Гимн и реквием поколения Юрия Коваля
*
ЮЛИЙ КИМ
ДЕВЯТНАДЦАТОЕ ОКТЯБРЯ
На пороге наших дней
Неизбежно мы встречаем,
Узнаем и обнимаем
Наших истинных друзей.
Здравствуй время гордых планов,
Пылких клятв и долгих встреч!
Свято дружеское пламя,
Да не просто уберечь,
Да не просто уберечь.
Все бы жить, как в оны дни -
Все бы жить легко и смело,
Не высчитывать предела
Для бесстрашья и любви,
И, подобно лицеистам,
Собираться у огня
В октябре багрянолистном
Девятнадцатого дня,
Девятнадцатого дня.
Но судьба свое возмет,
По ямщицки лихо свистнет,
Все по своему расчислит -
Не узнаешь наперед.
Грянет бешенная вьюга,
Захохочет серый мрак.
И спасти захочешь друга
Да не выдумаешь как,
Да не выдумаешь как.
На дорогах наших дней,
В перепутьях общежитий,
Ты наш друг, ты наш учитель
Славный пушкинский лицей.
Под твоей бессмертной сенью
Научиться бы вполне
Безоглядному веселью,
Безкорыстному доверью,
Вольнодумной глубине,
Вольнодумной глубине.
Из статьи Михаила Ландора "Корабль и жизнь Юрия Коваля":
В институте он нашел свою среду - человеческую и творческую. У него было много друзей, все время появлялись новые, но старые оставались с ним, и остались дороги ему до конца.
Ведь это нам он пел, вместе с Юликом Кимом, в пору студенческих застолий (о чем вспоминает Дима Рачков, «Димыч», из нашей компании): «А песни-то, песни под гитару? Кимовские ядовитые песни-пародии. Без них наш стол превратился бы в вегетарианский. А Юрки Коваля неистовая песня? «Эх, когда мне было лет семнадцать...» Казалось, еще миг и голос его треснет, рассыплется на кусочки, ан нет, дудки, он забирал все выше и выше».
И он пел нам у себя в мастерской, когда рядом сидели институтские поэты - и Юра Визбор, и Юлик, и Юра Ряшенцев, и наш режиссер - Петя Фоменко. /.../
На встречах в мастерской его окружала ватага друзей. Но в повести «От Красных ворот», комической, лирической, временами исповедальной, он решил назвать навсегда близких ему друзей поименно, - это редкое в серьезной прозе отступление. «Ну вот хотя бы - Юрий Визбор» - так начат его абзац, завершенный словами: «А Валерка Агриколянский?»; оба тогда уже ушли из жизни. Отступление о друзьях (а за ним следует другое - об институтских музах) было больше, Юра со смущением говорил, что редактор нашел тут явный перебор фамилий «инородцев». А иные имена в годы застоя Коваль просто назвать не мог: среди них поэт и правозащитник Илья Габай, которому после трёх лет лагеря угрожали новым арестом, - и он еще осенью 1973-го бросился с одиннадцатого этажа дома на Лесной.
Коваль и Габай были и похожи, и непохожи. Озорное на тоскливых лекциях писал и Илья, ну, хотя бы шутливые стихи другу-театралу, ко дню рождения, с таким образом-перевертышем: «Как Станиславский, пристально и зорко, / Сова на жизнь смотрела сквозь пенсне». У него был большой запас молодого веселья, и в письмах из лагеря есть и розыгрыши, и эскапады. Со стороны оба казались по-пушкински беспечны, влюбчивы, хотя и весьма подвержены меланхолии. Но в каждом чувствовалась струна, или внутренняя пружина, определяющая то, как они прожили жизнь.
Эти струны или пружины были очевидно разными.
У Юры уже через несколько лет после института хватало картин на выставку (среди них помню замечательную сюиту импрессионистских пейзажей Москвы); а ведь, кроме живописи, он никогда не оставлял гитары, стихов, прозы: в искусстве он работал со страстью. А Илья, всегда - и в лагере, писавший стихи, нашел себя как правозащитник. И, быть может, очерк «У закрытых дверей открытого суда» - о процессе над теми, кто в августе 1968 года вышел на площадь, - стал самым замечательным, что он оставил. Отмеченный благородной сдержанностью и духовной силой, этот очерк распространялся в самиздате. Неординарные письма Габая из лагеря говорят о внутренней работе, которую не мог остановить арест. В Ташкенте (где то судили) он дважды перечитал «Доктора Фаустуса» - и привел в своем последнем слове близкое ему слово из романа: «Чего только не совершалось на наших глазах и не на наших глазах именем народа!»
К правозащитникам Юра не принадлежал, но к ним прислушивался. Тем более сразу трое его друзей подписали те первые заявления, что стали известны у нас благодаря западному радио очень широко: П. Якир, Ким и Габай. А страшный выбор Ильи в 1973-м, подтвердивший его верность добровольно избранной судьбе, потряс всех, кто его знал.
После тех, первых, заявлений Юра у меня дома мог ворчать на Юльку (с которым был неразлучен): мало у него новых стихов. Но едва ли не лучшее стихотворение Кима, на пушкинскую тему, «19 октября», дошло до нас после смерти Габая, и мы ощутили в нем безутешную мысль об Илье: «И - спасти захочешь друга, / Да не выдумаешь как...» Оно стало гимном институтской дружбе и реквиемом по тем, кто рано ушел. Юлик исполнял эти стихи-песню на всех наших встречах; она не раз звучала в мастерской у Коваля; ею был открыт в институте и вечер его памяти.
https://community.livejournal.com/suer-vyer-/423240.html
ЮЛИЙ КИМ
ДЕВЯТНАДЦАТОЕ ОКТЯБРЯ
На пороге наших дней
Неизбежно мы встречаем,
Узнаем и обнимаем
Наших истинных друзей.
