Юрий Коваль: "Верю только в художника". Интервью из прошлого
*
Юрий Коваль. 1992 г. Фото Сергея Жилина (публикуется впервые).
Ко Дню Рождения, Юбилею дорогого нашего Юрия Иосифовича Коваля. Впервые в сети - полная версия интервью 1992 года, записанного на диктофон Сергеем Жилиным, литератором из Ижевска.
Юрий Коваль
«Верю только в художника»
Беседовал Сергей Жилин
Подготовил к печати Сергей Андреев
Предисловие
У этого интервью была долгая предыстория. В начале 1990-х годов я работал в ижевском издательстве «Странник» заместителем главного редактора по работе с авторами. Проще говоря, был литагентом - утрясал с писателями и переводчиками самые разные вопросы. Даже сейчас дух захватывает от имён тех людей, с которыми приходилось общаться, порой в очень неформальной обстановке. Поскольку книги многих из этих писателей я любил с детства, то, естественно, при первой возможности доставал из сумки диктофон.
Эпоха уходила зримо, на глазах, за своим временем потянулись и люди. Хотелось сохранить хоть что-то, хоть для себя. Почти два десятка лет миновало, а голоса многих из моих тогдашних собеседников до сих пор звучат во мне. И всё было будто вчера...
На берегу Яузы на Серебрянической набережной, среди каких-то фабрик, складов, заборов стоит желтое двухэтажное здание. В одной из квартир на первом этаже и была его мастерская. С писателем и художником Юрием Иосифовичем Ковалём я виделся всего раз пять. Сиживали, правда, подолгу, да и разговаривали о многом. В один из мартовских дней, когда уже сумерки были готовы вот-вот отделиться от черной воды Яузы, он сказал:
- Слышь, Серег, вот тебе кисть, краски, иди, нарисуй листочек.
- Какой листочек? - удивился я.
Коваль пыхнул трубкой и ею же показал за окно:
- Видишь, у меня забор за окном, а забор - это скучно. Вот я и нарисовал на заборе осеннюю березу с облетающими листьями. Каждому из друзей я даю кисть, и он рисует свой листок. Вон какой у меня листопад за окном! И главное - не зависит от времени года. Мне как грустно становится, я в окно гляжу.
В то же время одна из моих бывших однокурсниц попросила при случае передать Юрию Иосифовичу, что его книги у нее уже много лет самые любимые. Коваль разволновался:
- Как же так! Сережа, надо обязательно ей подарить книжку, а у меня почти ничего сейчас нет. Разве вот эту - последний экземпляр. Сейчас я что-нибудь напишу.
Кроме подписи, Юрий Иосифович обычной шариковой ручкой быстро нарисовал облетающее дерево, подмигнул мне и возле падающего осеннего листа приписал: "Это я".
Облетаем, ибо листопад бывает не только в природе, но и в душе.
- Юрий Иосифович, Вы в литературу вошли в конце 60-х - начале 70-х годов. За двадцать лет дети очень изменились. Однако и нынешнему юному читателю и тем мальчишкам 70-х нужны были ваши книги. Чем-то Вы можете это объяснить? Читатель меняется, а книги нужны те же самые.
- Дело в том, что у меня всегда, как я понимаю, был СВОЙ читатель. Я не из тех писателей, которые рассчитаны на всех, нет. То есть мой читатель практически не изменился: мои книги любят люди, не скажу особенные в каком-то грандиозном смысле, но все-таки особенные. Особого склада какие-то люди. Нельзя сказать, что все. Читают, может быть, и все. Но ведь как иногда бывает с книгой - прочтет человек да и забудет, правда? Все-таки таких-то наверно читателей большинство, и у меня, в частности.
- Наверно.
- Прочел сюжет, проследил как там Вася Куролесов, скажем, купил пса на базаре вместо поросят, посмеялся себе да и забыл. А некоторые, кого я считаю своими читателями, нет, они это запомнят. Мало того, что запомнят, и книгу сохранят еще, и детям передадут своим. Я не хочу сказать, что элитарный слой читателя, но у меня особый, мой, понимаешь, читатель. Вот ОН не изменился. Он возрождается с каждым поколением, этот читатель, то есть люди особенного склада. И этот склад тебе можно просто как-то там попробовать определить, хотя это определение может получиться банальным. Ну, скажем, может быть, какие-то романтические натуры. Мне иногда это так представляется.
Особенно меня интересует читатель, и такой есть, склонный к какому-то глубокому, я бы сказал, поэтическому отношению к СЛОВУ. Не тот, который любит игру слов, но который любит СЛОВО. Поставленное как-то так, по-особому... Вообще в сущности-то в моей литературе это самое ценное, понимаешь? Как сделана фраза, как выстроена - это в моей литературе самое главное. Так что мой читатель, я считаю, не изменился - он у меня какой был, такой и остался.
Конечно, люди, которые читали мои книги в конце 60-х годов, теперь уже отцы и матери… Но вот это особое, особенное течение что ли в литературе, которое я собой представляю, оно находит отзывы у отдельных людей. И я никогда не старался писать для всех, как скажем, Сергей Михалков. Ну, вот «Дядя Стёпа» - на всех. «Доктор Айболит» у Чуковского - это для всех. У меня этого нет, понимаешь, ну просто нету! Хотя там Ваську Куролесова могут читать все. Но некоторые, особенные - вот это мои. И они, я тебе снова повторяю, они возрождаются с каждым поколением. Так что я на них не то, что ориентируюсь, я для них создан. Такие читатели есть, но как их определить, что это за люди - мне чрезвычайно тяжело. Одно из самых важных определений такого рода читателя - это все-таки какая-то особенная, обостренная, ну или Богом данная, или приобретенная любовь к СЛОВУ и к жизни слова. Понимаешь? Я-то в сущности ведь этим занимаюсь. Почему я, например, не могу ничего написать - слова нету! Вон я тебе устно наговорю всё, что хочешь, но это же не проза. Проза-то ведь это искусство (смеется - прим.) Вот какая история. Не знаю, понимаешь ли ты меня?
- Да, я понимаю. Вполне.
- Ну вот. Я думаю, что ты понимаешь. Я как-то это говорил, но могу и тебе повторить, не велика беда. Это касается, скажем, и моих картин тоже, которые я сейчас мажу здесь, видишь? (Ю. И. рисовал во время беседы) Я их ни для кого не пишу - для себя. Все книги, которые я написал, все до одной - это такие книги, которые я бы сам хотел почитать. Я в сущности-то работал для себя, понимаешь? И я какое-то время, написав, предположим, «Чистый Дор», я его читал (голос переходит на шепот). Я его читал САМ, понимаешь? (довольно смеется). Вот книжка вышла, я читаю, читаю… Как мне нравится, как я доволен! Я получал сам от себя то, что мне не давали другие. Нет, давали, конечно, великие мастера, зачем говорить, великие мастера давали.
- Если честно, «Чистый Дор» мне ближе всех оказался. Я уже несколько раз его перечитал.
- Ну, очень хорошо! Я очень рад, Серёж, что тебе нравится. Но потом, потом, понимаешь, уходишь к другой книге, а этот текст, надо его отдавать, ну продать - потому что зарабатывать-то надо. Но мне не больно-то хочется печататься, знаешь почему? Потому что как только я напечатал вещь - она умирает.
- Вы учились в МГПИ, откуда вышла масса знаковых для нашей культуры людей...
- Дело в том, что я-то поступил в институт в 55-м и попал, конечно, в свою обстановку, будто созданную для меня. Это потом я уже принял участие в ее дальнейшем формировании, понимаешь? То есть поддержал. Как мне кажется, главным, кто ее все-таки сделал, был Визбор. К этому времени его послали служить в армию, но я уже в первый год познакомился с ним. Я все-таки считаю, что это заслуга Юры Визбора, и был такой Володя Красновский, ныне покойный, как и Юра, в том, что они «сделали» институт. И Ким, и я (Юлик при этом поступил на год раньше меня) - мы пришли немножко на готовое, в какой-то коллектив, где уже была своя атмосфера, запах! Ну, и как могли уж поддерживали дальше, понимаешь?
