Выпить кофе ч.2
Или вот другой раз ходил выпить кофе с подругой из Амстердама*: дошел до Сан-Мишель, (*дорогая М., конечно, не из Амстердама, мы пять лет учились вместе, а потом ещё 12 дружили, но жанр есть жанр) там в поисках кофе (и матчи, этого странного зеленоватого напитка, московские привычки зачастую держатся долго) догуляли переулками до площади Италии, километров не менее восьми итого. Оставим М. с её матчей писать рабочие письма, я плавно завернул назад, в сторону дома.
На рю Муфтар решил взять ещё рюмочку кофе; вытаскиваю музыку из одного уха и слышу, что одна барышня в очереди другой рассказывает, что разговорилась с некой бабушкой, и та сразу ее окрутила, заявив, что раз есть нужда писать маслом, то принадлежащая бабушке студия просто-напросто не может простаивать! Бабушка, конечно, французская, у кого ещё бывают пустующие студии? Ну а рассказ, ясно, на русском (французская речь вообще на улицах скоро будет редкостью; бариста в кафе и та косилась, хоть и не вмешавалась, но по акценту в слове экспрессо всё понятно было) - не удержался и выразил своё восхищение и зависть, каждому бы такую бабушку.
Догуляли куда-то ещё, любезно распрощались, обязавшись, конечно, ещё встретиться и обсудить особенности гравюрной техники или если я окажусь в Амстрадаме (одна из них оказалась, конечно, знакома с М.; хотя я полагаю, что четверо моих друзей живующих в Нидерландах охватывают 90% заслуживающего внимания населения этой campagne) - конечно же, этих встреч не произойдёт, но социальные протокол требует.
Двинулся снова в сторону дома, решил пройти через русскую книжную лавку - там всегда есть интересный развал, в т.ч. с картинками. Пока разглядывал витрину с красным конём Маяковского столь трогательно выглядящим на французском, по плечу похлопала татуировщица Кэт, гуляющая там с коляской. Купить ничего не купил, но так зацепились, что до почти самого Вилетта дошёл за компанию. И тут уже точно решил возвращаться домой - и, что удивительно, вернулся!
25 километров итого, не меньше, но это была уже пятая неделя моей трезвости, и до Арки еле-еле ноги дотащил. Как люди трезвыми живут? Уму непостижимо.
***
И вот вчера пришёл на блины, простите, на бранч к театральной переводчице (назовём её "мисс Палмер"), встреченной в подвале монастыря на Рождество (ещё один день, о котором стоит написать отдельно); мисс Палмер уступила свою студийку, когда её близкая подруга, состоявшаяся уже много лет назад парижанка, оставила её присмотреть за своими полными живописи и ориентальных статуэток и блюд хоромами на той же рю Муфтар. Мраморный -- а не абы какой -- камин, три, а то и четыре окна в пол, всё по высшему разряду.
Чтобы это не было просто распитием просекко в середине дня, следует называть это бранчем; чтобы это было именно бранчем, а не просто пожиранием блинов, следует выбрать в качестве начинки утиный мусс, камамбер и рукколу с голубичным джемом (я бы предпочёл с козьим сыром и армянской баклажанной икрой, но не нашёл). Выпил, закусил, светско беседую, курю в окно. Одна из самых туристических улиц, один из самых приятных моментов: туристики иногда замечают тебя такого с хрустальным фужером, в интерьере, и, вероятно, дуреют.
Прямо через дорогу, под окном, -- конечно же, та кофейня с очередью. Бывают такие места.
Потом идём на бульвар Вольтера, посмотреть выступление сенегальских суфиев. Паркую вело у бара, в баре быстрый verre белого с Софи и её близким другом-математиком; выпимши, эти двое превращаются в два лингвистических пулемёта Гатлинга, рассуждающих о будущем искусственного интеллекта; остаётся только окопаться поглубже и пить своё вино. "Ну, про лиссабонское землятрясение, я, допустим, знал, это было в Ассассинс Крид" - говорю я; "можно нас отсадить за детский столик?" - говорит мисс Палмер.
Сенегальские суфии на соседней улице, в рок-клубе. Часть клуба отзанавесили и устлали коврами; представление обозначено как медитация во славу Аллаха, так что с бокалами за занавеску нельзя. Dommage, ну да ладно.
Выходят сенегальцы. Кто в платьях, кто в леопардовых трениках, кто в снежно белых одеждах (не колониально ли такое сравнение?), у заводящего барабанщика -- кожаный борцовский пояс, обшитый черно-белыми фотографими (предков? святых? политических заключенных? известных музыкантов, уступающих крупицу таланта с той стороны?). Сенегальцы становятся в круг и заводят свою суфийскую песню. Один громко пропевает фразу -- двое вторят -- затем трое, четверо, пятеро... Фраза повторяется с неизменным мотивом, несколько простых нот, в унисон двух дюжин голосов исторгнутых изо всех сил в ухо впереди идущего товарища; многоголосое эхо с вариациями. Чувство времени отказывает, череп то вибрирует вбирая объединенный голос хора, то распадается ассиметричным калейдоскопом напева.
Минут через двадцать или тридцать -- чувство времени отказывает -- я впадаю в дрёму, и в единой мелодии проступает "ооой мороз мороооооз", но неуловимо измененный на африканский манер (что делает песню ещё более трогательной, кто же ещё будет так искренне бояться мороза, как не угольно-чёрный сенегальский суфий?), в пружинистом круговом пританцовывании по кругу видится что сорокинское; накатывает острое, острейшее до боли понимание, что не хватает только только костра в центре поющего уробороса, да карлика который бы принёс сводящий зубы джин-тоник.
