Война в судьбе и творчестве Юрия Коваля (репост)
Оригинал взят у serezhik_18 в Война в судьбе и творчестве Юрия Коваля
*
Юрий Коваль. Примерно 1945 год.
Подборка немногих воспоминаний и рассказов Ю.И.
Отрывок из беседы Ирины Скуридиной с Юрием Ковалём
"Я ВСЕГДА ВЫПАДАЛ ИЗ ОБЩЕЙ СТРУИ"
- Ну, я тебе так скажу, чтобы тебе далеко не ходить. Я родился 9 февраля 38-го года в семье работника милиции Иосифа Яковлевича Коваля. Он был из крупных чинов милиции. И когда я родился, он был начальником уголовного розыска города Курска, впоследствии он работал в уголовном розыске Москвы, во время войны уже, в отделе по борьбе с бандитизмом, на Петровке. И потом был назначен начальником уголовного розыска Московской области во время войны же. Я думаю, это был верх его достижений. Отец всю войну прошел в Москве, тем не менее был многократно ранен и прострелен.
- Значит, вы родились не в Москве?
- Я родился в Москве.
- А почему же он в это время был в Курске?
- Ты знаешь, может быть, я сейчас путаю, и, может быть, это не так важно. Может, он там был в 36-м году. Я сейчас точно не помню... Конечно, Ира, здесь мы должны помнить, что это был за год - 38-й. И конечно, предполагаю я сейчас, отец был под очень большой опасностью - попасть...
- Под репрессии.
- Под репрессии, под очень большой опасностью попасть под эти репрессии. Возможно, поэтому его и отправили в Курск, или он как-то смылся туда, грубо говоря, получив там назначение. Но в 41-м году он вернулся опять в Москву - это точно совершенно... А мама моя - врач-психиатр, она ученица одного из крупнейших - кажется, даже самого Ганнушкина. Но она не работала в Ганнушкина. Ей было уже к моменту моего рождения тридцать лет. То есть я был для нее поздний ребенок, уже был Боря рождения 30-го года. Мама была главным врачом психиатрической больницы в Поливанове. Это неподалеку, небольшая психиатрическая больница под Москвой. И в детстве (мое детство довоенное) год, два, три я провел именно в Поливанове.
- В психиатрической больнице?
- Да. Там была комната, в которой мы жили. Потом мне ее показывали, я уже в более взрослом состоянии туда приехал как-то с Борей, и моя тетя Саша вспоминала, что я всегда жаловался, и, когда говорили: Поедем в Поливаново, - я плакал ужасно и говорил: Не поеду в Поливаново, там холодно и тараканы... Вот это семья... Ну, началась война. Ты сама помнишь.
- В общем, могу себе представить.
- Ты не помнишь, но предполагаешь. И тут немедленная эвакуация в город Саранск. У мамы были мордовские корни какие-то, которые можно не анализировать. Несущественно. В Саранске мама была назначена главным врачом одного из госпиталей. И когда отец был ранен в 43-м году, а у него были пулеметной очередью перешиблены ноги и ранение в живот, очень тяжелое ранение, маме как-то удалось его выписать в свой госпиталь. И он выехал туда и лежал в госпитале, после чего опять поехал в Москву на прохождение службы. Пожалуй, это первый раз, когда я помню отца вот так, хорошо. Я думаю, что мне было около пяти лет. Тогда в этой больнице стояло очень много костылей, и я эти костыли принимал за винтовки. Мне казалось, что это такие винтовки. Но это, Ирк, может быть, уже такая лирика... Чуть-чуть об этом, наверное, надо тебе будет написать, чуть-чуть.
- Сколько эвакуация продлилась?
- Три года. В 43-м под самый Новый год мы вернулись в Москву. По-моему, так. Как мне кажется. Ну, значит, два года...
- И жили на Красных воротах, да?
- До войны жили на Цветном бульваре, а после войны - у Красных ворот. Мы жили в доме два дробь шесть по Хоромному тупику. Про костный туберкулез, которым я переболел, можно не говорить. Это не обязательно, хотя тут я получил костный туберкулез, в Москве уже. Видимо, был очень ослаблен тогда. Но об этом не надо говорить. 45-й год - школа. 657-я школа на улице Чаплыгина. От школы, из всей этой истории у меня остался один друг - это Вячеслав Трофимович Кабанов.
ТУШОНКА*
Рассказ из Монохроник ("АУА", стр. 458-459)
Когда, зачем, откуда взялось вдруг на свете это слово? Всегда было тушёное мясо, тушёные овощи, рыба... Тушёное-то было, а тушонки не было. И не надо бы ей быть, никто ее не звал, но - омерзительная - она явилась. Конечно, во время войны и, конечно, из Америки. В конце концов это несущественно, откуда она взялась. Наплевать. Но слово-то само, слово, какое неприятное слово, и ясно уже, что слово это заключено в железную банку. А рядом с “тушонкой” ходит невероятно противное слово - “консервы”. Вот уж кошмар - “консервы”! Надо же было человечеству развиться до слова “консервы”. Вот уж падение нравов! “Консервы” и “тушонка” - это окончательный провал человечества.
Однако в первый-то раз тушонка мне понравилась. Я от нее обалдел. Мне разрешено было два раза чайной ложкой залезть в банку американской свиной тушонки в ночь на Новый, 1943 год. Я сидел под елкой без единой игрушки на ветвях, сидел на полу. Мне было пять лет, и мне подали под ёлку банку американской свиной тушонки. И разрешено было дважды засунуть туда ложку.
Из-под елки я видел много еще людей, которые сидели за столом с чайными ложками в руках, у каждого имелся в запасе один раз, а у меня два, я был самый маленький, и я начинал.
Банку вскрыли и подали мне под елку. Ох, елка, тогда я в первый раз в жизни сидел под елкой на полу в доме у Красных ворот, от которых и двигался дальше по свету.
