"Чтобы мягко отгрызть вот этот кусок..."
Один из любимейших людей - Николай Алексаныч Устинов сдает рукопись в издательстве.
Процитирую жж нового друга сообщества geneura
Кому-то может показаться, что видеофрагмент несколько затянут и малоинформативен. Нам же кажется, что его стоит дать полностью. Просто потому, что настолько Устинов замечательный и удивительный человек, настолько теплая - везде и всегда вокруг него - атмосфера (это не объяснить, надеюсь, что на видео видно: он просто лучится добротой, у каждого, кто находится рядом, легко и светло на душе), что хочется, чтобы вы к ней не минутно прикоснулись, почувствовали...
И Ковалиную книгу "процитирую":
Николай Устинов «Задушевный товарищ»
Высокий, красивый парень, Юра Коваль был разносторонне одарённый, артистичный человек. Я познакомился с Ковалём поющим, с гитарой в руках, на встрече Нового 1968-го года в «Мурзилке». Правда, перед тем видел его озорную, с рисунками Юрия Молоканова, книжку со сразу запоминающими стихами - «Не пью я вина, не курю я табак, Зато я имею пятнадцать собак». А тут он пел песню своего сочинения:
Ой, угнали нас, угнали, нас угнали далеко,
Где советские снаряды роют землю глубоко.
Роют землю да песок, дорываются до досок.
Стал я доски отрывать и нашёл родную мать.
Вставай мать, вставай мать, будем горе горевать!
Будем горе горевать, сына в армию провожать.
Из тюремного окошечка вылазит атаман,
Финский ножик на припасе и заряженный наган,
Ой, наган семизарядный, в речку брошу я тебя!
Ты зачем осечки делал, когда резали меня?
Меня резали резаки, я на столике лежал,
Мой товарищ Женька Монин мою голову держал.
Задушевного товарища не стало у меня!
Как несчастная девчоночка, остался мальчик я!
Интересно, что у «задушевного товарища» имена могли быть и другие, по мере надобности, например: «Мой дружок Устинов Колька мою голову держал». Как он вдохновенно это исполнял! Левая рука так и скакала по грифу, локоть правой дубасил по корпусу, карие глаза выскакивали из орбит! Первую строчку каждого двустишья он поёт дважды: сначала в одной тональности, потом её же в более высокой, срываясь на крик, а потом бархатным голосом докладывает вторую строчку: «Ты зачем осечки делал, когда резали меня?»
Пускай нет логики и всякой там фабулы-морали, но социальная атмосфера сляпана потрясающе. Я запомнил её с голоса Коваля и позволил себе привести её целиком, потому что ни в одной книжке Коваля или про Коваля её нет. И ещё она мне послужила как бы воротами в Коваля. Это был застольный Коваль - талантливый, блистательный, шумный.
Прошло совсем немного времени, и для меня появился другой Коваль, Коваль «Васи Куролесова» и «Чистого Дора». Он был по-прежнему смешной, но гораздо глубже, лиричнее, серьёзнее, это не пятнадцать собак иметь. Как у него восхитительно пахнет железнодорожное полотно, как задвигался и заиграл красками и звуками базар, а деревенские ребятишки какие. Про Коваля-писателя говорили и ещё скажут лучше и компетентнее меня. Могу только выразить свой читательский восторг и сказать, что этот автор очень хорош для иллюстрирования.