Все мы, и Юлик, и я, скажем, и наши многие друзья: Красновский, Гриша Фельдблюм, покойный к сожалению тоже, Валерий Агриколянский, Миша Ландор - все мы, конечно, были литераторы, прирожденные. Во всяком случае мечтающие о литературе. Как-то вот считал, что я литератор, и даже учитель. Понимаешь? И, пожалуй, то, что я поступил в пединститут, совпадало с моими данными. Мне явно было никуда не поступить больше. Такая история… Неожиданно я попал. Причём сдал экзамены на все пятерки. Это просто было фантастикой для такого двоечника и троечника как я, папа с мамой просто сошли с ума от восхищения, восторга (смеется). Можешь себе представить? Я сам был поражен до глубины души. Меня даже сфотографировали специально для институтской газеты «Ленинец» еще с двумя круглыми отличниками, которые поступили в институт. Я был просто поражен!
В этом институте, на нашем филфаке (это называлось факультет русского языка и литературы вначале, потом стал историко-филологический факультет) собрались, как я понимаю, прирожденные литераторы, которые еще не оформились. Ну, воробышки, в сущности. Пришли-то воробышки. Но уже пришли! Юра Визбор тогда уже 4 курса кончил. Мы попали в атмосферу, которая нас уже начала поднимать. Причём мне-то было очень тяжело.
Как это всё было, почему? Вот сейчас принято объяснять, что это было, так сказать, на волне 56-го года… Но я думаю, что это не совсем так. Конечно, она помогла эта волна 56-го года, это все так сказать было, мы все это впитывали. Но вот мне кажется, что уже само время приводило к этому. Вот такая история.
А с Визбором… Юра служил в армии вместе с Володей Красновским. И вот они приехали на побывку. Ну и в институт сразу, в родную обстановку. У нас при газете «Ленинец» литературное объединение такое было. Пришли Визбор и Мэп - это прозвище Красновского. Мэтры такие, обугленные насквозь, прожженные, просто дальше некуда (смеется). Ну, значит, спрашивают: «Из новых кто есть?»
Собрались мы в редакции институтской газеты. А Юлик Ким вообще-то был всегда большой шутник. И сейчас. Он любит это, и такой интеллигентный, такой вежливый. Юлик, значит, говорит: «Знаете что?! Перед приходом столь великих мэтров построимся в одну шеренгу!» Мы построились. Причём Юлик предложил: «Давайте не будем соблюдать рост. Первым встану я, вторым встанешь ты». А я намного его выше. И вот как они вошли, Юлик командует: «На первый-второй рассчитайсь!». «Пер-второй, пер-второй, пер-второй, пер-втор..!» Они были потрясены: ну что это за такая молодая поросль! Поросль-то такая какая-то такая «вшивоватая» (смеётся). Но поросль не была вшивоватая, мы просто шутили - очень любя уже заочно.
В те годы я писал что-то, но писал крайне плохо, чего не скажешь о Киме. Ким был нашей главной гордостью. И когда Визбор и Красновский сами прекрасно спели, почитали, настала наша очередь. А Юлик тогда уже написал стихотворение «Червивый гриб», которое начинается так: «Червивый гриб, кому ты нужен, зачем ты мною обнаружен?» Уже прекрасные две строки, согласись. Это уже Ким чистый. И они: «О, какой гриб-то написан шикарный!» Всё это было добродушно так, нежно, ласково. Ну вот (с грустью - прим.), видишь, я тебе разболтался...
- Да я, честно говоря, больше всего именно на это и рассчитывал, т.е. не столько конкретные ответы на конкретные вопросы, сколько какой-то поток воспоминаний, даже, может быть, ностальгии...
- Ну что ностальгии?! Юра умер, я это страшно переживал, очень много лет. Сейчас как-то уже привык...
- Однажды нам с другом попал в руки самиздатовский сборник студенческих песен 55-го года - ребята из МГУ сделали, химико-биологический факультет.
- А! Митя Сухарев. Дмитрий Антонович Сухарев, поэт. На самом деле его фамилия Сахаров, сейчас он профессор, доктор наук… Но Дмитрий Антонович Сухарев - поэт. У нас в МГУ конкурент был всего лишь один. Один только Митька. А у нас их было сколько! Мы-то всегда считали, что мы - класс, вообще! У нас и Визбор, и Якушева… Ты что - это звезды! Можешь себе представить? Борька Вахнюк даже, и то звезда. «Проводница, проводница, ты мне часто будешь сниться…», - это Борька написал. И Ким - восходящая звезда, ух какие сразу вещи начал делать, прекрасные вещи.
- В этом самиздатовском сборнике было много ранних песен Визбора, Красновский...
- У нас было два Красновских, учти. Владимир Красновский, Володя, по прозвищу «Мэп» и Эрик Красновский, этот уже с нами, вместе с Кимом и со мной учился. Это педагог, сейчас он директор школы, по-моему. Ну, это из величайших знатоков русского языка, которых просто, как говорится, на мякине не проведёшь...
- А как у вас с гитарой отношения складывались?
- Да нормально, мы все играли! Но я-то был такой, понимаешь ли, хулиган, «сталинский стипендиат» это называется. Где-то у меня сохранилась фотография. У нас была доска «Сталинские стипендиаты». Такая большая, бархатная доска, на которой вывешивались фотографии самых лучших студентов. К сожалению, ни Ким, ни Визбор, ни Ряшенцев, никто из моих друзей, ни я сам, на эту доску никогда не попадали. Не могу даже вспомнить ни одного мне знакомого сталинского стипендиата (смеётся). Но у меня есть фотография, где три такие полупьяные рожи стоят на фоне доски, и у них над головой написано - «Сталинские стипендиаты»! На этой фотографии они их просто собою заслоняют. Так вот, я боролся за звание самого плохого студента в институте.
- Даже так? Несмотря на то, что на пятерки сдали экзамены?
- Ну, это вступительные, вначале, а потом уже считался за самого плохого студента в институте. И здесь у меня был конкурент - Лёша Мезинов. Это поэт, причём очень хороший поэт. Он учился со мной на одном курсе. Вот тогда-то, еще на первом курсе, мы сидели с Лёшкой на заднем ряду нашей ленинской аудитории и скучали на лекции профессора Введенского. Царствие ему небесное, я не хочу сказать о нём ничего плохого, но введение в языкознание читал он на редкость скучно. И я Лёшке говорю: «Давай, брат, мы с тобой напишем роман». Он отвечает: «Давай!» Взяли тетрадку… Дело в первой фразе, в сущности. Стали лепить первую фразу - ничего не получается. Можешь себе представить? Но потом, по-моему, все-таки я её написал, уж не знаю, но может быть и Лёша, я не возражаю, я не помню точно автора первой фразы. Он говорит (или я говорю): «Легкий бриз надувал паруса нашего фрегата». Так, в 55-м году начался «Суер-Выер», который я пишу до сих пор. И думаю, что я его допишу. Я тебе не читал ничего из «Суера-Выера».
- Я вот только в «Огоньке» отрывок прочел. Журнал в сумке лежит.
- А тогда мы довольно много написали, но той рукописи совместной у меня нет.
- Я заметил и по Вашим книгам, да и по внешнему виду, что Вы такой «старый бродяга»...
- Давно не брожу, потому что Алёшенька родился... (сын Ю.Коваля - прим.)
- Тем не менее, многое видели, какие-то любимые места появились, тот же Русский Север. Мне просто интересно, что Вас поразило в ваших скитаниях?
- Русский Север, да. И Вишера, конечно. Речка Вишера. Это места, которые мне очень много дали. Они дали любовь. Дали любовь. Понимаешь… (вздыхает с грустью) ...это самое дорогое. Меня вот Норвегия сейчас приглашает. Что мне там делать?! Ну что мне делать в Норвегии? Ну, сам подумай, что?! Да почти что нечего. Это будет скучно. Единственный выход - рисовать. Или там написать что-нибудь о Норвегии.
- Ваша мастерская на берегу Яузы, неподалёку удивительный Андронников монастырь… Меня просто интересует Ваше отношение к Москве нынешней. Москва катастрофически меняется. И буквально каждую неделю!
- То, что ты говоришь, это кошмар. Просто кошмар. Ну, к сожалению, поскольку я не борец такой и, если борюсь, то только тем, что я делаю... Да и мы здесь, в мастерской-то на ладан дышим. У нас срок договора кончается в декабре этого года.