Здравствуй время гордых планов,
Пылких клятв и долгих встреч!
Свято дружеское пламя,
Да не просто уберечь,
Да не просто уберечь.
Все бы жить, как в оны дни -
Все бы жить легко и смело,
Не высчитывать предела
Для бесстрашья и любви,
И, подобно лицеистам,
Собираться у огня
В октябре багрянолистном
Девятнадцатого дня,
Девятнадцатого дня.
Но судьба свое возмет,
По ямщицки лихо свистнет,
Все по своему расчислит -
Не узнаешь наперед.
Грянет бешенная вьюга,
Захохочет серый мрак.
И спасти захочешь друга
Да не выдумаешь как,
Да не выдумаешь как.
На дорогах наших дней,
В перепутьях общежитий,
Ты наш друг, ты наш учитель
Славный пушкинский лицей.
Под твоей бессмертной сенью
Научиться бы вполне
Безоглядному веселью,
Безкорыстному доверью,
Вольнодумной глубине,
Вольнодумной глубине.
Из статьи Михаила Ландора "Корабль и жизнь Юрия Коваля":
В институте он нашел свою среду - человеческую и творческую. У него было много друзей, все время появлялись новые, но старые оставались с ним, и остались дороги ему до конца.
Ведь это нам он пел, вместе с Юликом Кимом, в пору студенческих застолий (о чем вспоминает Дима Рачков, «Димыч», из нашей компании): «А песни-то, песни под гитару? Кимовские ядовитые песни-пародии. Без них наш стол превратился бы в вегетарианский. А Юрки Коваля неистовая песня? «Эх, когда мне было лет семнадцать...» Казалось, еще миг и голос его треснет, рассыплется на кусочки, ан нет, дудки, он забирал все выше и выше».
И он пел нам у себя в мастерской, когда рядом сидели институтские поэты - и Юра Визбор, и Юлик, и Юра Ряшенцев, и наш режиссер - Петя Фоменко. /.../
На встречах в мастерской его окружала ватага друзей. Но в повести «От Красных ворот», комической, лирической, временами исповедальной, он решил назвать навсегда близких ему друзей поименно, - это редкое в серьезной прозе отступление. «Ну вот хотя бы - Юрий Визбор» - так начат его абзац, завершенный словами: «А Валерка Агриколянский?»; оба тогда уже ушли из жизни. Отступление о друзьях (а за ним следует другое - об институтских музах) было больше, Юра со смущением говорил, что редактор нашел тут явный перебор фамилий «инородцев». А иные имена в годы застоя Коваль просто назвать не мог: среди них поэт и правозащитник Илья Габай, которому после трёх лет лагеря угрожали новым арестом, - и он еще осенью 1973-го бросился с одиннадцатого этажа дома на Лесной.
Коваль и Габай были и похожи, и непохожи. Озорное на тоскливых лекциях писал и Илья, ну, хотя бы шутливые стихи другу-театралу, ко дню рождения, с таким образом-перевертышем: «Как Станиславский, пристально и зорко, / Сова на жизнь смотрела сквозь пенсне». У него был большой запас молодого веселья, и в письмах из лагеря есть и розыгрыши, и эскапады. Со стороны оба казались по-пушкински беспечны, влюбчивы, хотя и весьма подвержены меланхолии. Но в каждом чувствовалась струна, или внутренняя пружина, определяющая то, как они прожили жизнь.
Эти струны или пружины были очевидно разными.
У Юры уже через несколько лет после института хватало картин на выставку (среди них помню замечательную сюиту импрессионистских пейзажей Москвы); а ведь, кроме живописи, он никогда не оставлял гитары, стихов, прозы: в искусстве он работал со страстью. А Илья, всегда - и в лагере, писавший стихи, нашел себя как правозащитник. И, быть может, очерк «У закрытых дверей открытого суда» - о процессе над теми, кто в августе 1968 года вышел на площадь, - стал самым замечательным, что он оставил. Отмеченный благородной сдержанностью и духовной силой, этот очерк распространялся в самиздате. Неординарные письма Габая из лагеря говорят о внутренней работе, которую не мог остановить арест. В Ташкенте (где то судили) он дважды перечитал «Доктора Фаустуса» - и привел в своем последнем слове близкое ему слово из романа: «Чего только не совершалось на наших глазах и не на наших глазах именем народа!»
К правозащитникам Юра не принадлежал, но к ним прислушивался. Тем более сразу трое его друзей подписали те первые заявления, что стали известны у нас благодаря западному радио очень широко: П. Якир, Ким и Габай. А страшный выбор Ильи в 1973-м, подтвердивший его верность добровольно избранной судьбе, потряс всех, кто его знал.
После тех, первых, заявлений Юра у меня дома мог ворчать на Юльку (с которым был неразлучен): мало у него новых стихов. Но едва ли не лучшее стихотворение Кима, на пушкинскую тему, «19 октября», дошло до нас после смерти Габая, и мы ощутили в нем безутешную мысль об Илье: «И - спасти захочешь друга, / Да не выдумаешь как...» Оно стало гимном институтской дружбе и реквиемом по тем, кто рано ушел. Юлик исполнял эти стихи-песню на всех наших встречах; она не раз звучала в мастерской у Коваля; ею был открыт в институте и вечер его памяти.
https://community.livejournal.com/suer-vyer-/423240.html