Вероятно потому, что Юра постоянно варился в среде художников и сам был художником очень талантливым, чрезвычайно сильна изобразительная сторона его рассказов. Впрочем, и звучащая, музыкальная сторона тоже в большом порядке. Его иллюстрировали прекрасные художники - Калиновский, Чижиков, Багин, Макавеева, Лосин. Я нарисовал несколько его книжек, но, к сожалению, нет среди них такой, какую Юра заслуживал. Ну, книжка-картинка «Весеннее небо» малость получше. Большой сборник «Кепке с карасями» по издательским условиям тоновой, черно-белый, получился тухлым: Коваля нужно рисовать крупно, цветно! Юра мне сказал: «Давай с тобой сделаем книжку-картинку о природе, только я её нарисую, а ты напишешь!» Чудак Юрка! Это для него владение словом естественно, как дыхание, он и думал, что для других тоже…
Раза три Юра побывал в моём доме под Переславлем-Залесским, по дороге в своё северное село под Вологдой. Юра был не один - фотограф Витя Усков и ещё люди.
Первые два раза их вёз туда на своей машине Эдуард Успенский, мой сосед по деревне. Они заночевали.
В журнальном, мурзильском варианте повести «Самая лёгкая лодка в мире» Юра этот визит описал, называя настоящие имена - как они глубокой, холодной ночью постучались в моё освещённое окошко, как я поднял от рисунка глаза и улыбнулся - но не им, а своему отражению, как потом различили в темноте их и возликовал, и как Юра грелся в моих валенках…
Второй раз, года два спустя, в апреле, заехали опять, опять «на Эдике», Юра, Витя Усков, писатель Саша Дорофеев, опять проездом в Вологду. В этот раз взяли с собой меня. У Паустовского я прочитал хорошее выражение - «пиитическая вотчина». Вот в такой пиитической вотчине Юры мне пришлось побывать - это село Оденьево на Цыпиной горе, километров сто за Вологдой.
Конец апреля, лежал снег, грязища необыкновенная. Машину пришлось запереть и бросить на шоссе. Выгрузили из машины все манатки и тащили на себе - четыре километра. Село потрясающей красоты, но мёртвое, зимой ни одного человека. Другие сёла вокруг Цыпиной горы тоже мёртвые, с пустыми глазницами окон. Кругом пологие склоны холмов, зелёные, на них языками заходят ошмётки снега, языками же заходят участки леса. В мае-июне, как сказал Юра, всё это в белых облаках черёмухи, соловьями так и гремит. Какие, должно быть, водили хороводы на этих холмах, когда были многонаселенные села, а сейчас - да что говорить…
С Цыпиной горы видно около десятка монастырей, да каких - Ферапонтов! Кирило-Белозерский! В чашах между холмами - озёра с дивной, совершенно чистой водой. Кое-где обнажается дно ото льда и там видны камушки, которые когда-то Дионисий растирал и смешивал с яйцом, изготовляя красители для своих фресок. Вот среди этой красоты Юра сидит и пишет, и думает. Наверно, в такой обстановке могут прийти в голову совершенно замечательные литературные мысли.
Дошли, наконец, до Юриного небольшого дома. Перед ним - некое строение, не больше деревенского свадебного сундука. Юра сказал, что это их баня (он вообще был знаток и энтузиаст бани). Поместиться там невозможно, но ведь мылись же в деревнях даже в русских печках, там-то места ещё меньше.
Вошли в дом. Щели там были такие, что сквозь них виден пейзаж, а в сарайчике - та самая «самая лёгкая лодка в мире». На верху Цыпиной горы имелись руины триангуляционной вышки, бревна давно распались, сгнили и ни на что ни годились. Их скатили вниз, несколько направляя пинками. На дрова… Мы топили печь, сидели за столом, потихоньку выпивали при коптилке (электричество вообще-то есть, но нужно куда-то далеко идти, просить, чтобы его включили). Холодрыга жуткая, хмель не брал. Юра вынул откуда-то гитару и вывалил на слушателей свой громадный репертуар - от «Ой, нас угнали, нас угнали» и других собственных песен перешёл к проникновенному исполнению старинных русских романсов, например дельвиговский «Когда, душа, рванулась ты»; потом был негритянские спиричуэлс из репертуара Армстронга, потом шансоны Жоржа Брассанса в переводе Юриного друга - художника Владимира Лемпорта. В общем, это был праздник.