Я взял банку, а ложку уж давно имел и увидел, что консервы вскрыты и там виден белейший и сахарный мир. Это был не мир, а жир, но я думал - мир...- и я набрал полную ложку мира под названием “тушонка” - и засосал этот мир, мир первой ложки меня очаровал. Все кричали:
- Давай, давай, ешь вторую, раз тебе позволено. Скорее! Скорее! Моя очередь!
И я воткнул вторую ложку, и медленно поворочал ею, и набрал полную белейшего мира, и еще не слизнул, как у меня выхватили банку.
Эту вторую ложку я сосал всю новогоднюю ночь, и долго мама не могла меня вытащить из-под елки, и с ложкой во рту, которая пахла еще тушонкой и алюминием, лег я спать.
Я хочу остаться верным своей безобразной героине - "тушонке".
Признаюсь, я и сейчас имею в запасе несколько банок ее, так, на всякий случай. Вот уже три года лежат они под негрунтованными холстами, там, в красном сундуке, на котором написаны птица сирин и полногрудая русалка в пенсне.
*Орфография авторская.
Рассказы Юрия Коваля из цикла «Чистый Дор»
ПОД СОСНАМИ
Апрель превратился в май. Снега в лесу совсем не осталось, а солнце грело и грело. Оно меня совсем разморило после бессонной ночи на глухарином току.
Я шел по болоту и время от времени бухался на колени в моховую кочку - собирал прошлогоднюю клюкву.
Перележав зиму под снегом, клюква стала синеватой и сладкой.
За болотом оказался бугор. Здесь росли десятка два сосен.
Я снял куртку, постелил ее и прилег под соснами.
Бугор сплошь был усыпан божьими коровками, как давешние болотные кочки клюквой. Мне это понравилось, но скоро я понял, что клюква лучше божьих коровок хотя бы потому, что она не двигается.
Напрасно я просил их улететь на небо и принести хлеба - божьи коровки ползали по лицу, забирались в волосы и за пазуху. Вначале я сощелкивал их, а потом плюнул и, перевернувшись на спину, стал глядеть вверх.
Сосны уходили в небо.
Казалось, они растут прямо из меня, из моей груди.
Божьи коровки взлетали, и тогда было видно, как закручивается между стволов кирпичная и прозрачная точка.
Вверху дунул ветер. Сосна уронила шишку.
Шишка гулко ударилась о землю.
Я прикрыл глаза и задремал. Было слышно, как шумят сосновые ветки и далеко бубнят-бормочут тетерева.
Послышался приглушенный звук трубы.
"Лось, что ли? - подумал я. - Да нет, гон у лосей осенью".
Труба была еле слышна, но играла отчетливо, с переливами.
Звук ее был медный, не лесной. Лось не умеет так трубить. У него голос - стон, глухой, хриплый, а этот будто неживой.
Очень тихо, незаметно за первой трубой вступила вторая. Ее голос был ниже. Он помогал, подпевал первой.
"Что это за трубы? - думал я. - Не лось это и не журавель".
Солнце припекало, и я дремал, а потом и вовсе заснул и во сне уже сообразил, что звуки эти доносятся из земли, из бугра. А бугор похож на огромный кривой барабан. Он ухает и глухо гудит, а совсем-совсем глубоко в земле слышатся переливы, будто кто-то струны перебирает.
Мне снилось, что сосны - это и есть медные музыкальные трубы, только корявые, обросшие ветками. Они трубят, медленно раскачиваясь надо мною.
Когда я проснулся, солнце опускалось. Ни звуков трубы, ни струнных переборов не было теперь слышно. Только на нижних ветках сосны бил зяблик.
Я приложил ухо к сосновому стволу: слышался шум, далекий, как в морской раковине.
Спустившись с бугра, я пошел к дому, а сам все думал, что же это за звуки доносились из земли. Может быть, в бугре был подземный ручей - играл, захлебывался весенней водой?
В тот день я добрался к дому под вечер, сразу пошел в баню и, конечно, думать забыл о звуках, которые доносились из бугра.
Я бы и не вспомнил о них, если б не услышал вот какую историю.
Во время войны здесь, неподалеку от Чистого Дора, был бой.
Наши солдаты шли через лес и через болота, а немцы обстреливали их из минометов. Вместе со всеми шел солдатский духовой оркестр.
Перед боем музыканты спрятали свои инструменты. На каком-то бугре среди леса они закопали в землю трубы и валторны, флейты, барабаны и медные тарелки. Чтоб не достались врагу.
Оркестр не достался врагу, но многие солдаты погибли в бою, а те, что остались живы, не смогли потом разыскать в лесу этот бугор.
А я-то теперь думаю, что как раз спал на том самом месте.
ОКОЛО ВОЙНЫ
До Чистого Дора немец не дошел.
Но был он близко.
За лесом слышался рев орудий и такой скрежет, будто танкетки грызлись между собой. В серых облаках, висящих над деревней, иногда вдруг вспыхивали ослепительные искры, а между вспышками сновали маленькие крестообразные самолеты.
Все дома Чистого Дора стояли тогда пустые. Мужчины были на фронте, женщины эвакуировались.
Только в одном доме жили люди: тетка Ксеня с двумя детьми и Пантелевна. Они собрались жить вместе, чтобы не было так страшно.
Ночами, когда дети спали, женщины глядели в окно на снежное поле и лес. Им казалось - немец подкрадывается, таясь за деревьями.
Как-то ночью в дверь им вдруг стукнул кто-то и крикнул:
- Открывай, что ли!
Женщины не стали открывать.
- Открывай! - снова крикнул человек с крыльца. - Я ведь замерз.
Тетка Ксеня подошла к двери и спросила:
- Кто?
Это был Мохов-безрукий из соседней деревни, из Олюшина. Его не взяли на фронт.
- Что ж вы свечку не зажгете? - сказал Мохов, входя в избу. - Темень у вас.
- Нету свечки, - сказала Пантелевна, - садись вот на сундук.
- Мохов, - сказала тетка Ксеня, - ты к нам жить перебирайся, страшно без мужика.
- Куда я из дому? У меня там тоже бабы с детьми. Вы к нам перебирайтесь.
- Нет, - сказала Ксеня, - тут наш дом.
