C ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ФРАНЧЕСКА!
Каждый год в этот день (http://such-a-man.livejournal.com/3735.html и http://such-a-man.livejournal.com/33795.html) мы с вами здесь празднуем день рождения замечательного художника и литератора, прекрасной женщины и вообще красавицы-и-умницы Франчески Ярбусовой. Для меня всегда дни рождения людей, которых люблю, - праздник, а у Франечки сегодня, к тому же, еще и юбилей, правда, полукруглый, но юбилей. Так что - поздравляю ее (хотя в ЖЖ она не бывает, да и вообще мне трудно представить себе что-то, столь же несовместимое, как Франя и Интернет) в надежде, что как-нибудь да донесется по эфиру до ее деревни, и поздравляю нас всех с тем, что нам ужасно повезло: мы смотрим фильмы, нарисованные ею, видим ее эскизы на выставках и, даст Бог, будем смотреть - с открытым сердцем, как правильно ждет от нас муж и режиссер Франи, Юрий Норштейн, и видеть еще долго-долго, все новые и новые. Счастья ей и нам всем!
Вот - Франческа:
- такой я ее часто видела, бывая в их павильоне в прекрасную пору почти-начала работы над "Шинелью".
А вот несколько ее эскизов:
и
- ясное дело, к "Сказке сказок",
и
- к "Ежику в тумане",
и
- к "Цапле и Журавлю",
- к "Лисе и Зайцу".
А под катом - фрагменты интервью, данного Ольге Алдошиной (журнал "Искусство кино", 1997, №3) - здесь Франческа рассказывает о себе и о своей работе.
...Со слов мамы, я начала рисовать, а уже потом ходить. Но была война, 1943 год. Мы с мамой вернулись в Москву. Жили в проезде МХАТа. Было холодно. С одной стороны от моей кроватки мама ставила самодельную плитку, с другой пододвигала стол, давала мне карандаш и пачку испорченных бланков с почтамта. Карандаши и бумага были моими первыми игрушками. Это потом уже, когда мы переехали на Беговую, появилась тряпичная кукла с тяжелой глиняной головой.
В детстве я была, может быть, не очень общительным ребенком, и не потому, что не умела скакать через веревочку, играть в "штандер" или "ножички". Я любила убегать в "чисто поле" - так я называла пустырь, который тянулся от наших домов (писательского городка) до самого Серебряного бора. Это была таинственная страна с грудами строительного мусора, разбитыми самолетами и машинами, чертополохом, лебедой и мелкой речкой. Возвращалась домой с трофеями. Из карманов вываливались приборы из разбитой машины, кусочки отделочной плитки, коробочки с жуками и бабочками. Иногда все занавески в доме после моего прихода пестрели насекомыми.
Очень много ярких вещей осталось в памяти с тех пор. Папа работал в лаборатории биофизики зрения, и для его экспериментов я собирала бражников, сумеречных бабочек с огромными глазами. Чтобы вырастить их, нужно было отыскать кладку. И мы бродили по лесу в поисках яйца-жемчужинки, оставленного бабочкой где-нибудь на осиновом листке. И найти это было огромным счастьем.
Помню, ловили насекомых на ультрафиолет. Звучит солидно, а на самом деле это что-то вроде синей лампы с рефлектором. Снизу полотняный мешок. Ловить насекомых таким способом надо было в лесу темной безлунной ночью. Как-то в сумерках, пока была видна дорога, мы с папой отправились в лес. Остановились на поляне. Подвесили ловушку на дерево. Когда стемнело, под кустами лощины засветились в траве светлячки. А в папоротнике начал фосфоресцировать большой пень. Я оторвала кусочки гнилушек от пня, и они светились у меня в руках. Папа подключил батарейки к ловушке, и в синем свете замелькало множество насекомых. Это было похоже на кружение снега. Иногда прилетали крупные ночные бабочки: гарпии, ленточницы, лунки серебристые. Вдруг в темноте, в тишине стали раздаваться шорохи. Это падали сухие веточки. Послышался раскат грома. Налетел ветер. Насекомые исчезли. Мы поспешили собрать вещи и побежали домой. Наши карманные фонарики освещали тропинку на поляне с всклоченной травой. Молнии полосовали небо. Внезапно перед нами высветился огромный дуб. Раздался треск, взрыв, и у меня подкосились ноги. Я упала. Очнулась на руках у папы: под проливным дождем, с рюкзаком за спиной и со мной на руках он бежал по дороге, превратившейся в бурный ручей.