- А потом?
- Ну, мы сейчас с Витькой Беловым… У меня же сосед есть. Защищаться мы, конечно, будем! Ну, а что с Москвой делают? Понимаешь ли, тут вопрос очень простой. Значит, люди-то некомпетентные по-прежнему управляют нашей столицей. Скажем, ну вот был архитектор Посохин, главный архитектор Москвы, который влепил в Кремль cвое сооружение. Дворец, этих самых…
- Съездов.
- Съездов, да. Это надо же набраться такой наглости: в Кремль-то влезть! Понимаешь ли? И ведь берётся наглости свой примитивный вкус демонстрировать. Сейчас мост у нас ставят здесь на Яузе. Я хожу и переживаю. Ты не видел? Вот эта некомпетентность и какое-то прирожденное российское желание всё переустроить - это ведь не только с Москвой происходит. К сожалению, нет хорошей какой-то такой настоящей, такой мощной охраны: кто чего захочет, тот и лепит.
- Во многих людях вашего поколения постоянно присутствовала какая-то совершенно удивительная тяга к свободе, неизвестно откуда появившаяся. Может быть это в генах? И очень многие из вас заплатили за эту свободу: кто-то эмиграцией, кто-то молчанием, кто-то сгинул, вообще пропал без вести…
- Да. Есть и такие, к сожалению.
- Вы стали известным писателем, тем не менее, тяга к свободе постоянно присутствует практически во всех ваших книгах: Шамайка та же самая, Недопёсок...
- Конечно, конечно. Ну, Недопёсок наиболее так… в этом смысле.
- Может быть, не совсем скромный вопрос, провоцирующий вопрос... Чем Вы заплатили вот за эту тягу к свободе? А я уверен, что пришлось платить каждому.
- Я думаю, что я заплатил не так уж много. Вернее, я недополучил в связи с этим. То есть я отказался от денег, которые, так сказать, я бы мог получить. Я всегда говорил, что свобода дорого стоит, это не в том смысле, что ты платишь за нее, ты просто недополучаешь. Но ты к этому готов... Но вот все-таки мы не так уж плохо с тобой сидим - вот есть водка, есть чёрный хлеб (смеется). Сейчас заварим чай, там уже наверно чайник кипит.
- Выключить?
- Выключи, Серёга. … Или… или тащи его сюда! Давай заварим чайку!
- Так, у вас заварка где?
- Я тебе сейчас покажу. Давай выключай свою машину. Я не знаю, как она выключается. Сейчас мы чайку тут попьем...
- ...На чем мы остановились-то? Что-то я забыл.
- Мы остановились на тяге к свободе.
- Ну я по-моему уже тебе ответил. Видимо, у меня это врожденное, что ли? Врожденное. Я работал иногда, в некоторых местах. Я больше всего работал в школе как учитель. И, так сказать, исполнял свою работу и честно, и с любовью. Я вообще люблю с ребятами общаться. Думаю, что сейчас я могу зарабатывать только литературой и живописью. Но иногда появляется мысль: а больше ничем не заработать? И думаю, ну как же, я же учитель! И я бы мог работать с ребятами, учителем… Но, пожалуй, сейчас не потяну. Огромная отдача. Огромный напряг в школе. Пожалуй, что сейчас я просто не потяну. Ну, не потяну. Уже и возраст не тот.
- Знаете, еще одну я особенность заметил. В ваших произведениях всегда присутствует какое-то ожидание ЧУДА. То приятель-ножевик вдруг из тьмы откликается, то Шамайка возвращается, то храм на волнах... А в реальной жизни приходилось Вам встречаться с чудесами?
- Самое первое, конечно, такое чудо - это люди. И здесь я тебе должен честно сказать, что мне НЕВЕРОЯТНО повезло. Мне невероятно повезло! Боже мой, с кем я ни дружил, кого я ни знал! Ну просто один перечень имен может привести в сумасшествие настоящего литератора, понимаешь? Даже вот мы говорили о Юре Визборе, и о Юлике Киме. Вон, скажем, висит фотография Юры Домбровского, вот Арсений Саныч Тарковский, вот Борис Викторович Шергин. Вот я тебе говорю: я считаю, что это чудо. Это чёткое чудо. То есть мне невероятно повезло с моим окружением. И я еще не говорю тебе о скульпторах Лемпорте и Силисе, которых ты не видел, и к которым стоило бы съездить, поглядеть, может быть, в другой твой приезд. Борис Петрович Чернышёв - мой учитель живописи, Владимир Николаевич Протопопов, я тебе о них уже рассказывал. Ты можешь себе представить? Женя Уханов, вот там скульптура стоит, Витя Белов, мой сосед...
- Я вижу и на стенах мастерской у вас - ШергИн, Тарковский Арсений Александрович, Соколов-МикИтов...
- Да. МикитОв. Учти. Запомни: во-первых, Иван Сергеевич Соколов-МикитОв, ударение на «о». И не ШергИн, а ШЕргин.
- Вот насчет этого я всегда сомневался почему-то.
- Да я сам сомневался и всегда его называл ШергИн! А однажды спросил: «Борис Викторович, как правильно произносится Ваша фамилия?» Он говорит: «ШЕргин». Ёлки-палки!
- Хорошо, что Вы мне это рассказали, просто я иногда попадаю в такие неловкие ситуации...
- Нет, ты это учти и запомни: Соколов-МикитОв и Борис ШЕргин. Ну а с Тарковским все ясно (смеется).
Так вот, ты спрашиваешь про чудо. Я тебе говорю: это первое такое вот чудо, человеческое. Оно доступно, но мне невероятно повезло в этом смысле, ну невероятно, понимаешь! Я в прекрасных отношениях, скажем, и с Фазилем Искандером. Это же чудо, согласись! Теперь, если говорить о чудесном, в таком как бы волшебном смысле этого слова... У меня бывали странные случаи, чудесные случаи, которые описаны мной в некоторых рассказах, например, «Ножевик»... А особенно рассказ «Про них». Я вспоминаю, есть у меня такой маленький рассказец.
- Я помню, он был напечатан в «Московском комсомольце».
- Может быть. Он был напечатан у меня в книге с Татьяной Алексеевной Мавриной. Вот это тоже одно из чудес - то, что я работал с Мавриной. Мы сделали шесть книг! Можешь себе представить? Шесть! Я тебе не могу показать ни одной, потому что здесь просто ни одной нету. Я всё же раздариваю.
- Я догадываюсь, что у вас вот ТАК всё уходит.
- Нет, кое-что, конечно, осталось. Пожалуй, по одному экземпляру у меня где-то там дома есть. У Наташи (жена Ю. Коваля - прим.), может быть, есть. У Ирины, моего секретаря бывшего, тоже, наверно, что-то сохранилось... И вот в книге с Мавриной есть рассказ «Про них». Действительно, я не знаю, что это такое... Ведь трезвый был, поверь! Но я беседовал с какими-то странными, понимаешь ли, силами. В рассказе это описано.
Я возвращался с тяги, у нас на Цыпиной горе - это одно из моих любимых мест. Я тебе расскажу сейчас, ты не читай рассказ. Я просто тебе перескажу, как было дело. Я жил тогда на Цыпиной горе вместе с Витей Усковым. Это был мой старый друг, фотограф, хороший очень человек. Вот. А я пошел на тягу. Ты знаешь, что такое тяга? Это ночная охота, то есть вечерняя охота. Когда домой возвращаешься, это уже глубокая ночь. Совершенно пустая деревня, заброшенная, на горе стоит. Старые дома какие-то... Матерые, старой северной постройки дома. И был там один особенно огромный такой дом, Натальин дом, как мы его называли. И вот я подхожу. А ночь такая какая-то серьезная... Ну, там, где-то над горой небо светится. И как-то это все необыкновенно красиво. И вот тут я про себя подумал: надо же это всё обязательно написать, обязательно нужно написать! Понимаешь? Написать, как эта гора, как эти дома черные стоят, как на небе какие-то сполохи идут, бог знает что, и звезды конечно. И тут вот я услышал тот самый странный голос, описанный в рассказе «Про них», который мне сказал: «И про нас напиши, Юра». Нет, там было сказано так: «Юра, и про нас напиши». Ну, уж не знаю, идиот я или не идиот... Я слышал голос, и думаю, что Витька Усков сидит на лавке, там перед домом лавочка, и, может быть, ждет меня, встречает просто. И вроде даже и Витькин голос как будто бы. А вроде и не Витькин... Я вот это слышал несколько раз, пока шел: «Юра, про нас напиши, про нас, про нас напиши». Я обошёл этот дом, поднялся наверх, устал, сейчас и не помню, взял я что-то или не взял, не помню. Прихожу, Витька спит на печке. Причем глухо спит, спит матёро - он устал, целый день гонялся за фотографиями, представляешь себе! Я его бужу и говорю: «Витьк, ты выходил на улицу, что-нибудь говорил?» Он спросонья: «Ты что? Что такое? Сколько времени? Что, вставать пора что ли?» Я говорю: «Спи, спи, бог с тобой». Вот. И рассказ кончается так: «Юра, про нас напиши. Вот я и написал про них». Так кончается рассказ. «А кто они такие - не знаю».