Мохов достал из кармана горсть чернослива.
- Красноармейцы дали, - сказал он.
Тетка Ксеня повынимала из слив косточки и сунула спящим ребятам каждому в рот по сливине. Они дальше спали и сосали чернослив.
- Вот что, - сказал Мохов, - сидеть мне с вами некогда, надо идти, а завтра утром приходите ко мне. Я вам насыплю картошки. У меня еще осталась.
Мохов ушел, а женщины снова глядели в окно до самого свету.
Утром они подняли детей и пошли в Олюшино.
За лесом сегодня не скрежетало и не было слышно взрывов.
- Бой кончился, - сказала тетка Ксеня, - только не знаю, на чьей стороне победа. Ладно бы на нашей.
- А вдруг на его? - сказала Пантелевна.
- Он бы тогда сюда пришел.
- Может быть, подкрадывается, - сказала Пантелевна.
Они поглядели за деревья, но никого не было видно - только снег лежал.
Просветлело.
Сизые перья протянулись по небу, и за лесом зажглась солнечная полоса.
И тут женщины увидели вдруг какой-то предмет. Он плыл над лесом медленно-медленно. Ветки заслоняли его, и нельзя было разобрать, что это.
- Бежим! - сказала Пантелевна.
Ей стало страшно: что это летит по небу?
Темный предмет выплывал из-за деревьев. Восходящее солнце вдруг осветило его, и они увидели, что это по небу летит человек. Только очень большой.
- Мужик! - крикнула Пантелевна.
А тетка Ксеня заплакала и села в снег. Она не могла понять, как летит человек, и плакала, и крепко держала детей.
Огромный человек плыл над лесом.
Огромный, больше деревьев, стоящих под ним.
Он плыл-летел, лежа на боку и поджав ноги.
Он был в солдатской шапке и в шинели. Полы шинели развевались, и слышно было, как они трещат от ветра, дующего наверху.
Пантелевна побежала по снегу, чтобы спрятаться от этого страшного летящего мужика, а он молча плыл над лесом, над Чистым Дором.
Бежать было некуда, и Пантелевна остановилась.
Она глядела, как висит над ней огромный солдат, поджавший ноги к животу, и не могла понять, мертвый он или живой. И почему он такой большой? И зачем по небу летит?
В шинели его были видны большие дыры. И еще была видна красная звезда, только не на шапке, а на плече.
- Не бойся! - крикнула Пантелевна, увидев звезду. - Это наш!
Но тетка Ксеня боялась поднять голову и поглядела наверх, только когда огромный солдат отплыл в сторону.
- Его, наверно, ранили, - сказала Пантелевна.
Она теперь думала, что у нас есть такие большие солдаты, которые умеют летать.
Он отплывал в сторону, по-прежнему поджав колени и подложив под голову ладонь.
Лицо его было совсем серым.
Солнце поднялось выше, и сильнее задул ветер, подхватил солдата, понес его дальше.
Нет, он, видимо, был убит, этот огромный солдат, и уже не сопротивлялся ветру. Скоро он ушел за лес на другой стороне Чистого Дора.
А женщины все никак не могли понять, откуда взялся этот большой человек, зачем он летал по небу, и как его убили. Они пошли дальше по дороге в Олюшино и ждали, что по небу поплывут новые огромные люди. Но небо было пусто.
А огромный солдат летел дальше, по-прежнему поджав ноги к животу. Потом он стал медленно опускаться и наконец лег на верхушки елок.
Он сделался меньше и постепенно сползал с елок на землю.
Какие-то запутанные веревки протянулись от него по елочным верхушкам, куски толстой материи нависли на ветках, ссыпали с них снег.
Это был аэростат воздушного заграждения. Немецкий самолет налетел на него, переломил себе крыло и разбился об землю. От удара самолета аэростат тоже получил пробоину, опустился к земле, выпустив через дырку часть газа.
Он перекрутился весь и превратился в солдата, в огромного человека, и утреннее солнце призрачно осветило его. Ни тетка Ксеня, ни Пантелевна не знали этого. Они сидели у Мохова в избе, варили картошку и рассказывали, какие у нас есть огромные летающие солдаты.
- Как жалко-то его! - сказала Ксеня. - Такой был большой, а не уберегся. Снаряд, наверно, в него попал.
- Ему бы затаиться, - сказала Пантелевна, - а он эвон куда - по небу поплыл.
И в заключение, один из ранних малоизвестных рассказов.
Юрий Коваль
ГОРБАТОЕ МОРЕ
Мина покачивалась под водой.
Наверху, над нею, схлёстывались волны. Был шторм.
Давно уже стояла здесь эта мина - больше двадцати лет. Она осталась от войны.
Круглая, с острыми ушами, мина вся обросла ракушками, рапанами. Уже не виден был орёл, выбитый на её стальной оболочке.
Шторм усилился - и мина раскачивалась всё сильней. Стальной трос, связывающий её с якорем, прогнил за двадцать лет, перержавел. Вот он лопнул - и мина вылетела на поверхность.
Она перевернулась и ухнула в пропасть между волнами. И снова взлетела на гребень, растопырив острые уши.
***Переменчив январь на Чёрном море. Один день - весна. Скворцы поют на приморских бульварах. Другой день - промозглая осень. Ветер, дождь со снегом - тёмный день.
На море тёмным днём подымаются волны. Они кажутся особенно велики и свирепы.
Таким днём возвращался в Севастополь рыболовный сейнер «Дельфин». Его здорово швыряло на волнах.
«Ну, море сегодня! - думал рулевой с «Дельфина». - Горбатое».
И верно, бегущие друг за другом волны казались серыми горбами. Они тяжко переваливались. Буруны шипели на их верхушках.
Рулевой с «Дельфина» глядел, не виден ли Херсонесский маяк. Нет, маяк не был пока виден. Зато рулевой увидел, как вылетело из воды ржавое ядро и рухнуло между волнами и закрутилось, поводя острыми ушами.
***Морской тральщик укрылся от шторма в бухте.
С виду тральщик - обычный корабль. Не большой и не маленький.