Через день мы ходили на ту поляну. Дуб молнией развалило пополам.
Еще мне поручали выращивать дубовых шелкопрядов. В специальных садках сотни гусениц пожирали дубовые листья, и надо было следить, чтобы листья не завяли.
Если заигрывалась и забывала про своих зверей, огромных зеленых гусениц, то они прогрызали марлевые стенки садков и расползались, приводя в ужас маму и бабушку.
Я очень любила энциклопедию. С трепетом раскрывала огромную книгу, пахнущую клеем, и аккуратно перелистывала тонкие страницы и толстые цветные таблицы с рисунками растений и животных, картами и картинами.
А еще были сказки "Бэмби" и "Маугли". Я представляла себя их героями. Черная пантера так увлекала меня, что я перевоплотилась и вошла в роль. Когда мама посмеялась надо мной по поводу выпавшего молочного зуба: "И какая же это Багира беззубая?" - я не удержалась и укусила ее за палец.
Часто рисовала эти сказки, фантазировала. Дети ведь всегда играют. Реальность и нереальность у них перемешивается…
Но мне и сейчас почему-то кажется, что это все - одно, то есть все чудеса и превращения, которые относят к сказочному, они и в жизни есть, просто люди предпочитают об этом прочесть и ахнуть, а вот когда то же самое происходит в жизни, не всегда это замечают и видят. Помню, мы идем с папой в лес, на клюквенное болото. Огромный зеленый моховой луг с бусинками ягод. Ноги проваливаются в мох, и каждый след становится лужицей, а подпрыгнешь - начинается колыхание всего болота - с кочками, клюквой, маленькими кустиками вокруг. Болото кажется совершенно живым. А увидишь кисть рябины или калины с капельками замерзшими или просто птицу… Вот ты стоишь тихо, а рядом птица села на ветку и разглядывает тебя. И вдруг что-то происходит между нами. Вдруг понимаешь, что этому маленькому существу стало интересно посмотреть тебе в глаза. Разве это не сказка?
"Выхода нет. Надеяться можно только на чудо", - так может сказать даже самый закоренелый скептик. А чудо - это сказка. Она парит над нами с самого детства, существует рядом с нашим прошлым и будущим. Как лекарство от безысходности.
На грани сна и бодрствования вдруг всколыхнется наше подсознание, и приоткроется завеса, и выход найден, и звучит музыка, и расцвел дивный цветок…
Сказка позволяет нам общаться с живым миром на равных. Можно поговорить с яблонькой или разглядеть на листе кувшинки изумительной красоты лягушку-царевну с золотистыми глазами и продолговатыми зрачками…
Вообще многое из того, что я пережила в детстве, совпадает с тем, что было у Юры. Мы с ним из одного времени, и многое шло параллельно. Даже в одной художественной школе учились. Это был дивный особняк, недалеко от Планетария. С высокими окнами, камином, лепниной на потолке. На втором этаже была музыкальная школа, а на первом - художественная. И мы все время рисовали под пиликанье скрипки или фортепьянные этюды. Во дворе росли старые липы.
Я поступила туда, когда училась в пятом классе. Юра говорит, что вроде бы помнит меня смутно, что у меня коса была длинная. А мне вспоминается, как однажды директриса - было холодно, и она перевязала себя пуховым платком - вошла к нам в класс и говорит: "Этот рыжик опять порвал свою работу!"
На перемене мы бегали смотреть, кто порвал работу, и заглядывали в мусорную корзину. Этим темпераментным Рыжиком был Юра. Он учился на два класса старше.