- Нет, это очень серьезная концовка.
- Ну, я тебе говорю то, что говорю. Между тем Цыпина гора, о которой вот я тебе рассказываю, это очень сложное место. Вообще на земном шаре.
- Это где находится?
- Я рассказываю тебе как другу, но я бы не хотел, чтобы об этом знали все. Я бы не хотел. Вот. Есть такая Цыпина гора, где она находится, я тебе не скажу.
- Я не буду это печатать, просто мне важно.
- Серёжк, Серёжка...
- Ну, я уже понял, в принципе, где это. Просто я про подобные случаи уже слышал, а с заброшенными деревнями сталкивался у себя в Удмуртии и в других областях... Ну, как я понял это Русский Север. А Русский Север я очень люблю просто-напросто.
- Это конечно Русский Север. Конечно Русский Север. Ну вот, Серёж, я тебе рассказал одну из таких вещей. Конечно, бывали и другие случаи. Но я тебе вспомнил то, что я как-то зафиксировал, записал. Этот случай меня так поразил, что я записал рассказ, понимаешь?
- Юрий Осич, мы живем в таком временном отрезке между эпохами, но мыслью, памятью мы еще в том, уже ушедшем времени. И в Вашем новом романе «Суер-Выер»...
- Да.
- Вот эта эпоха абсурда отразилась полностью. Эти Валерьян Борисычи на острове, в шляпах, все на одно лицо, сидящие в норах, эти люди-мишени, простреленные, которые жаждут, чтобы в них стреляли... Та эпоха, она жива по-прежнему, видимо, в Вас.
- Во мне?! Она вообще жива!
- Оборачиваясь назад, оцените эпоху. В нескольких словах, в нескольких фразах. Что она Вам дала, что она Вам не дала?
- Прожитое мною время, ты имеешь в виду? Понимаешь ли, вспоминаю только хорошее. Я говорил тебе о друзьях - ну, это же прекрасно! Дело в том еще, Серёжа, что я как-то старался так жить... Вот, помнишь, мы говорили о свободе? Я старался жить, как бы немножко не касаясь эпохи. Вот Арсений Санычу Тарковскому я всегда, когда мы беседовали с ним, там, о правительстве, о партии, о чем-нибудь таком, я ему говорил так: «Арсений Саныч, эти чудаки-то чего придумали!». Он говорит: «Юрочка, как Вы их мягко называете - эти чудаки!». Я говорю: «Арсений Саныч, ну не будем же грубить, правда, ведь?!». «Эти чудаки что-то придумали...». За что любил Тарковского всегда: он был отстранен от них! Непреодолимой стеной! От этих, которые... Как и я сейчас, тоже отстранен. Не знаю, понятно ли я объясняю. Борис Викторович Шергин был отстранен от них. Непреодолимой стеной! Юрка Домбровский... Юрка конечно старался их... Он сидел 27 лет. Он их ненавидел, ему хотелось их задушить. Юру можно понять. А мы были отстранены. Это очень серьезная вещь.
Это про эпоху. Дело в том, что для меня бог - художник. Не бог, а человек, которого я люблю, он может быть только художником. Только художником! Или женщиной. Я верю только в художника. И то не в каждого. Но вот в такого я верю.
- Высоцкому было около сорока лет, когда он сказал, в шутку, правда, что настало время писать мемуары. Вы каким-то образом отразили эти воспоминания?
- Я написал. Сейчас как раз в библиотеке «Огонька» выйдет книга, где написано о Шергине, по-моему, одна из лучших моих мемуарных работ, о Соколове-Микитове, и о Чуковском Корнее Ивановиче. Там будет три... ну, я не считаю это мемуарами, это рассказы. О Борисе Викторовиче более подробное исследование, потому что я его записывал сильно. Просто я, когда был помоложе, я за ним много записывал. Скажет он мне что-то интересное, я приду домой и запишу. За Арсений Санычем я, конечно, тоже записывал его устные чудесные рассказы. Какие-то блестящие устные рассказы у Арсений Саныча были, причем они были обкатаны. Он не раз их говорил, понимаешь, в чем дело. То есть я написал уже о Шергине, о Чуковском и о Соколове-Микитове. Вот эти три мемуара, три рассказа выйдут в «библиотеке «Огонек» в этом году.
Сейчас меня очень гнетет, что я никак не могу написать про Арсений Саныча. То есть у меня в голове так много. Ах, первой фразы нет! Надо ее сделать. Ах! Сделаю, сделаю! Я уже начал. Сделаю, сделаю, сделаю... Точно.
- Юрий Осич, два направления в вашем творчестве почти не соприкасались: литература и картины. Они, пожалуй, соприкасались один раз, когда Вы иллюстрировали свою...
- «Лодку» (повесть «Самая лёгкая лодка в мире» - прим.). Да, правильно.
- Мне кажется, что все-таки они соприкасались ещё в одном случае. Я имею в виду портреты многих из этих людей. Как они поживают? Я слышал, что их приобрели даже.
- Нет. Литературный музей в свое время после моей выставки купил один из портретов Арсений Саныча. У меня их два. Я продал один. Второй оставил Алёшке все-таки. Купил один из портретов Шергина, у меня их 7 или 8. И купил единственный портрет Соколова-Микитова. Литературный музей все-таки место хорошее, и эти вещи не продадут, надеюсь.
- Мне кажется, больше всего этим Вы и руководствовались.
- Да. Именно этим, да. Мне было приятно.
- В свое время у вас был портрет Ахматовой. Где он сейчас, если не секрет?
- Он стоит вон там, на кухне. Но я его не покажу. Я был слишком молод. Я виделся с Анной Андреевной, однажды встречался с ней. Один раз. Анну Андреевну я писал. Это был случайный визит. Устный мой рассказ об этом был записан однажды и звучал по Ленинградскому радио на последнем юбилее - рассказ о том, как я бывал у Анны Андреевны Ахматовой. Он носит такой чуть-чуть юмористический характер. Чуть-чуть. А портрет я написал. Действительно. Он у меня стоит. И, думаю, что портрет этот ужасен. Я думаю, что он очень плох. Но, может быть, зритель простит молодого художника, я был тогда очень молод. Я писал... Это в стиле картины «Чайник», оглянись.
- Ну что ж, Юрий Осич, наверно я буду закругляться.
- Да, Серёж, вот такая вот история... Я не знаю, конечно, удалось или не удалось интервью, но возможно ты там что-то возьмешь. Если захочешь, то я добавлю! Я тебе много рассказал всего. По-моему, тебе хватит? Или еще чего-нибудь хочешь?
Послесловие
Двадцать шестой год пошёл с того дня 29 февраля 1992 года, как мы сидели в мастерской Юрия Коваля в старом доме на Серебрянической набережной. И текла неспешно беседа... В Москве стояла оттепель, а за окном на зелёном заборе нарисованная берёза всё сбрасывала и сбрасывала листья: жёлтые, красные, багровые... А мне до сих пор кажется, что о чём-то, может быть, самом важном я его так и не спросил.
Впервые опубликовано с небольшими сокращениями в журнале "Библиотека в школе" №12 (288) в 2011 г.