Фотограф Витя Усков, очевидно, имел опыт борьбы с холодом в этом доме, и затопил печь. Со страшной силой он ее затопил и сразу закрыл, что ни в какие ворота не лезло, потому что если закроешь не прогоревшую печь - сразу же пойдет угарный газ СО и все задохнутся. Но, по-видимому, тяжелый угарный газ выходил сквозь щели в пейзаж, а огромная масса печи сохраняла тепло, и когда ночевали, то Витя Усков лежал на полатях в одних трусах, блаженствовал. Чудные воспоминания…
Ещё я Юре Ковалю страшно благодарен за то, что он привел меня в семью Бориса Шергина. Тогда в Детгизе дали мне рисовать книжку этого замечательного писателя. Самого Бориса Викторовича не было уже в живых, но его племянник Михаил Андреевич Барыкин показал нам фотографии и др. Юра-то знал Шергина хорошо, дружил с ним, несмотря на значительную разницу в возрасте. Я прочел тогда произведения писателя, и передо мной открылся целый мир, целая особая поморская цивилизация, сейчас, увы, исчезнувшая. А Коваль рассказал еще, что от самого Шергина слышал, спасибо ему.
А последняя встреча с Юрой была по телефону, наверно, за месяц до его кончины. Он был нездоров, лежал в постели, в телефоне ответил детский голос. Я спросил, не Алексей ли это Юрьевич. Четырехлетний Алексей Юрьевич реагировал совершенно адекватно: «Да». Отдал трубку папе. Мне нужно было Юрино согласие на то, чтобы рисунок к сказке про волка Евстифейку вынести на обложку нового издания «Полынных сказок», что затеяло издательство «Аргус». Вопрос быстро разрешился; начались обычные «как живешь» и «хорошо бы увидеться», и, конечно, и в голову не пришло, что увидеться не придется. Через месяц в деревню поздним вечером приехал на машине мой зять, чтобы отвезти Виктора Чижикова и меня в Москву. На похороны…
Октябрь 2007 года
Click to viewПроцитирую жж нового друга сообщества geneura
Кому-то может показаться, что видеофрагмент несколько затянут и малоинформативен. Нам же кажется, что его стоит дать полностью. Просто потому, что настолько Устинов замечательный и удивительный человек, настолько теплая - везде и всегда вокруг него - атмосфера (это не объяснить, надеюсь, что на видео видно: он просто лучится добротой, у каждого, кто находится рядом, легко и светло на душе), что хочется, чтобы вы к ней не минутно прикоснулись, почувствовали...
И Ковалиную книгу "процитирую":
Николай Устинов «Задушевный товарищ»
Высокий, красивый парень, Юра Коваль был разносторонне одарённый, артистичный человек. Я познакомился с Ковалём поющим, с гитарой в руках, на встрече Нового 1968-го года в «Мурзилке». Правда, перед тем видел его озорную, с рисунками Юрия Молоканова, книжку со сразу запоминающими стихами - «Не пью я вина, не курю я табак, Зато я имею пятнадцать собак». А тут он пел песню своего сочинения:
Ой, угнали нас, угнали, нас угнали далеко,
Где советские снаряды роют землю глубоко.
Роют землю да песок, дорываются до досок.
Стал я доски отрывать и нашёл родную мать.
Вставай мать, вставай мать, будем горе горевать!
Будем горе горевать, сына в армию провожать.
Из тюремного окошечка вылазит атаман,
Финский ножик на припасе и заряженный наган,
Ой, наган семизарядный, в речку брошу я тебя!
Ты зачем осечки делал, когда резали меня?
Меня резали резаки, я на столике лежал,
Мой товарищ Женька Монин мою голову держал.
Задушевного товарища не стало у меня!
Как несчастная девчоночка, остался мальчик я!