Но когда он выходит в море и матросы сбрасывают с кормы трал, превращается тогда тральщик в морского пахаря. Тянет за собой трал, пашет море - мины ищет.
Эта мина сама нашлась.
Она вылетела из глубины, и сразу же чуть не нарвался на неё сейнер «Дельфин».
Увернулся «Дельфин» и ушёл к дому - жуткая соседка.
А на тральщике командир Голубев читал радиограмму:
«В КВАДРАТЕ 88 РЫБОЛОВНЫМ СЕЙНЕРОМ «ДЕЛЬФИН» ОБНАРУЖЕНА ПЛАВАЮЩАЯ МИНА».
***Волны в квадрате 88. Волны, волны.
- Малый ход! - командует Голубев.
- Вперёдсмотрящего на бак!
Волны в квадрате 88. Волны.
Вверх-вниз переваливается мина в волнах.
Вверх-вниз раскачивается тральщик.
На тральщике пока не видят мину. Да и как её увидишь! Мгла и дождь со снегом - тёмный день.
Во мгле, прикрытая волнами, вверх-вниз переваливается мина.
- Мина справа 20! - крикнул сигнальщик.
Вот она - мелькнули в бинокле её острые уши и ржавый бок. Рыжая, опутанная чёрными водорослями.
- Комендорам! К уничтожению мины приготовиться!
Пушка, которая стоит на носу тральщика, медленно поворачивается в сторону мины. То вверх задирается её дуло, то вниз. Вот оно задрожало, задёргалось, ощупывая мину, взлетающую в волнах.
«Главное, подорвать мину скорее, - думал Голубев, - чтоб не наделала она вреда».
- Огонь!
Выстрел - снаряд срубил гребень волны. Мина нырнула - увернулась от снаряда, затаилась в волнах.
- Отставить!
Трудно попасть в мину. Волны бросают её - и корабль раскачивается. Палуба накреняется и взлетает под ногами.
***Ни на рыбу, ни на медузу не похожа мина. Мина похожа на мину.
Белые буруны пенятся на её боках. Она прячется за волнами, выставив только острые уши. Стоит кораблю коснуться их - и смерть. Взрыв.
«У, какой шторм! - думает Голубев, разглядывая мину в бинокль. - Трудно подорвать её в такую погоду».
- Подрывной команде приготовиться! Спустить шлюпку!
Заскрипела лебёдка - шлюпка ударилась о волну и загудела, как колокол.
- Подрывной команде! В шлюпку! Бурун хлестнул через борт - охватил гребцов пеной.
- Вёсла на воду! Навались! Шлюпка отходит от корабля.
Волны заносят её, отбрасывают назад.
Шлюпка проваливается между волн, всходит на гребень и снова проваливается, будто в пропасть.
В шлюпке - подрывная команда. На корме - минёр комсомолец Андреев.
***- И-и раз... И-и раз… Навались!.. И-и раз... И-и раз... Навались!
Вот она, мина. Вот она. Рядом.
«Осторожно, ребята, осторожно, - думает Голубев. Он смотрит в бинокль. - Главное - не удариться об неё бортом. Загребай! Загребай!»
- И-и раз... Навались! Навались! - командует старшина в шлюпке - И-и раз...
В пузырьках воздуха, в пене, окутанная водорослью, - вот она, мина, - качается рядом со шлюпкой.
- Левая на воду, правая табань!
Шлюпка разворачивается к мине кормой.
Все матросы на тральщике смотрят сейчас на шлюпку.
«Осторожно, осторожно, ребята, - думают они. - Легче, легче. Ну, теперь держись!»
- Табань обе!
Минёр Андреев стоит на корме. Он перегнулся через борт, вытянул вперёд руки. Он будто хочет обнять мину, принять на грудь.
- Спокойно, спокойно, ребята, - говорит Андреев. - Вот она, рогатая. Чуть осади.
Волна подхватила мину - она летит прямо на шлюпку, выставив острые уши. Ух! - другая волна отбросила шлюпку.
Снова шлюпка приближается к мине.
Вот уже Андреев коснулся её. Ощупывает мину, как будто ласковыми руками. Вот он держит её одной рукой - в другой руке у него чёрный кирпич. Это подрывной патрон.
Андреев прикрепил его к мине, подвесил к ней. Тянется от патрона в шлюпку белый шнур.
- Вёсла! - кричит старшина в шлюпке. И как долго тянет он это слово: вё-ё-ё-сла...
- Вё-ё-ё-сла! - кричит старшина и смотрит, как Андреев поджигает белый шнур. Вот вспыхнул бенгальский огонёк - Андреев бросил шнур в волны. - На воду!
Изо всех сил навалились гребцы на вёсла. Только пять минут будет гореть шнур. За пять минут нужно уйти от мины как можно дальше.
Волны кажутся гребцам тугими, как резина. Тяжело, туго входят в них вёсла!
- И-и-и раз... И-и раз... Навались!
Волны бросают шлюпку, гонят мину вслед за нею.
Андреев стоит на корме с секундомером.
- Навались, ребята! Навались! Ну, еще разок! Две минуты! Одна! Вёсла по борту! Ложись!
Матросы бросаются на дно шлюпки. Уже не видно в ней никого - только вёсла трепещут в волнах.
Мина переваливается, выставив острые уши, переваливается, лениво переваливается в волнах. Ну!
Ахнуло что-то на дне моря. Среди волн - серых горбов - вырос чёрный столб. На самой его вершине мелькнула крышка от мины с выставленными острыми ушами. Волны рассыпались вокруг столба.
Осколки просвистели над головами матросов, лежащих на дне шлюпки. Вонзились в воду.
- Всё - больше нет мины.
***Давно уже кончилась война. Почти не осталось мин в наших морях. Но всё же они есть ещё и в море и в земле.
Опубликовано в журнале «Мурзилка» №6 за 1968 г.
(с) наследники Ю. Коваля.
Спасибо дорогой d_serpokrylov за бесценное интервью.
Спасибо другу vera_rb за помощь при подготовке материала.