У нас были общие учителя. Там собрался удивительный состав преподавателей. Тогда нельзя было даже говорить об импрессионистах, а они приносили нам книги с репродукциями Ренуара и Гогена, Моне и Ван Гога…
Художественную школу я любила, потому что там не было такого - вот преподаватель, а вот ученик, ты должен, ты обязан. Во всем было что-то бескорыстное. Хочешь рисовать - пожалуйста. Правда, у школы не было денег на натурщиков, и мы писали натюрморты, рисовали гипсовые головы. Иногда ездили на этюды в Серебряный бор. Помню, у меня получилась хорошая работа. Писала осенний пейзаж. Очень замерзла. И вдруг пошел первый снег. Снежинки падали на сырую акварель, таяли, и капельки расплывались, оставляя следы… Еще бегали в зоопарк. Если было холодно, рисовали во "львятнике" или в "попугайнике", где стоял жуткий гвалт. В теплую погоду - на прудах. Осенью крупные птицы трубно кричали и били подрезанными крыльями по воде…
Но вообще я очень интересовалась физикой. Занималась в кружках. И в мечтах свою жизнь связывала именно с этой наукой. А тут директор художественной школы Наталья Викторовна, пожилая дама в кружевных перчатках, в шляпе с вуалью, подошла ко мне и говорит: "Собери свои работы, поедем во ВГИК". В институте решили, что я ее внучка. Наталья Викторовна поцеловала меня и говорит декану: "Она хорошая девочка". Я сквозь землю готова была провалиться от смущения. Работы мои посмотрели, к конкурсу допустили. Не знаю, авантюризм ли это, или мне не хотелось подвести учительницу, но я пошла сдавать экзамены, и меня приняли. Профессия началась со случайности. Но подспудно меня до сих пор мучает мысль, что я неправильный художник.
Прием был на курс "художников кино". Это уже после первого года произошло разделение на мультипликационное и игровое. Я хотела выбрать игровое, но меня стали уговаривать, объяснять, что придется иметь дело с рабочими, с молотками, ездить в какие-то дальние командировки. И я оказалась в числе художников мультипликации. Тем более что обучение было почти то же. Наш курс вел Иван Петрович Иванов-Вано, а так как он был очень занят и приходил нечасто, то можно было рисовать то, что хочется.
Нас посылали на практику. Мы ездили по маленьким подмосковным городкам. А один раз оправились на "Азовсталь". Это было совершенно не мое. Эти машины, печи, завод огромный. Мы писали портреты сталеваров, а бедные сталевары удивлялись: "Зачем вы это делаете? Лучше нарисуйте букет цветов и подарите нам".
После института меня распределили на "Союзмультфильм". И первый фильм я делала с В.Дегтяревым, прекрасным режиссером. Но для меня это был ужасный провал. Я совершенно не умела делать то, что называется классической мультипликацией. Это был "Паровозик из Ромашково". Потом стала работать с В.Данилевичем, уже на кукольной студии. И там тоже пыталась что-то сделать. Но, в общем, ничего не получалось. Да еще у нас с Юрой дети родились, и было трудно. Двое маленьких детей, жить почти негде…
Юра долгое время работал художником-мультипликатором. А потом случилось так, что итальянцы сделали заказ "Союзмультфильму" на картину для серии сказок народов мира. Это и был фильм "Лиса и Заяц". Первый, где мы оказались с Юрой в одной группе. До этого, правда, я помогала ему на "Сече при Керженце". Он был сорежиссером Иванова-Вано, а меня, не помню уже как, оформили официально. Я тогда сидела с детьми на даче и рисовала. А потом дали вот эту сказку делать. Фильм "Лиса и Заяц" должен был использовать мотивы народного искусства. Нам повезло. Мы попали в запасник Исторического музея, в подвал, набитый прялками, расписными санками, деревянными кружками, наличниками, изразцами. Это было сказочно красиво и очень помогло в работе. Тут уж и мне захотелось как-то развернуться. Я ведь до этого все время чувствовала себя зажатой, думала, что вообще не туда попала…
…Мне трудно передать словом то, что я рисую. Юре видится - здесь должен быть туман или пурга какая-то. И я пытаюсь сделать так, чтобы как можно точнее совпало мое представление с Юриным. Думаем вместе, из чего это все слепить… Ведь изображение в фильме - это не просто рисунок. Оно собирается из многих вещей…
Старый дом из "Сказки сказок", опустевший, продуваемый ветром, под снегом и дождем, все еще хранит следы обитания. Маленький Волчок как домовой в заброшенном доме…
Образ старого дома, казалось, вот-вот проявится. Фотографии Юриного дома в Марьиной роще, фотографии старых сараев рядом с домом, фотографии двери сарая с инициалами, выбитыми гвоздиками: "Г.Н. Ю.Н.". Над буквой Ю - рога из упрямых гвоздей. Это Юра оставил свой детский автограф.