Интересно, что у «задушевного товарища» имена могли быть и другие, по мере надобности, например: «Мой дружок Устинов Колька мою голову держал». Как он вдохновенно это исполнял! Левая рука так и скакала по грифу, локоть правой дубасил по корпусу, карие глаза выскакивали из орбит! Первую строчку каждого двустишья он поёт дважды: сначала в одной тональности, потом её же в более высокой, срываясь на крик, а потом бархатным голосом докладывает вторую строчку: «Ты зачем осечки делал, когда резали меня?»
Пускай нет логики и всякой там фабулы-морали, но социальная атмосфера сляпана потрясающе. Я запомнил её с голоса Коваля и позволил себе привести её целиком, потому что ни в одной книжке Коваля или про Коваля её нет. И ещё она мне послужила как бы воротами в Коваля. Это был застольный Коваль - талантливый, блистательный, шумный.
Прошло совсем немного времени, и для меня появился другой Коваль, Коваль «Васи Куролесова» и «Чистого Дора». Он был по-прежнему смешной, но гораздо глубже, лиричнее, серьёзнее, это не пятнадцать собак иметь. Как у него восхитительно пахнет железнодорожное полотно, как задвигался и заиграл красками и звуками базар, а деревенские ребятишки какие. Про Коваля-писателя говорили и ещё скажут лучше и компетентнее меня. Могу только выразить свой читательский восторг и сказать, что этот автор очень хорош для иллюстрирования.
Вероятно потому, что Юра постоянно варился в среде художников и сам был художником очень талантливым, чрезвычайно сильна изобразительная сторона его рассказов. Впрочем, и звучащая, музыкальная сторона тоже в большом порядке. Его иллюстрировали прекрасные художники - Калиновский, Чижиков, Багин, Макавеева, Лосин. Я нарисовал несколько его книжек, но, к сожалению, нет среди них такой, какую Юра заслуживал. Ну, книжка-картинка «Весеннее небо» малость получше. Большой сборник «Кепке с карасями» по издательским условиям тоновой, черно-белый, получился тухлым: Коваля нужно рисовать крупно, цветно! Юра мне сказал: «Давай с тобой сделаем книжку-картинку о природе, только я её нарисую, а ты напишешь!» Чудак Юрка! Это для него владение словом естественно, как дыхание, он и думал, что для других тоже…
Раза три Юра побывал в моём доме под Переславлем-Залесским, по дороге в своё северное село под Вологдой. Юра был не один - фотограф Витя Усков и ещё люди.
Первые два раза их вёз туда на своей машине Эдуард Успенский, мой сосед по деревне. Они заночевали.
В журнальном, мурзильском варианте повести «Самая лёгкая лодка в мире» Юра этот визит описал, называя настоящие имена - как они глубокой, холодной ночью постучались в моё освещённое окошко, как я поднял от рисунка глаза и улыбнулся - но не им, а своему отражению, как потом различили в темноте их и возликовал, и как Юра грелся в моих валенках…
Второй раз, года два спустя, в апреле, заехали опять, опять «на Эдике», Юра, Витя Усков, писатель Саша Дорофеев, опять проездом в Вологду. В этот раз взяли с собой меня. У Паустовского я прочитал хорошее выражение - «пиитическая вотчина». Вот в такой пиитической вотчине Юры мне пришлось побывать - это село Оденьево на Цыпиной горе, километров сто за Вологдой.
Конец апреля, лежал снег, грязища необыкновенная. Машину пришлось запереть и бросить на шоссе. Выгрузили из машины все манатки и тащили на себе - четыре километра. Село потрясающей красоты, но мёртвое, зимой ни одного человека. Другие сёла вокруг Цыпиной горы тоже мёртвые, с пустыми глазницами окон. Кругом пологие склоны холмов, зелёные, на них языками заходят ошмётки снега, языками же заходят участки леса. В мае-июне, как сказал Юра, всё это в белых облаках черёмухи, соловьями так и гремит. Какие, должно быть, водили хороводы на этих холмах, когда были многонаселенные села, а сейчас - да что говорить…
С Цыпиной горы видно около десятка монастырей, да каких - Ферапонтов! Кирило-Белозерский! В чашах между холмами - озёра с дивной, совершенно чистой водой. Кое-где обнажается дно ото льда и там видны камушки, которые когда-то Дионисий растирал и смешивал с яйцом, изготовляя красители для своих фресок. Вот среди этой красоты Юра сидит и пишет, и думает. Наверно, в такой обстановке могут прийти в голову совершенно замечательные литературные мысли.
