Он и Она
Днем они бесконечно долго гуляли по переходам и эскалаторам лондонского метро, а по вечерам, смеясь и кувыркаясь на зеленых лужайках, как дети в цветных пижамах на своих постелях, пили сладкое итальянское вино в дебрях Кенсингтонских садов. Белый лебедь выкрикивал в сумерках свой надрывный клекот, а им было хорошо вместе и абсолютно не хотелось разговаривать. Так и лежали они на влажной траве, врастая друг в друга, и слушали лебедя. И не было для них музыки лучше.
Он обнимал ее узкие плечи с какой-то отчаянной нежностью. Милая моя-моя милая-милая-милая… Будто не было у Него другой заботы, кроме как обнимать Ее. Будто в этом и был смысл всей жизни Его и вся тайна бытия Его. Будто альфа и омега, наконец, встретились по обе стороны судьбы-реки и сомкнулись в едином жесте, высушив ее воды и навсегда изменив русло. Он зажмуривался, проваливаясь в извилистый тоннель кроличьей норы, и по венам Его разливалось солнце.
Она лежала на животе, на Его животе, подперев подбородок длинными худыми ладонями. Лицо ее ничего не выражало, но внутри вспыхивали и угасали тысячи улыбок, рассыпаясь по щекам мелкими птичками-колибри. Он казался Ей плотом, на котором можно уплыть далеко-далеко в бирюзовое соленое море. Господи, как хорошо! И не дышать! Она всматривалась в Его глаза так, будто видела их впервые, с жадностью алкоголика, у которого вот-вот отнимут бутылку портвейна. Пересчитывала родинки на Его щеках. Копошилась в волосах, как в одуванчиковом поле. Ей хотелось распутать все Его мысли, чтобы выткать из них свой собственный узор. Связать свою собственную историю.
Милая моя-моя милая-милая-милая …
Господи, как хорошо! И не дышать!
Никто из них уже точно не помнил, как это все у них началось. Она что-то сказала. Он улыбнулся ее шутке. Случайные касания локтями при разговоре. Сплетение пальцев. Совместный обед в тихом ресторанчике. Белая кошка пробежала между ними, и уже ничего никогда не могло стать, как было. Прошедшее время в их присутствии исчезало, как симпатические чернила, испугавшиеся солнечных лучей. Они разговаривали обо всем на свете, щурясь, размахивая руками, взахлеб, сбиваясь почти на каждой фразе, и не было у этого детского жеста ни дна, ни горизонта. Просто в их сердцах звучала одна и та же музыка - «Маленький цветок» Сиднея Беше. Белоснежные орхидеи обвивались корнями вокруг их силуэтов и притягивали друг к другу все теснее.
Все приятели и знакомые вертели пальцем у виска и говорили, что так не бывает. Что это все плохо кончится. Что эта зависимость посильнее наркотической. Вместе они и вправду походили на двух кокаинистов, взбудораженных и то и дело смеющихся без видимой причины. Как можно было объяснить им всем, что Она улыбается именно Ему, только - Ему, что смех и улыбки - и есть их особый лебяжий язык. Что когда начинаешь разговаривать сердцами, слова уже больше не нужны.
Но в какой-то момент в Ее руках появились четки, очень изящные, насыщенно-алые. Кто-то прислал Ей их с посыльным. Это был высокий худой мужчина в старомодном черном плаще с капюшоном, скрывавшим лицо настолько, что, кроме длинного носа с горбинкой, ничего больше не было видно. «Вам просили передать». Она, с детства не отличавшаяся особой религиозностью и на всех мессах рисовавшая в голове прекрасных принцев на веселых пони, очень удивилась, но пожала плечами, и только. Так, незаметно, вишневые четки, подаренные незнакомой рукой, стали продолжением ее собственной. Другой, свободной, она всегда сжимала Его ладонь своими детскими коготками.
Пришла осень. Ветер переменился.
Он стал подолгу пропадать, оставляя Ее наедине с ее всегдашними музеями, книжками, джазом. Она ни о чем не спрашивала, но на лице ее появились две борозды, делавшие ее похожей на грустного гепарда. Завернувшись в красный палантин, она часто бродила по аллеям Гайд-парка, до крови на пальцах перебирая ребра четок, твердя про себя его имя, будто от этого он становился ближе. Всюду ей мерещился Его ставший таким худым и серебристым силуэт. Ускользающий, струящийся, текучий. Он стал братом лондонскому туману. И тень Его начала приобретать черты горбоносого человека в капюшоне. А по ночам Он целовал Ее израненные руки, и наутро все проходило.
Он долго ничего не говорил. Так долго, что Она уже смирилась с этим. В горле застряла тишина, раздиравшая Ему небо своими острыми щупальцами. Ему казалось, что так будет лучше. Но однажды, когда небеса ее потемневших от грусти глаз перестали пропускать свет, Он сказал. Вернее выдохнул сдавленным шепотом, прижавшись сухими губами к самому Ее уху: рак. И в их уютной квартирке разом вылетели все стекла. От холода они прятались друг в друге, но тепла, будто кто-то огромный высасывал его, мучимый нестерпимой жаждой, уже не хватало.
Дни серели все больше. Его положили в здание с бесконечными белыми коридорами, будто пенс в копилку. В Его голосе появились звуки волынки, а в Ее - шелест листьев под ногами прохожих. Бедный мой-мой бедный-бедный-бедный…Они уговаривали себя, что это ненадолго, придумывали себе тысячи мест, в которых они просто обязаны побывать, вспоминали названия сотни блюд, которые они вместе попробуют, но горбоносая тень на стене в Его палате становилась с каждым днем все больше, все навязчивее. Время стало каким-то липким, вязким, как жевательная резинка. Она не хотела уходить из этой белой ловушки даже на минуту, но Он почти насильно выталкивал Ее на свежий воздух, ссылаясь на процедурную занятость. И в эти часы Она мчалась в долговязый собор, пронзивший Ее своим шпилем в самое сердце, и молилась, молилась, молилась…Горячечно, сбиваясь, с запекшимися в уголках рта словами. И не было под сводами собора человека, который не молился бы вместе с ней.
После она в беспамятстве бродила извилистыми лондонскими улочками, хаотично сворачивая то вправо, то влево. У ее пути не было цели, у него был только шаг. Шаг как мерило времени, любви, жизни. Шаг как ощупывание смысла, призрак которого убегал от нее все дальше, строя рожи и гримасничая на перекрестках. Часто она слышала у своих шагов второй голос, вкрадчивый, скользящий, неверный, словно бы сбежавший из партитуры другого, очень древнего века; даже не оборачиваясь, она точно знала - это горбоносый капюшон, не дающий Ей и Ему покоя. В такие минуты пальцы ее, будто бы взбесившись, начинали перебирать вишневые четки с какой-то немыслимой скоростью, а кровь все лилась, струясь по рукам, растекаясь по платью, по ее длинному черному платью. То ли монашка, то ли вдова…
Она разучилась спать, словно никогда и не знала, что люди владеют этим искусством. Дремал ли Он, бодрствовал ли, Он всегда слышал в темноте ее бессонное дыхание, настоянное на волчьем вое. Одно на двоих, одно за двоих. Она целовала Его холодные бледные руки, гладила воздух там, где когда-то цвели Его волосы, обнимала впадины постели там, где раньше возвышались Его ключицы…Морозный воздух таял и просеивался меж пальцами. Милая моя-моя милая-милая-милая…Бедный мой-мой бедный-бедный-бедный…
23/08/13