С Днём Рождения, ЮрийОсич и ВикторНиколаич!
Юрий Коваль. 1992 г. Фото Сергея Жилина (публикуется впервые).
Ко Дню Рождения, Юбилею дорогого нашего Юрия Иосифовича Коваля. Впервые в сети - полная версия интервью 1992 года, записанного на диктофон Сергеем Жилиным, литератором из Ижевска.
Юрий Коваль
«Верю только в художника»
Беседовал Сергей Жилин
Подготовил к печати Сергей Андреев
Предисловие
У этого интервью была долгая предыстория. В начале 1990-х годов я работал в ижевском издательстве «Странник» заместителем главного редактора по работе с авторами. Проще говоря, был литагентом - утрясал с писателями и переводчиками самые разные вопросы. Даже сейчас дух захватывает от имён тех людей, с которыми приходилось общаться, порой в очень неформальной обстановке. Поскольку книги многих из этих писателей я любил с детства, то, естественно, при первой возможности доставал из сумки диктофон.
Эпоха уходила зримо, на глазах, за своим временем потянулись и люди. Хотелось сохранить хоть что-то, хоть для себя. Почти два десятка лет миновало, а голоса многих из моих тогдашних собеседников до сих пор звучат во мне. И всё было будто вчера...
На берегу Яузы на Серебрянической набережной, среди каких-то фабрик, складов, заборов стоит желтое двухэтажное здание. В одной из квартир на первом этаже и была его мастерская. С писателем и художником Юрием Иосифовичем Ковалём я виделся всего раз пять. Сиживали, правда, подолгу, да и разговаривали о многом. В один из мартовских дней, когда уже сумерки были готовы вот-вот отделиться от черной воды Яузы, он сказал:
- Слышь, Серег, вот тебе кисть, краски, иди, нарисуй листочек.
- Какой листочек? - удивился я.
Коваль пыхнул трубкой и ею же показал за окно:
- Видишь, у меня забор за окном, а забор - это скучно. Вот я и нарисовал на заборе осеннюю березу с облетающими листьями. Каждому из друзей я даю кисть, и он рисует свой листок. Вон какой у меня листопад за окном! И главное - не зависит от времени года. Мне как грустно становится, я в окно гляжу.
В то же время одна из моих бывших однокурсниц попросила при случае передать Юрию Иосифовичу, что его книги у нее уже много лет самые любимые. Коваль разволновался:
- Как же так! Сережа, надо обязательно ей подарить книжку, а у меня почти ничего сейчас нет. Разве вот эту - последний экземпляр. Сейчас я что-нибудь напишу.
Кроме подписи, Юрий Иосифович обычной шариковой ручкой быстро нарисовал облетающее дерево, подмигнул мне и возле падающего осеннего листа приписал: "Это я".
Облетаем, ибо листопад бывает не только в природе, но и в душе.
- Юрий Иосифович, Вы в литературу вошли в конце 60-х - начале 70-х годов. За двадцать лет дети очень изменились. Однако и нынешнему юному читателю и тем мальчишкам 70-х нужны были ваши книги. Чем-то Вы можете это объяснить? Читатель меняется, а книги нужны те же самые.
- Дело в том, что у меня всегда, как я понимаю, был СВОЙ читатель. Я не из тех писателей, которые рассчитаны на всех, нет. То есть мой читатель практически не изменился: мои книги любят люди, не скажу особенные в каком-то грандиозном смысле, но все-таки особенные. Особого склада какие-то люди. Нельзя сказать, что все. Читают, может быть, и все. Но ведь как иногда бывает с книгой - прочтет человек да и забудет, правда? Все-таки таких-то наверно читателей большинство, и у меня, в частности.
- Наверно.
- Прочел сюжет, проследил как там Вася Куролесов, скажем, купил пса на базаре вместо поросят, посмеялся себе да и забыл. А некоторые, кого я считаю своими читателями, нет, они это запомнят. Мало того, что запомнят, и книгу сохранят еще, и детям передадут своим. Я не хочу сказать, что элитарный слой читателя, но у меня особый, мой, понимаешь, читатель. Вот ОН не изменился. Он возрождается с каждым поколением, этот читатель, то есть люди особенного склада. И этот склад тебе можно просто как-то там попробовать определить, хотя это определение может получиться банальным. Ну, скажем, может быть, какие-то романтические натуры. Мне иногда это так представляется.
Особенно меня интересует читатель, и такой есть, склонный к какому-то глубокому, я бы сказал, поэтическому отношению к СЛОВУ. Не тот, который любит игру слов, но который любит СЛОВО. Поставленное как-то так, по-особому... Вообще в сущности-то в моей литературе это самое ценное, понимаешь? Как сделана фраза, как выстроена - это в моей литературе самое главное. Так что мой читатель, я считаю, не изменился - он у меня какой был, такой и остался.
Конечно, люди, которые читали мои книги в конце 60-х годов, теперь уже отцы и матери… Но вот это особое, особенное течение что ли в литературе, которое я собой представляю, оно находит отзывы у отдельных людей. И я никогда не старался писать для всех, как скажем, Сергей Михалков. Ну, вот «Дядя Стёпа» - на всех. «Доктор Айболит» у Чуковского - это для всех. У меня этого нет, понимаешь, ну просто нету! Хотя там Ваську Куролесова могут читать все. Но некоторые, особенные - вот это мои. И они, я тебе снова повторяю, они возрождаются с каждым поколением. Так что я на них не то, что ориентируюсь, я для них создан. Такие читатели есть, но как их определить, что это за люди - мне чрезвычайно тяжело. Одно из самых важных определений такого рода читателя - это все-таки какая-то особенная, обостренная, ну или Богом данная, или приобретенная любовь к СЛОВУ и к жизни слова. Понимаешь? Я-то в сущности ведь этим занимаюсь. Почему я, например, не могу ничего написать - слова нету! Вон я тебе устно наговорю всё, что хочешь, но это же не проза. Проза-то ведь это искусство (смеется - прим.) Вот какая история. Не знаю, понимаешь ли ты меня?
- Да, я понимаю. Вполне.
- Ну вот. Я думаю, что ты понимаешь. Я как-то это говорил, но могу и тебе повторить, не велика беда. Это касается, скажем, и моих картин тоже, которые я сейчас мажу здесь, видишь? (Ю. И. рисовал во время беседы) Я их ни для кого не пишу - для себя. Все книги, которые я написал, все до одной - это такие книги, которые я бы сам хотел почитать. Я в сущности-то работал для себя, понимаешь? И я какое-то время, написав, предположим, «Чистый Дор», я его читал (голос переходит на шепот). Я его читал САМ, понимаешь? (довольно смеется). Вот книжка вышла, я читаю, читаю… Как мне нравится, как я доволен! Я получал сам от себя то, что мне не давали другие. Нет, давали, конечно, великие мастера, зачем говорить, великие мастера давали.
- Если честно, «Чистый Дор» мне ближе всех оказался. Я уже несколько раз его перечитал.
- Ну, очень хорошо! Я очень рад, Серёж, что тебе нравится. Но потом, потом, понимаешь, уходишь к другой книге, а этот текст, надо его отдавать, ну продать - потому что зарабатывать-то надо. Но мне не больно-то хочется печататься, знаешь почему? Потому что как только я напечатал вещь - она умирает.
- Вы учились в МГПИ, откуда вышла масса знаковых для нашей культуры людей...
- Дело в том, что я-то поступил в институт в 55-м и попал, конечно, в свою обстановку, будто созданную для меня. Это потом я уже принял участие в ее дальнейшем формировании, понимаешь? То есть поддержал. Как мне кажется, главным, кто ее все-таки сделал, был Визбор. К этому времени его послали служить в армию, но я уже в первый год познакомился с ним. Я все-таки считаю, что это заслуга Юры Визбора, и был такой Володя Красновский, ныне покойный, как и Юра, в том, что они «сделали» институт. И Ким, и я (Юлик при этом поступил на год раньше меня) - мы пришли немножко на готовое, в какой-то коллектив, где уже была своя атмосфера, запах! Ну, и как могли уж поддерживали дальше, понимаешь?