Дошли, наконец, до Юриного небольшого дома. Перед ним - некое строение, не больше деревенского свадебного сундука. Юра сказал, что это их баня (он вообще был знаток и энтузиаст бани). Поместиться там невозможно, но ведь мылись же в деревнях даже в русских печках, там-то места ещё меньше.
Вошли в дом. Щели там были такие, что сквозь них виден пейзаж, а в сарайчике - та самая «самая лёгкая лодка в мире». На верху Цыпиной горы имелись руины триангуляционной вышки, бревна давно распались, сгнили и ни на что ни годились. Их скатили вниз, несколько направляя пинками. На дрова… Мы топили печь, сидели за столом, потихоньку выпивали при коптилке (электричество вообще-то есть, но нужно куда-то далеко идти, просить, чтобы его включили). Холодрыга жуткая, хмель не брал. Юра вынул откуда-то гитару и вывалил на слушателей свой громадный репертуар - от «Ой, нас угнали, нас угнали» и других собственных песен перешёл к проникновенному исполнению старинных русских романсов, например дельвиговский «Когда, душа, рванулась ты»; потом был негритянские спиричуэлс из репертуара Армстронга, потом шансоны Жоржа Брассанса в переводе Юриного друга - художника Владимира Лемпорта. В общем, это был праздник.
Фотограф Витя Усков, очевидно, имел опыт борьбы с холодом в этом доме, и затопил печь. Со страшной силой он ее затопил и сразу закрыл, что ни в какие ворота не лезло, потому что если закроешь не прогоревшую печь - сразу же пойдет угарный газ СО и все задохнутся. Но, по-видимому, тяжелый угарный газ выходил сквозь щели в пейзаж, а огромная масса печи сохраняла тепло, и когда ночевали, то Витя Усков лежал на полатях в одних трусах, блаженствовал. Чудные воспоминания…
Ещё я Юре Ковалю страшно благодарен за то, что он привел меня в семью Бориса Шергина. Тогда в Детгизе дали мне рисовать книжку этого замечательного писателя. Самого Бориса Викторовича не было уже в живых, но его племянник Михаил Андреевич Барыкин показал нам фотографии и др. Юра-то знал Шергина хорошо, дружил с ним, несмотря на значительную разницу в возрасте. Я прочел тогда произведения писателя, и передо мной открылся целый мир, целая особая поморская цивилизация, сейчас, увы, исчезнувшая. А Коваль рассказал еще, что от самого Шергина слышал, спасибо ему.
А последняя встреча с Юрой была по телефону, наверно, за месяц до его кончины. Он был нездоров, лежал в постели, в телефоне ответил детский голос. Я спросил, не Алексей ли это Юрьевич. Четырехлетний Алексей Юрьевич реагировал совершенно адекватно: «Да». Отдал трубку папе. Мне нужно было Юрино согласие на то, чтобы рисунок к сказке про волка Евстифейку вынести на обложку нового издания «Полынных сказок», что затеяло издательство «Аргус». Вопрос быстро разрешился; начались обычные «как живешь» и «хорошо бы увидеться», и, конечно, и в голову не пришло, что увидеться не придется. Через месяц в деревню поздним вечером приехал на машине мой зять, чтобы отвезти Виктора Чижикова и меня в Москву. На похороны…
Октябрь 2007 года