой, как вожделенный телевизор. Все цветное притягивало глаз. Набор разноцветной фольги, предназначенный для поделок, я так и оставила нетронутым: его можно было листать, как альбом импрессионистов, разглядывать, как венецианские дворики Гварди, любуясь экзотическими оттенками и переливами. В Пярну цвета было больше: на Калеви продавались резиночки для волос всех тонов, с деревянными и пластмассовыми "вишенками", на улицах чередовались пастельные домики - желтые, розовые, салатовые, а мороженое бывало черничным и фисташковым.
Истинным эстетическим потрясением стал для меня, четырнадцатилетней, игрушечный магазин в сингапурском аэропорту. Там все пищало, мигало, светилось - я и не подозревала, что такие цвета вообще бывают. И вот все это красочное многообразие хлынуло в Москву. Город наливался цветом, наводнялся деталями, а мое зрение, так некстати, падало. Я смотрела в окно Макдональдса на зигзагообразную очередь и грустила. На следующий день одна моя школьная подруга - жизнерадостная и целеустремленная - рассказала, что наделала контактные линзы, посмотрела на себя в зеркало и увидела, что невероятно красива. Я смутно понимала, что самооценка линзами не лечится, но последовала ее совету - обидно было проглядеть становление новой эпохи.
Москва моего детства была черно-белой, как вожделенный телевизор. Все цветное притягивало глаз. Набор разноцветной фольги, предназначенный для поделок, я так и оставила нетронутым: его можно было листать, как альбом импрессионистов, разглядывать, как венецианские дворики Гварди, любуясь экзотическими оттенками и переливами. В Пярну цвета было больше: на Калеви продавались резиночки для волос всех тонов, с деревянными и пластмассовыми "вишенками", на улицах чередовались пастельные домики - желтые, розовые, салатовые, а мороженое бывало черничным и фисташковым.
Истинным эстетическим потрясением стал для меня, четырнадцатилетней, игрушечный магазин в сингапурском аэропорту. Там все пищало, мигало, светилось - я и не подозревала, что такие цвета вообще бывают. И вот все это красочное многообразие хлынуло в Москву. Город наливался цветом, наводнялся деталями, а мое зрение, так некстати, падало. Я смотрела в окно Макдональдса на зигзагообразную очередь и грустила. На следующий день одна моя школьная подруга - жизнерадостная и целеустремленная - рассказала, что наделала контактные линзы, посмотрела на себя в зеркало и увидела, что невероятно красива. Я смутно понимала, что самооценка линзами не лечится, но последовала ее совету - обидно было проглядеть становление новой эпохи.