Фото из книги Вячеслава Кабанова "Всё тот же сон".
Всех с праздником Великой Победы!
*
Юрий Коваль. Примерно 1945 год.
Подборка немногих воспоминаний и рассказов Ю.И.
Отрывок из беседы Ирины Скуридиной с Юрием Ковалём
"Я ВСЕГДА ВЫПАДАЛ ИЗ ОБЩЕЙ СТРУИ"
- Ну, я тебе так скажу, чтобы тебе далеко не ходить. Я родился 9 февраля 38-го года в семье работника милиции Иосифа Яковлевича Коваля. Он был из крупных чинов милиции. И когда я родился, он был начальником уголовного розыска города Курска, впоследствии он работал в уголовном розыске Москвы, во время войны уже, в отделе по борьбе с бандитизмом, на Петровке. И потом был назначен начальником уголовного розыска Московской области во время войны же. Я думаю, это был верх его достижений. Отец всю войну прошел в Москве, тем не менее был многократно ранен и прострелен.
- Значит, вы родились не в Москве?
- Я родился в Москве.
- А почему же он в это время был в Курске?
- Ты знаешь, может быть, я сейчас путаю, и, может быть, это не так важно. Может, он там был в 36-м году. Я сейчас точно не помню... Конечно, Ира, здесь мы должны помнить, что это был за год - 38-й. И конечно, предполагаю я сейчас, отец был под очень большой опасностью - попасть...
- Под репрессии.
- Под репрессии, под очень большой опасностью попасть под эти репрессии. Возможно, поэтому его и отправили в Курск, или он как-то смылся туда, грубо говоря, получив там назначение. Но в 41-м году он вернулся опять в Москву - это точно совершенно... А мама моя - врач-психиатр, она ученица одного из крупнейших - кажется, даже самого Ганнушкина. Но она не работала в Ганнушкина. Ей было уже к моменту моего рождения тридцать лет. То есть я был для нее поздний ребенок, уже был Боря рождения 30-го года. Мама была главным врачом психиатрической больницы в Поливанове. Это неподалеку, небольшая психиатрическая больница под Москвой. И в детстве (мое детство довоенное) год, два, три я провел именно в Поливанове.
- В психиатрической больнице?
- Да. Там была комната, в которой мы жили. Потом мне ее показывали, я уже в более взрослом состоянии туда приехал как-то с Борей, и моя тетя Саша вспоминала, что я всегда жаловался, и, когда говорили: Поедем в Поливаново, - я плакал ужасно и говорил: Не поеду в Поливаново, там холодно и тараканы... Вот это семья... Ну, началась война. Ты сама помнишь.
- В общем, могу себе представить.
- Ты не помнишь, но предполагаешь. И тут немедленная эвакуация в город Саранск. У мамы были мордовские корни какие-то, которые можно не анализировать. Несущественно. В Саранске мама была назначена главным врачом одного из госпиталей. И когда отец был ранен в 43-м году, а у него были пулеметной очередью перешиблены ноги и ранение в живот, очень тяжелое ранение, маме как-то удалось его выписать в свой госпиталь. И он выехал туда и лежал в госпитале, после чего опять поехал в Москву на прохождение службы. Пожалуй, это первый раз, когда я помню отца вот так, хорошо. Я думаю, что мне было около пяти лет. Тогда в этой больнице стояло очень много костылей, и я эти костыли принимал за винтовки. Мне казалось, что это такие винтовки. Но это, Ирк, может быть, уже такая лирика... Чуть-чуть об этом, наверное, надо тебе будет написать, чуть-чуть.
- Сколько эвакуация продлилась?
- Три года. В 43-м под самый Новый год мы вернулись в Москву. По-моему, так. Как мне кажется. Ну, значит, два года...
- И жили на Красных воротах, да?
- До войны жили на Цветном бульваре, а после войны - у Красных ворот. Мы жили в доме два дробь шесть по Хоромному тупику. Про костный туберкулез, которым я переболел, можно не говорить. Это не обязательно, хотя тут я получил костный туберкулез, в Москве уже. Видимо, был очень ослаблен тогда. Но об этом не надо говорить. 45-й год - школа. 657-я школа на улице Чаплыгина. От школы, из всей этой истории у меня остался один друг - это Вячеслав Трофимович Кабанов.
ТУШОНКА*
Рассказ из Монохроник ("АУА", стр. 458-459)
Когда, зачем, откуда взялось вдруг на свете это слово? Всегда было тушёное мясо, тушёные овощи, рыба... Тушёное-то было, а тушонки не было. И не надо бы ей быть, никто ее не звал, но - омерзительная - она явилась. Конечно, во время войны и, конечно, из Америки. В конце концов это несущественно, откуда она взялась. Наплевать. Но слово-то само, слово, какое неприятное слово, и ясно уже, что слово это заключено в железную банку. А рядом с “тушонкой” ходит невероятно противное слово - “консервы”. Вот уж кошмар - “консервы”! Надо же было человечеству развиться до слова “консервы”. Вот уж падение нравов! “Консервы” и “тушонка” - это окончательный провал человечества.
Однако в первый-то раз тушонка мне понравилась. Я от нее обалдел. Мне разрешено было два раза чайной ложкой залезть в банку американской свиной тушонки в ночь на Новый, 1943 год. Я сидел под елкой без единой игрушки на ветвях, сидел на полу. Мне было пять лет, и мне подали под ёлку банку американской свиной тушонки. И разрешено было дважды засунуть туда ложку.
Из-под елки я видел много еще людей, которые сидели за столом с чайными ложками в руках, у каждого имелся в запасе один раз, а у меня два, я был самый маленький, и я начинал.
Банку вскрыли и подали мне под елку. Ох, елка, тогда я в первый раз в жизни сидел под елкой на полу в доме у Красных ворот, от которых и двигался дальше по свету.
Я взял банку, а ложку уж давно имел и увидел, что консервы вскрыты и там виден белейший и сахарный мир. Это был не мир, а жир, но я думал - мир...- и я набрал полную ложку мира под названием “тушонка” - и засосал этот мир, мир первой ложки меня очаровал. Все кричали:
- Давай, давай, ешь вторую, раз тебе позволено. Скорее! Скорее! Моя очередь!