Все мы, и Юлик, и я, скажем, и наши многие друзья: Красновский, Гриша Фельдблюм, покойный к сожалению тоже, Валерий Агриколянский, Миша Ландор - все мы, конечно, были литераторы, прирожденные. Во всяком случае мечтающие о литературе. Как-то вот считал, что я литератор, и даже учитель. Понимаешь? И, пожалуй, то, что я поступил в пединститут, совпадало с моими данными. Мне явно было никуда не поступить больше. Такая история… Неожиданно я попал. Причём сдал экзамены на все пятерки. Это просто было фантастикой для такого двоечника и троечника как я, папа с мамой просто сошли с ума от восхищения, восторга (смеется). Можешь себе представить? Я сам был поражен до глубины души. Меня даже сфотографировали специально для институтской газеты «Ленинец» еще с двумя круглыми отличниками, которые поступили в институт. Я был просто поражен!
В этом институте, на нашем филфаке (это называлось факультет русского языка и литературы вначале, потом стал историко-филологический факультет) собрались, как я понимаю, прирожденные литераторы, которые еще не оформились. Ну, воробышки, в сущности. Пришли-то воробышки. Но уже пришли! Юра Визбор тогда уже 4 курса кончил. Мы попали в атмосферу, которая нас уже начала поднимать. Причём мне-то было очень тяжело.
Как это всё было, почему? Вот сейчас принято объяснять, что это было, так сказать, на волне 56-го года… Но я думаю, что это не совсем так. Конечно, она помогла эта волна 56-го года, это все так сказать было, мы все это впитывали. Но вот мне кажется, что уже само время приводило к этому. Вот такая история.
А с Визбором… Юра служил в армии вместе с Володей Красновским. И вот они приехали на побывку. Ну и в институт сразу, в родную обстановку. У нас при газете «Ленинец» литературное объединение такое было. Пришли Визбор и Мэп - это прозвище Красновского. Мэтры такие, обугленные насквозь, прожженные, просто дальше некуда (смеется). Ну, значит, спрашивают: «Из новых кто есть?»
Собрались мы в редакции институтской газеты. А Юлик Ким вообще-то был всегда большой шутник. И сейчас. Он любит это, и такой интеллигентный, такой вежливый. Юлик, значит, говорит: «Знаете что?! Перед приходом столь великих мэтров построимся в одну шеренгу!» Мы построились. Причём Юлик предложил: «Давайте не будем соблюдать рост. Первым встану я, вторым встанешь ты». А я намного его выше. И вот как они вошли, Юлик командует: «На первый-второй рассчитайсь!». «Пер-второй, пер-второй, пер-второй, пер-втор..!» Они были потрясены: ну что это за такая молодая поросль! Поросль-то такая какая-то такая «вшивоватая» (смеётся). Но поросль не была вшивоватая, мы просто шутили - очень любя уже заочно.
В те годы я писал что-то, но писал крайне плохо, чего не скажешь о Киме. Ким был нашей главной гордостью. И когда Визбор и Красновский сами прекрасно спели, почитали, настала наша очередь. А Юлик тогда уже написал стихотворение «Червивый гриб», которое начинается так: «Червивый гриб, кому ты нужен, зачем ты мною обнаружен?» Уже прекрасные две строки, согласись. Это уже Ким чистый. И они: «О, какой гриб-то написан шикарный!» Всё это было добродушно так, нежно, ласково. Ну вот (с грустью - прим.), видишь, я тебе разболтался...
- Да я, честно говоря, больше всего именно на это и рассчитывал, т.е. не столько конкретные ответы на конкретные вопросы, сколько какой-то поток воспоминаний, даже, может быть, ностальгии...
- Ну что ностальгии?! Юра умер, я это страшно переживал, очень много лет. Сейчас как-то уже привык...
- Однажды нам с другом попал в руки самиздатовский сборник студенческих песен 55-го года - ребята из МГУ сделали, химико-биологический факультет.
- А! Митя Сухарев. Дмитрий Антонович Сухарев, поэт. На самом деле его фамилия Сахаров, сейчас он профессор, доктор наук… Но Дмитрий Антонович Сухарев - поэт. У нас в МГУ конкурент был всего лишь один. Один только Митька. А у нас их было сколько! Мы-то всегда считали, что мы - класс, вообще! У нас и Визбор, и Якушева… Ты что - это звезды! Можешь себе представить? Борька Вахнюк даже, и то звезда. «Проводница, проводница, ты мне часто будешь сниться…», - это Борька написал. И Ким - восходящая звезда, ух какие сразу вещи начал делать, прекрасные вещи.
- В этом самиздатовском сборнике было много ранних песен Визбора, Красновский...
- У нас было два Красновских, учти. Владимир Красновский, Володя, по прозвищу «Мэп» и Эрик Красновский, этот уже с нами, вместе с Кимом и со мной учился. Это педагог, сейчас он директор школы, по-моему. Ну, это из величайших знатоков русского языка, которых просто, как говорится, на мякине не проведёшь...
- А как у вас с гитарой отношения складывались?
- Да нормально, мы все играли! Но я-то был такой, понимаешь ли, хулиган, «сталинский стипендиат» это называется. Где-то у меня сохранилась фотография. У нас была доска «Сталинские стипендиаты». Такая большая, бархатная доска, на которой вывешивались фотографии самых лучших студентов. К сожалению, ни Ким, ни Визбор, ни Ряшенцев, никто из моих друзей, ни я сам, на эту доску никогда не попадали. Не могу даже вспомнить ни одного мне знакомого сталинского стипендиата (смеётся). Но у меня есть фотография, где три такие полупьяные рожи стоят на фоне доски, и у них над головой написано - «Сталинские стипендиаты»! На этой фотографии они их просто собою заслоняют. Так вот, я боролся за звание самого плохого студента в институте.
- Даже так? Несмотря на то, что на пятерки сдали экзамены?
- Ну, это вступительные, вначале, а потом уже считался за самого плохого студента в институте. И здесь у меня был конкурент - Лёша Мезинов. Это поэт, причём очень хороший поэт. Он учился со мной на одном курсе. Вот тогда-то, еще на первом курсе, мы сидели с Лёшкой на заднем ряду нашей ленинской аудитории и скучали на лекции профессора Введенского. Царствие ему небесное, я не хочу сказать о нём ничего плохого, но введение в языкознание читал он на редкость скучно. И я Лёшке говорю: «Давай, брат, мы с тобой напишем роман». Он отвечает: «Давай!» Взяли тетрадку… Дело в первой фразе, в сущности. Стали лепить первую фразу - ничего не получается. Можешь себе представить? Но потом, по-моему, все-таки я её написал, уж не знаю, но может быть и Лёша, я не возражаю, я не помню точно автора первой фразы. Он говорит (или я говорю): «Легкий бриз надувал паруса нашего фрегата». Так, в 55-м году начался «Суер-Выер», который я пишу до сих пор. И думаю, что я его допишу. Я тебе не читал ничего из «Суера-Выера».
- Я вот только в «Огоньке» отрывок прочел. Журнал в сумке лежит.
- А тогда мы довольно много написали, но той рукописи совместной у меня нет.
- Я заметил и по Вашим книгам, да и по внешнему виду, что Вы такой «старый бродяга»...
- Давно не брожу, потому что Алёшенька родился... (сын Ю.Коваля - прим.)
- Тем не менее, многое видели, какие-то любимые места появились, тот же Русский Север. Мне просто интересно, что Вас поразило в ваших скитаниях?
- Русский Север, да. И Вишера, конечно. Речка Вишера. Это места, которые мне очень много дали. Они дали любовь. Дали любовь. Понимаешь… (вздыхает с грустью) ...это самое дорогое. Меня вот Норвегия сейчас приглашает. Что мне там делать?! Ну что мне делать в Норвегии? Ну, сам подумай, что?! Да почти что нечего. Это будет скучно. Единственный выход - рисовать. Или там написать что-нибудь о Норвегии.
- Ваша мастерская на берегу Яузы, неподалёку удивительный Андронников монастырь… Меня просто интересует Ваше отношение к Москве нынешней. Москва катастрофически меняется. И буквально каждую неделю!
- То, что ты говоришь, это кошмар. Просто кошмар. Ну, к сожалению, поскольку я не борец такой и, если борюсь, то только тем, что я делаю... Да и мы здесь, в мастерской-то на ладан дышим. У нас срок договора кончается в декабре этого года.