Затем мелодия меняется, в дело вступают барабаны, музыка захватывает разбивает остатки самоосознания. Сколько-то времени спустя всё стихает, я как пёс стряхиваю эмоции, и мы идём искать ещё по бокалу.
Уже за бокалом, под возобновившийся треск теоретизирующих пулеметов, меня настигает зов Шкафа Ринаты Литвиновой.
На рю Муфтар решил взять ещё рюмочку кофе; вытаскиваю музыку из одного уха и слышу, что одна барышня в очереди другой рассказывает, что разговорилась с некой бабушкой, и та сразу ее окрутила, заявив, что раз есть нужда писать маслом, то принадлежащая бабушке студия просто-напросто не может простаивать! Бабушка, конечно, французская, у кого ещё бывают пустующие студии? Ну а рассказ, ясно, на русском (французская речь вообще на улицах скоро будет редкостью; бариста в кафе и та косилась, хоть и не вмешавалась, но по акценту в слове экспрессо всё понятно было) - не удержался и выразил своё восхищение и зависть, каждому бы такую бабушку.
Догуляли куда-то ещё, любезно распрощались, обязавшись, конечно, ещё встретиться и обсудить особенности гравюрной техники или если я окажусь в Амстрадаме (одна из них оказалась, конечно, знакома с М.; хотя я полагаю, что четверо моих друзей живующих в Нидерландах охватывают 90% заслуживающего внимания населения этой campagne) - конечно же, этих встреч не произойдёт, но социальные протокол требует.
Двинулся снова в сторону дома, решил пройти через русскую книжную лавку - там всегда есть интересный развал, в т.ч. с картинками. Пока разглядывал витрину с красным конём Маяковского столь трогательно выглядящим на французском, по плечу похлопала татуировщица Кэт, гуляющая там с коляской. Купить ничего не купил, но так зацепились, что до почти самого Вилетта дошёл за компанию. И тут уже точно решил возвращаться домой - и, что удивительно, вернулся!
25 километров итого, не меньше, но это была уже пятая неделя моей трезвости, и до Арки еле-еле ноги дотащил. Как люди трезвыми живут? Уму непостижимо.
***
И вот вчера пришёл на блины, простите, на бранч к театральной переводчице (назовём её "мисс Палмер"), встреченной в подвале монастыря на Рождество (ещё один день, о котором стоит написать отдельно); мисс Палмер уступила свою студийку, когда её близкая подруга, состоявшаяся уже много лет назад парижанка, оставила её присмотреть за своими полными живописи и ориентальных статуэток и блюд хоромами на той же рю Муфтар. Мраморный -- а не абы какой -- камин, три, а то и четыре окна в пол, всё по высшему разряду.
Чтобы это не было просто распитием просекко в середине дня, следует называть это бранчем; чтобы это было именно бранчем, а не просто пожиранием блинов, следует выбрать в качестве начинки утиный мусс, камамбер и рукколу с голубичным джемом (я бы предпочёл с козьим сыром и армянской баклажанной икрой, но не нашёл). Выпил, закусил, светско беседую, курю в окно. Одна из самых туристических улиц, один из самых приятных моментов: туристики иногда замечают тебя такого с хрустальным фужером, в интерьере, и, вероятно, дуреют.
Прямо через дорогу, под окном, -- конечно же, та кофейня с очередью. Бывают такие места.
Потом идём на бульвар Вольтера, посмотреть выступление сенегальских суфиев. Паркую вело у бара, в баре быстрый verre белого с Софи и её близким другом-математиком; выпимши, эти двое превращаются в два лингвистических пулемёта Гатлинга, рассуждающих о будущем искусственного интеллекта; остаётся только окопаться поглубже и пить своё вино. "Ну, про лиссабонское землятрясение, я, допустим, знал, это было в Ассассинс Крид" - говорю я; "можно нас отсадить за детский столик?" - говорит мисс Палмер.
Сенегальские суфии на соседней улице, в рок-клубе. Часть клуба отзанавесили и устлали коврами; представление обозначено как медитация во славу Аллаха, так что с бокалами за занавеску нельзя. Dommage, ну да ладно.
Выходят сенегальцы. Кто в платьях, кто в леопардовых трениках, кто в снежно белых одеждах (не колониально ли такое сравнение?), у заводящего барабанщика -- кожаный борцовский пояс, обшитый черно-белыми фотографими (предков? святых? политических заключенных? известных музыкантов, уступающих крупицу таланта с той стороны?). Сенегальцы становятся в круг и заводят свою суфийскую песню. Один громко пропевает фразу -- двое вторят -- затем трое, четверо, пятеро... Фраза повторяется с неизменным мотивом, несколько простых нот, в унисон двух дюжин голосов исторгнутых изо всех сил в ухо впереди идущего товарища; многоголосое эхо с вариациями. Чувство времени отказывает, череп то вибрирует вбирая объединенный голос хора, то распадается ассиметричным калейдоскопом напева.
Минут через двадцать или тридцать -- чувство времени отказывает -- я впадаю в дрёму, и в единой мелодии проступает "ооой мороз мороооооз", но неуловимо измененный на африканский манер (что делает песню ещё более трогательной, кто же ещё будет так искренне бояться мороза, как не угольно-чёрный сенегальский суфий?), в пружинистом круговом пританцовывании по кругу видится что сорокинское; накатывает острое, острейшее до боли понимание, что не хватает только только костра в центре поющего уробороса, да карлика который бы принёс сводящий зубы джин-тоник.
Затем мелодия меняется, в дело вступают барабаны, музыка захватывает разбивает остатки самоосознания. Сколько-то времени спустя всё стихает, я как пёс стряхиваю эмоции, и мы идём искать ещё по бокалу.
Уже за бокалом, под возобновившийся треск теоретизирующих пулеметов, меня настигает зов Шкафа Ринаты Литвиновой.