И я воткнул вторую ложку, и медленно поворочал ею, и набрал полную белейшего мира, и еще не слизнул, как у меня выхватили банку.
Эту вторую ложку я сосал всю новогоднюю ночь, и долго мама не могла меня вытащить из-под елки, и с ложкой во рту, которая пахла еще тушонкой и алюминием, лег я спать.
Я хочу остаться верным своей безобразной героине - "тушонке".
Признаюсь, я и сейчас имею в запасе несколько банок ее, так, на всякий случай. Вот уже три года лежат они под негрунтованными холстами, там, в красном сундуке, на котором написаны птица сирин и полногрудая русалка в пенсне.
*Орфография авторская.
Рассказы Юрия Коваля из цикла «Чистый Дор»
ПОД СОСНАМИ
Апрель превратился в май. Снега в лесу совсем не осталось, а солнце грело и грело. Оно меня совсем разморило после бессонной ночи на глухарином току.
Я шел по болоту и время от времени бухался на колени в моховую кочку - собирал прошлогоднюю клюкву.
Перележав зиму под снегом, клюква стала синеватой и сладкой.
За болотом оказался бугор. Здесь росли десятка два сосен.
Я снял куртку, постелил ее и прилег под соснами.
Бугор сплошь был усыпан божьими коровками, как давешние болотные кочки клюквой. Мне это понравилось, но скоро я понял, что клюква лучше божьих коровок хотя бы потому, что она не двигается.
Напрасно я просил их улететь на небо и принести хлеба - божьи коровки ползали по лицу, забирались в волосы и за пазуху. Вначале я сощелкивал их, а потом плюнул и, перевернувшись на спину, стал глядеть вверх.
Сосны уходили в небо.
Казалось, они растут прямо из меня, из моей груди.
Божьи коровки взлетали, и тогда было видно, как закручивается между стволов кирпичная и прозрачная точка.
Вверху дунул ветер. Сосна уронила шишку.
Шишка гулко ударилась о землю.
Я прикрыл глаза и задремал. Было слышно, как шумят сосновые ветки и далеко бубнят-бормочут тетерева.
Послышался приглушенный звук трубы.
"Лось, что ли? - подумал я. - Да нет, гон у лосей осенью".
Труба была еле слышна, но играла отчетливо, с переливами.
Звук ее был медный, не лесной. Лось не умеет так трубить. У него голос - стон, глухой, хриплый, а этот будто неживой.
Очень тихо, незаметно за первой трубой вступила вторая. Ее голос был ниже. Он помогал, подпевал первой.
"Что это за трубы? - думал я. - Не лось это и не журавель".
Солнце припекало, и я дремал, а потом и вовсе заснул и во сне уже сообразил, что звуки эти доносятся из земли, из бугра. А бугор похож на огромный кривой барабан. Он ухает и глухо гудит, а совсем-совсем глубоко в земле слышатся переливы, будто кто-то струны перебирает.
Мне снилось, что сосны - это и есть медные музыкальные трубы, только корявые, обросшие ветками. Они трубят, медленно раскачиваясь надо мною.
Когда я проснулся, солнце опускалось. Ни звуков трубы, ни струнных переборов не было теперь слышно. Только на нижних ветках сосны бил зяблик.
Я приложил ухо к сосновому стволу: слышался шум, далекий, как в морской раковине.
Спустившись с бугра, я пошел к дому, а сам все думал, что же это за звуки доносились из земли. Может быть, в бугре был подземный ручей - играл, захлебывался весенней водой?
В тот день я добрался к дому под вечер, сразу пошел в баню и, конечно, думать забыл о звуках, которые доносились из бугра.
Я бы и не вспомнил о них, если б не услышал вот какую историю.
Во время войны здесь, неподалеку от Чистого Дора, был бой.
Наши солдаты шли через лес и через болота, а немцы обстреливали их из минометов. Вместе со всеми шел солдатский духовой оркестр.
Перед боем музыканты спрятали свои инструменты. На каком-то бугре среди леса они закопали в землю трубы и валторны, флейты, барабаны и медные тарелки. Чтоб не достались врагу.
Оркестр не достался врагу, но многие солдаты погибли в бою, а те, что остались живы, не смогли потом разыскать в лесу этот бугор.
А я-то теперь думаю, что как раз спал на том самом месте.
ОКОЛО ВОЙНЫ
До Чистого Дора немец не дошел.
Но был он близко.
За лесом слышался рев орудий и такой скрежет, будто танкетки грызлись между собой. В серых облаках, висящих над деревней, иногда вдруг вспыхивали ослепительные искры, а между вспышками сновали маленькие крестообразные самолеты.
Все дома Чистого Дора стояли тогда пустые. Мужчины были на фронте, женщины эвакуировались.
Только в одном доме жили люди: тетка Ксеня с двумя детьми и Пантелевна. Они собрались жить вместе, чтобы не было так страшно.
Ночами, когда дети спали, женщины глядели в окно на снежное поле и лес. Им казалось - немец подкрадывается, таясь за деревьями.
Как-то ночью в дверь им вдруг стукнул кто-то и крикнул:
- Открывай, что ли!
Женщины не стали открывать.
- Открывай! - снова крикнул человек с крыльца. - Я ведь замерз.
Тетка Ксеня подошла к двери и спросила:
- Кто?
Это был Мохов-безрукий из соседней деревни, из Олюшина. Его не взяли на фронт.
- Что ж вы свечку не зажгете? - сказал Мохов, входя в избу. - Темень у вас.
- Нету свечки, - сказала Пантелевна, - садись вот на сундук.
- Мохов, - сказала тетка Ксеня, - ты к нам жить перебирайся, страшно без мужика.
- Куда я из дому? У меня там тоже бабы с детьми. Вы к нам перебирайтесь.
- Нет, - сказала Ксеня, - тут наш дом.
Мохов достал из кармана горсть чернослива.
- Красноармейцы дали, - сказал он.