- А потом?
- Ну, мы сейчас с Витькой Беловым… У меня же сосед есть. Защищаться мы, конечно, будем! Ну, а что с Москвой делают? Понимаешь ли, тут вопрос очень простой. Значит, люди-то некомпетентные по-прежнему управляют нашей столицей. Скажем, ну вот был архитектор Посохин, главный архитектор Москвы, который влепил в Кремль cвое сооружение. Дворец, этих самых…
- Съездов.
- Съездов, да. Это надо же набраться такой наглости: в Кремль-то влезть! Понимаешь ли? И ведь берётся наглости свой примитивный вкус демонстрировать. Сейчас мост у нас ставят здесь на Яузе. Я хожу и переживаю. Ты не видел? Вот эта некомпетентность и какое-то прирожденное российское желание всё переустроить - это ведь не только с Москвой происходит. К сожалению, нет хорошей какой-то такой настоящей, такой мощной охраны: кто чего захочет, тот и лепит.
- Во многих людях вашего поколения постоянно присутствовала какая-то совершенно удивительная тяга к свободе, неизвестно откуда появившаяся. Может быть это в генах? И очень многие из вас заплатили за эту свободу: кто-то эмиграцией, кто-то молчанием, кто-то сгинул, вообще пропал без вести…
- Да. Есть и такие, к сожалению.
- Вы стали известным писателем, тем не менее, тяга к свободе постоянно присутствует практически во всех ваших книгах: Шамайка та же самая, Недопёсок...
- Конечно, конечно. Ну, Недопёсок наиболее так… в этом смысле.
- Может быть, не совсем скромный вопрос, провоцирующий вопрос... Чем Вы заплатили вот за эту тягу к свободе? А я уверен, что пришлось платить каждому.
- Я думаю, что я заплатил не так уж много. Вернее, я недополучил в связи с этим. То есть я отказался от денег, которые, так сказать, я бы мог получить. Я всегда говорил, что свобода дорого стоит, это не в том смысле, что ты платишь за нее, ты просто недополучаешь. Но ты к этому готов... Но вот все-таки мы не так уж плохо с тобой сидим - вот есть водка, есть чёрный хлеб (смеется). Сейчас заварим чай, там уже наверно чайник кипит.
- Выключить?
- Выключи, Серёга. … Или… или тащи его сюда! Давай заварим чайку!
- Так, у вас заварка где?
- Я тебе сейчас покажу. Давай выключай свою машину. Я не знаю, как она выключается. Сейчас мы чайку тут попьем...
- ...На чем мы остановились-то? Что-то я забыл.
- Мы остановились на тяге к свободе.
- Ну я по-моему уже тебе ответил. Видимо, у меня это врожденное, что ли? Врожденное. Я работал иногда, в некоторых местах. Я больше всего работал в школе как учитель. И, так сказать, исполнял свою работу и честно, и с любовью. Я вообще люблю с ребятами общаться. Думаю, что сейчас я могу зарабатывать только литературой и живописью. Но иногда появляется мысль: а больше ничем не заработать? И думаю, ну как же, я же учитель! И я бы мог работать с ребятами, учителем… Но, пожалуй, сейчас не потяну. Огромная отдача. Огромный напряг в школе. Пожалуй, что сейчас я просто не потяну. Ну, не потяну. Уже и возраст не тот.
- Знаете, еще одну я особенность заметил. В ваших произведениях всегда присутствует какое-то ожидание ЧУДА. То приятель-ножевик вдруг из тьмы откликается, то Шамайка возвращается, то храм на волнах... А в реальной жизни приходилось Вам встречаться с чудесами?
- Самое первое, конечно, такое чудо - это люди. И здесь я тебе должен честно сказать, что мне НЕВЕРОЯТНО повезло. Мне невероятно повезло! Боже мой, с кем я ни дружил, кого я ни знал! Ну просто один перечень имен может привести в сумасшествие настоящего литератора, понимаешь? Даже вот мы говорили о Юре Визборе, и о Юлике Киме. Вон, скажем, висит фотография Юры Домбровского, вот Арсений Саныч Тарковский, вот Борис Викторович Шергин. Вот я тебе говорю: я считаю, что это чудо. Это чёткое чудо. То есть мне невероятно повезло с моим окружением. И я еще не говорю тебе о скульпторах Лемпорте и Силисе, которых ты не видел, и к которым стоило бы съездить, поглядеть, может быть, в другой твой приезд. Борис Петрович Чернышёв - мой учитель живописи, Владимир Николаевич Протопопов, я тебе о них уже рассказывал. Ты можешь себе представить? Женя Уханов, вот там скульптура стоит, Витя Белов, мой сосед...
- Я вижу и на стенах мастерской у вас - ШергИн, Тарковский Арсений Александрович, Соколов-МикИтов...
- Да. МикитОв. Учти. Запомни: во-первых, Иван Сергеевич Соколов-МикитОв, ударение на «о». И не ШергИн, а ШЕргин.
- Вот насчет этого я всегда сомневался почему-то.
- Да я сам сомневался и всегда его называл ШергИн! А однажды спросил: «Борис Викторович, как правильно произносится Ваша фамилия?» Он говорит: «ШЕргин». Ёлки-палки!
- Хорошо, что Вы мне это рассказали, просто я иногда попадаю в такие неловкие ситуации...
- Нет, ты это учти и запомни: Соколов-МикитОв и Борис ШЕргин. Ну а с Тарковским все ясно (смеется).
Так вот, ты спрашиваешь про чудо. Я тебе говорю: это первое такое вот чудо, человеческое. Оно доступно, но мне невероятно повезло в этом смысле, ну невероятно, понимаешь! Я в прекрасных отношениях, скажем, и с Фазилем Искандером. Это же чудо, согласись! Теперь, если говорить о чудесном, в таком как бы волшебном смысле этого слова... У меня бывали странные случаи, чудесные случаи, которые описаны мной в некоторых рассказах, например, «Ножевик»... А особенно рассказ «Про них». Я вспоминаю, есть у меня такой маленький рассказец.
- Я помню, он был напечатан в «Московском комсомольце».
- Может быть. Он был напечатан у меня в книге с Татьяной Алексеевной Мавриной. Вот это тоже одно из чудес - то, что я работал с Мавриной. Мы сделали шесть книг! Можешь себе представить? Шесть! Я тебе не могу показать ни одной, потому что здесь просто ни одной нету. Я всё же раздариваю.
- Я догадываюсь, что у вас вот ТАК всё уходит.
- Нет, кое-что, конечно, осталось. Пожалуй, по одному экземпляру у меня где-то там дома есть. У Наташи (жена Ю. Коваля - прим.), может быть, есть. У Ирины, моего секретаря бывшего, тоже, наверно, что-то сохранилось... И вот в книге с Мавриной есть рассказ «Про них». Действительно, я не знаю, что это такое... Ведь трезвый был, поверь! Но я беседовал с какими-то странными, понимаешь ли, силами. В рассказе это описано.
Я возвращался с тяги, у нас на Цыпиной горе - это одно из моих любимых мест. Я тебе расскажу сейчас, ты не читай рассказ. Я просто тебе перескажу, как было дело. Я жил тогда на Цыпиной горе вместе с Витей Усковым. Это был мой старый друг, фотограф, хороший очень человек. Вот. А я пошел на тягу. Ты знаешь, что такое тяга? Это ночная охота, то есть вечерняя охота. Когда домой возвращаешься, это уже глубокая ночь. Совершенно пустая деревня, заброшенная, на горе стоит. Старые дома какие-то... Матерые, старой северной постройки дома. И был там один особенно огромный такой дом, Натальин дом, как мы его называли. И вот я подхожу. А ночь такая какая-то серьезная... Ну, там, где-то над горой небо светится. И как-то это все необыкновенно красиво. И вот тут я про себя подумал: надо же это всё обязательно написать, обязательно нужно написать! Понимаешь? Написать, как эта гора, как эти дома черные стоят, как на небе какие-то сполохи идут, бог знает что, и звезды конечно. И тут вот я услышал тот самый странный голос, описанный в рассказе «Про них», который мне сказал: «И про нас напиши, Юра». Нет, там было сказано так: «Юра, и про нас напиши». Ну, уж не знаю, идиот я или не идиот... Я слышал голос, и думаю, что Витька Усков сидит на лавке, там перед домом лавочка, и, может быть, ждет меня, встречает просто. И вроде даже и Витькин голос как будто бы. А вроде и не Витькин... Я вот это слышал несколько раз, пока шел: «Юра, про нас напиши, про нас, про нас напиши». Я обошёл этот дом, поднялся наверх, устал, сейчас и не помню, взял я что-то или не взял, не помню. Прихожу, Витька спит на печке. Причем глухо спит, спит матёро - он устал, целый день гонялся за фотографиями, представляешь себе! Я его бужу и говорю: «Витьк, ты выходил на улицу, что-нибудь говорил?» Он спросонья: «Ты что? Что такое? Сколько времени? Что, вставать пора что ли?» Я говорю: «Спи, спи, бог с тобой». Вот. И рассказ кончается так: «Юра, про нас напиши. Вот я и написал про них». Так кончается рассказ. «А кто они такие - не знаю».