Тетка Ксеня повынимала из слив косточки и сунула спящим ребятам каждому в рот по сливине. Они дальше спали и сосали чернослив.
- Вот что, - сказал Мохов, - сидеть мне с вами некогда, надо идти, а завтра утром приходите ко мне. Я вам насыплю картошки. У меня еще осталась.
Мохов ушел, а женщины снова глядели в окно до самого свету.
Утром они подняли детей и пошли в Олюшино.
За лесом сегодня не скрежетало и не было слышно взрывов.
- Бой кончился, - сказала тетка Ксеня, - только не знаю, на чьей стороне победа. Ладно бы на нашей.
- А вдруг на его? - сказала Пантелевна.
- Он бы тогда сюда пришел.
- Может быть, подкрадывается, - сказала Пантелевна.
Они поглядели за деревья, но никого не было видно - только снег лежал.
Просветлело.
Сизые перья протянулись по небу, и за лесом зажглась солнечная полоса.
И тут женщины увидели вдруг какой-то предмет. Он плыл над лесом медленно-медленно. Ветки заслоняли его, и нельзя было разобрать, что это.
- Бежим! - сказала Пантелевна.
Ей стало страшно: что это летит по небу?
Темный предмет выплывал из-за деревьев. Восходящее солнце вдруг осветило его, и они увидели, что это по небу летит человек. Только очень большой.
- Мужик! - крикнула Пантелевна.
А тетка Ксеня заплакала и села в снег. Она не могла понять, как летит человек, и плакала, и крепко держала детей.
Огромный человек плыл над лесом.
Огромный, больше деревьев, стоящих под ним.
Он плыл-летел, лежа на боку и поджав ноги.
Он был в солдатской шапке и в шинели. Полы шинели развевались, и слышно было, как они трещат от ветра, дующего наверху.
Пантелевна побежала по снегу, чтобы спрятаться от этого страшного летящего мужика, а он молча плыл над лесом, над Чистым Дором.
Бежать было некуда, и Пантелевна остановилась.
Она глядела, как висит над ней огромный солдат, поджавший ноги к животу, и не могла понять, мертвый он или живой. И почему он такой большой? И зачем по небу летит?
В шинели его были видны большие дыры. И еще была видна красная звезда, только не на шапке, а на плече.
- Не бойся! - крикнула Пантелевна, увидев звезду. - Это наш!
Но тетка Ксеня боялась поднять голову и поглядела наверх, только когда огромный солдат отплыл в сторону.
- Его, наверно, ранили, - сказала Пантелевна.
Она теперь думала, что у нас есть такие большие солдаты, которые умеют летать.
Он отплывал в сторону, по-прежнему поджав колени и подложив под голову ладонь.
Лицо его было совсем серым.
Солнце поднялось выше, и сильнее задул ветер, подхватил солдата, понес его дальше.
Нет, он, видимо, был убит, этот огромный солдат, и уже не сопротивлялся ветру. Скоро он ушел за лес на другой стороне Чистого Дора.
А женщины все никак не могли понять, откуда взялся этот большой человек, зачем он летал по небу, и как его убили. Они пошли дальше по дороге в Олюшино и ждали, что по небу поплывут новые огромные люди. Но небо было пусто.
А огромный солдат летел дальше, по-прежнему поджав ноги к животу. Потом он стал медленно опускаться и наконец лег на верхушки елок.
Он сделался меньше и постепенно сползал с елок на землю.
Какие-то запутанные веревки протянулись от него по елочным верхушкам, куски толстой материи нависли на ветках, ссыпали с них снег.
Это был аэростат воздушного заграждения. Немецкий самолет налетел на него, переломил себе крыло и разбился об землю. От удара самолета аэростат тоже получил пробоину, опустился к земле, выпустив через дырку часть газа.
Он перекрутился весь и превратился в солдата, в огромного человека, и утреннее солнце призрачно осветило его. Ни тетка Ксеня, ни Пантелевна не знали этого. Они сидели у Мохова в избе, варили картошку и рассказывали, какие у нас есть огромные летающие солдаты.
- Как жалко-то его! - сказала Ксеня. - Такой был большой, а не уберегся. Снаряд, наверно, в него попал.
- Ему бы затаиться, - сказала Пантелевна, - а он эвон куда - по небу поплыл.
И в заключение, один из ранних малоизвестных рассказов.
Юрий Коваль
ГОРБАТОЕ МОРЕ
Мина покачивалась под водой.
Наверху, над нею, схлёстывались волны. Был шторм.
Давно уже стояла здесь эта мина - больше двадцати лет. Она осталась от войны.
Круглая, с острыми ушами, мина вся обросла ракушками, рапанами. Уже не виден был орёл, выбитый на её стальной оболочке.
Шторм усилился - и мина раскачивалась всё сильней. Стальной трос, связывающий её с якорем, прогнил за двадцать лет, перержавел. Вот он лопнул - и мина вылетела на поверхность.
Она перевернулась и ухнула в пропасть между волнами. И снова взлетела на гребень, растопырив острые уши.
***Переменчив январь на Чёрном море. Один день - весна. Скворцы поют на приморских бульварах. Другой день - промозглая осень. Ветер, дождь со снегом - тёмный день.
На море тёмным днём подымаются волны. Они кажутся особенно велики и свирепы.
Таким днём возвращался в Севастополь рыболовный сейнер «Дельфин». Его здорово швыряло на волнах.
«Ну, море сегодня! - думал рулевой с «Дельфина». - Горбатое».
И верно, бегущие друг за другом волны казались серыми горбами. Они тяжко переваливались. Буруны шипели на их верхушках.
Рулевой с «Дельфина» глядел, не виден ли Херсонесский маяк. Нет, маяк не был пока виден. Зато рулевой увидел, как вылетело из воды ржавое ядро и рухнуло между волнами и закрутилось, поводя острыми ушами.
***Морской тральщик укрылся от шторма в бухте.
С виду тральщик - обычный корабль. Не большой и не маленький.
Но когда он выходит в море и матросы сбрасывают с кормы трал, превращается тогда тральщик в морского пахаря. Тянет за собой трал, пашет море - мины ищет.
Эта мина сама нашлась.
Она вылетела из глубины, и сразу же чуть не нарвался на неё сейнер «Дельфин».
Увернулся «Дельфин» и ушёл к дому - жуткая соседка.
А на тральщике командир Голубев читал радиограмму:
«В КВАДРАТЕ 88 РЫБОЛОВНЫМ СЕЙНЕРОМ «ДЕЛЬФИН» ОБНАРУЖЕНА ПЛАВАЮЩАЯ МИНА».
***Волны в квадрате 88. Волны, волны.
- Малый ход! - командует Голубев.
- Вперёдсмотрящего на бак!
Волны в квадрате 88. Волны.
Вверх-вниз переваливается мина в волнах.
Вверх-вниз раскачивается тральщик.
На тральщике пока не видят мину. Да и как её увидишь! Мгла и дождь со снегом - тёмный день.
Во мгле, прикрытая волнами, вверх-вниз переваливается мина.
- Мина справа 20! - крикнул сигнальщик.
Вот она - мелькнули в бинокле её острые уши и ржавый бок. Рыжая, опутанная чёрными водорослями.
- Комендорам! К уничтожению мины приготовиться!
Пушка, которая стоит на носу тральщика, медленно поворачивается в сторону мины. То вверх задирается её дуло, то вниз. Вот оно задрожало, задёргалось, ощупывая мину, взлетающую в волнах.
«Главное, подорвать мину скорее, - думал Голубев, - чтоб не наделала она вреда».
- Огонь!
Выстрел - снаряд срубил гребень волны. Мина нырнула - увернулась от снаряда, затаилась в волнах.
- Отставить!
Трудно попасть в мину. Волны бросают её - и корабль раскачивается. Палуба накреняется и взлетает под ногами.
***Ни на рыбу, ни на медузу не похожа мина. Мина похожа на мину.
Белые буруны пенятся на её боках. Она прячется за волнами, выставив только острые уши. Стоит кораблю коснуться их - и смерть. Взрыв.
«У, какой шторм! - думает Голубев, разглядывая мину в бинокль. - Трудно подорвать её в такую погоду».
- Подрывной команде приготовиться! Спустить шлюпку!
Заскрипела лебёдка - шлюпка ударилась о волну и загудела, как колокол.
- Подрывной команде! В шлюпку! Бурун хлестнул через борт - охватил гребцов пеной.
- Вёсла на воду! Навались! Шлюпка отходит от корабля.
Волны заносят её, отбрасывают назад.
Шлюпка проваливается между волн, всходит на гребень и снова проваливается, будто в пропасть.
В шлюпке - подрывная команда. На корме - минёр комсомолец Андреев.
***- И-и раз... И-и раз… Навались!.. И-и раз... И-и раз... Навались!
Вот она, мина. Вот она. Рядом.
«Осторожно, ребята, осторожно, - думает Голубев. Он смотрит в бинокль. - Главное - не удариться об неё бортом. Загребай! Загребай!»
- И-и раз... Навались! Навались! - командует старшина в шлюпке - И-и раз...
В пузырьках воздуха, в пене, окутанная водорослью, - вот она, мина, - качается рядом со шлюпкой.
- Левая на воду, правая табань!
Шлюпка разворачивается к мине кормой.
Все матросы на тральщике смотрят сейчас на шлюпку.
«Осторожно, осторожно, ребята, - думают они. - Легче, легче. Ну, теперь держись!»
- Табань обе!
Минёр Андреев стоит на корме. Он перегнулся через борт, вытянул вперёд руки. Он будто хочет обнять мину, принять на грудь.
- Спокойно, спокойно, ребята, - говорит Андреев. - Вот она, рогатая. Чуть осади.
Волна подхватила мину - она летит прямо на шлюпку, выставив острые уши. Ух! - другая волна отбросила шлюпку.
Снова шлюпка приближается к мине.
Вот уже Андреев коснулся её. Ощупывает мину, как будто ласковыми руками. Вот он держит её одной рукой - в другой руке у него чёрный кирпич. Это подрывной патрон.
Андреев прикрепил его к мине, подвесил к ней. Тянется от патрона в шлюпку белый шнур.
- Вёсла! - кричит старшина в шлюпке. И как долго тянет он это слово: вё-ё-ё-сла...
- Вё-ё-ё-сла! - кричит старшина и смотрит, как Андреев поджигает белый шнур. Вот вспыхнул бенгальский огонёк - Андреев бросил шнур в волны. - На воду!
Изо всех сил навалились гребцы на вёсла. Только пять минут будет гореть шнур. За пять минут нужно уйти от мины как можно дальше.
Волны кажутся гребцам тугими, как резина. Тяжело, туго входят в них вёсла!
- И-и-и раз... И-и раз... Навались!
Волны бросают шлюпку, гонят мину вслед за нею.
Андреев стоит на корме с секундомером.
- Навались, ребята! Навались! Ну, еще разок! Две минуты! Одна! Вёсла по борту! Ложись!
Матросы бросаются на дно шлюпки. Уже не видно в ней никого - только вёсла трепещут в волнах.
Мина переваливается, выставив острые уши, переваливается, лениво переваливается в волнах. Ну!
Ахнуло что-то на дне моря. Среди волн - серых горбов - вырос чёрный столб. На самой его вершине мелькнула крышка от мины с выставленными острыми ушами. Волны рассыпались вокруг столба.
Осколки просвистели над головами матросов, лежащих на дне шлюпки. Вонзились в воду.
- Всё - больше нет мины.
***Давно уже кончилась война. Почти не осталось мин в наших морях. Но всё же они есть ещё и в море и в земле.
Опубликовано в журнале «Мурзилка» №6 за 1968 г.
(с) наследники Ю. Коваля.
Спасибо дорогой d_serpokrylov за бесценное интервью.
Спасибо другу vera_rb за помощь при подготовке материала.
Фото из книги Вячеслава Кабанова "Всё тот же сон".
Всех с праздником Великой Победы!