- Нет, это очень серьезная концовка.
- Ну, я тебе говорю то, что говорю. Между тем Цыпина гора, о которой вот я тебе рассказываю, это очень сложное место. Вообще на земном шаре.
- Это где находится?
- Я рассказываю тебе как другу, но я бы не хотел, чтобы об этом знали все. Я бы не хотел. Вот. Есть такая Цыпина гора, где она находится, я тебе не скажу.
- Я не буду это печатать, просто мне важно.
- Серёжк, Серёжка...
- Ну, я уже понял, в принципе, где это. Просто я про подобные случаи уже слышал, а с заброшенными деревнями сталкивался у себя в Удмуртии и в других областях... Ну, как я понял это Русский Север. А Русский Север я очень люблю просто-напросто.
- Это конечно Русский Север. Конечно Русский Север. Ну вот, Серёж, я тебе рассказал одну из таких вещей. Конечно, бывали и другие случаи. Но я тебе вспомнил то, что я как-то зафиксировал, записал. Этот случай меня так поразил, что я записал рассказ, понимаешь?
- Юрий Осич, мы живем в таком временном отрезке между эпохами, но мыслью, памятью мы еще в том, уже ушедшем времени. И в Вашем новом романе «Суер-Выер»...
- Да.
- Вот эта эпоха абсурда отразилась полностью. Эти Валерьян Борисычи на острове, в шляпах, все на одно лицо, сидящие в норах, эти люди-мишени, простреленные, которые жаждут, чтобы в них стреляли... Та эпоха, она жива по-прежнему, видимо, в Вас.
- Во мне?! Она вообще жива!
- Оборачиваясь назад, оцените эпоху. В нескольких словах, в нескольких фразах. Что она Вам дала, что она Вам не дала?
- Прожитое мною время, ты имеешь в виду? Понимаешь ли, вспоминаю только хорошее. Я говорил тебе о друзьях - ну, это же прекрасно! Дело в том еще, Серёжа, что я как-то старался так жить... Вот, помнишь, мы говорили о свободе? Я старался жить, как бы немножко не касаясь эпохи. Вот Арсений Санычу Тарковскому я всегда, когда мы беседовали с ним, там, о правительстве, о партии, о чем-нибудь таком, я ему говорил так: «Арсений Саныч, эти чудаки-то чего придумали!». Он говорит: «Юрочка, как Вы их мягко называете - эти чудаки!». Я говорю: «Арсений Саныч, ну не будем же грубить, правда, ведь?!». «Эти чудаки что-то придумали...». За что любил Тарковского всегда: он был отстранен от них! Непреодолимой стеной! От этих, которые... Как и я сейчас, тоже отстранен. Не знаю, понятно ли я объясняю. Борис Викторович Шергин был отстранен от них. Непреодолимой стеной! Юрка Домбровский... Юрка конечно старался их... Он сидел 27 лет. Он их ненавидел, ему хотелось их задушить. Юру можно понять. А мы были отстранены. Это очень серьезная вещь.
Это про эпоху. Дело в том, что для меня бог - художник. Не бог, а человек, которого я люблю, он может быть только художником. Только художником! Или женщиной. Я верю только в художника. И то не в каждого. Но вот в такого я верю.
- Высоцкому было около сорока лет, когда он сказал, в шутку, правда, что настало время писать мемуары. Вы каким-то образом отразили эти воспоминания?
- Я написал. Сейчас как раз в библиотеке «Огонька» выйдет книга, где написано о Шергине, по-моему, одна из лучших моих мемуарных работ, о Соколове-Микитове, и о Чуковском Корнее Ивановиче. Там будет три... ну, я не считаю это мемуарами, это рассказы. О Борисе Викторовиче более подробное исследование, потому что я его записывал сильно. Просто я, когда был помоложе, я за ним много записывал. Скажет он мне что-то интересное, я приду домой и запишу. За Арсений Санычем я, конечно, тоже записывал его устные чудесные рассказы. Какие-то блестящие устные рассказы у Арсений Саныча были, причем они были обкатаны. Он не раз их говорил, понимаешь, в чем дело. То есть я написал уже о Шергине, о Чуковском и о Соколове-Микитове. Вот эти три мемуара, три рассказа выйдут в «библиотеке «Огонек» в этом году.
Сейчас меня очень гнетет, что я никак не могу написать про Арсений Саныча. То есть у меня в голове так много. Ах, первой фразы нет! Надо ее сделать. Ах! Сделаю, сделаю! Я уже начал. Сделаю, сделаю, сделаю... Точно.
- Юрий Осич, два направления в вашем творчестве почти не соприкасались: литература и картины. Они, пожалуй, соприкасались один раз, когда Вы иллюстрировали свою...
- «Лодку» (повесть «Самая лёгкая лодка в мире» - прим.). Да, правильно.
- Мне кажется, что все-таки они соприкасались ещё в одном случае. Я имею в виду портреты многих из этих людей. Как они поживают? Я слышал, что их приобрели даже.
- Нет. Литературный музей в свое время после моей выставки купил один из портретов Арсений Саныча. У меня их два. Я продал один. Второй оставил Алёшке все-таки. Купил один из портретов Шергина, у меня их 7 или 8. И купил единственный портрет Соколова-Микитова. Литературный музей все-таки место хорошее, и эти вещи не продадут, надеюсь.
- Мне кажется, больше всего этим Вы и руководствовались.
- Да. Именно этим, да. Мне было приятно.
- В свое время у вас был портрет Ахматовой. Где он сейчас, если не секрет?
- Он стоит вон там, на кухне. Но я его не покажу. Я был слишком молод. Я виделся с Анной Андреевной, однажды встречался с ней. Один раз. Анну Андреевну я писал. Это был случайный визит. Устный мой рассказ об этом был записан однажды и звучал по Ленинградскому радио на последнем юбилее - рассказ о том, как я бывал у Анны Андреевны Ахматовой. Он носит такой чуть-чуть юмористический характер. Чуть-чуть. А портрет я написал. Действительно. Он у меня стоит. И, думаю, что портрет этот ужасен. Я думаю, что он очень плох. Но, может быть, зритель простит молодого художника, я был тогда очень молод. Я писал... Это в стиле картины «Чайник», оглянись.
- Ну что ж, Юрий Осич, наверно я буду закругляться.
- Да, Серёж, вот такая вот история... Я не знаю, конечно, удалось или не удалось интервью, но возможно ты там что-то возьмешь. Если захочешь, то я добавлю! Я тебе много рассказал всего. По-моему, тебе хватит? Или еще чего-нибудь хочешь?
Послесловие
Двадцать шестой год пошёл с того дня 29 февраля 1992 года, как мы сидели в мастерской Юрия Коваля в старом доме на Серебрянической набережной. И текла неспешно беседа... В Москве стояла оттепель, а за окном на зелёном заборе нарисованная берёза всё сбрасывала и сбрасывала листья: жёлтые, красные, багровые... А мне до сих пор кажется, что о чём-то, может быть, самом важном я его так и не спросил.
Впервые опубликовано с небольшими сокращениями в журнале "Библиотека в школе" №12 (288) в 2011 г.
С Днём Рождения, ЮрийОсич и ВикторНиколаич!