Я понимаю, как Юре все это дорого. Мне надо нарисовать этот дом, а я не могу. Не могу, пока другой дом, похожий на этот, не всплывает в моей памяти. Дом, в котором я часто бывала в детстве, где я любила проснуться утром и, не открывая глаз, почувствовать в остывшем за ночь воздухе горьковатый запах дыма от только что затопленной печки. Приходит бабушка и приносит кружку с козьим молоком. Я сажусь на кровати, заворачиваюсь в пестрое одеяло и пью, не отрываясь, сладкое парное молоко. От моего дыхания в пене образуются две дырочки, и пена щекочет верхнюю губу. А я, маленький послевоенный ребенок, все пью, пью…
Я рисовала свой дом и совмещала его с домом Юриного детства. Рисовала отдельно детали окон, крышу, крыльцо со сломанной ступенькой, печные трубы, трубы водосточные, увитые прошлогодним вьюнком. "Золотые шары" под окнами, отражение неба в лестничном окошке.
Или, например, сцена, где Волчок бежит по лесу с ребенком. Это состояние, какое бывает поздней холодной осенью, составлялось из штрихов, клочков травы, кустиков с оставшимися редкими листьями. Все это складывалось в большую груду, и получалась декорация. Сцена делалась в офортной технике. По целлулоиду втиралась краска, и приходилось километры целлулоида процарапывать. У меня потом пальцы дрожали.
А вот "Цапля и Журавль" для меня был самым легким фильмом. Может быть, я просто хорошо себя чувствовала. Рисовала его на даче, на раскладушке (это мой любимый "стол" для работы). А может, потому, что я вообще легче рисую то, что связано с природой. И персонажей там было мало, всего два…
Вспоминалась усадьба в Кусково. Послевоенная, еще не восстановленная. Пруды, запущенный парк, лохматые липы, поврежденные осколками снарядов. Скульптуры в деревянных чехлах. Заросшие дорожки. Разбитые стекла оранжереи. Грот, в глубине которого настоящая карета - затянутая паутиной и пылью, точно тканью спеленутая. Все это послужило для меня камертоном к фильму.
Не знаю. Наверное, работа художника - это просто труд, как и любой другой… Вот как возделывают поле: пашут, сеют и каждая борозда - это лишь ступенька, залог будущего зерна...
http://www.kinoart.ru/file/people/norsht/
Вот - Франческа:
- такой я ее часто видела, бывая в их павильоне в прекрасную пору почти-начала работы над "Шинелью".
А вот несколько ее эскизов:
и
- ясное дело, к "Сказке сказок",
и
- к "Ежику в тумане",
и
- к "Цапле и Журавлю",
- к "Лисе и Зайцу".
А под катом - фрагменты интервью, данного Ольге Алдошиной (журнал "Искусство кино", 1997, №3) - здесь Франческа рассказывает о себе и о своей работе.
...Со слов мамы, я начала рисовать, а уже потом ходить. Но была война, 1943 год. Мы с мамой вернулись в Москву. Жили в проезде МХАТа. Было холодно. С одной стороны от моей кроватки мама ставила самодельную плитку, с другой пододвигала стол, давала мне карандаш и пачку испорченных бланков с почтамта. Карандаши и бумага были моими первыми игрушками. Это потом уже, когда мы переехали на Беговую, появилась тряпичная кукла с тяжелой глиняной головой.
В детстве я была, может быть, не очень общительным ребенком, и не потому, что не умела скакать через веревочку, играть в "штандер" или "ножички". Я любила убегать в "чисто поле" - так я называла пустырь, который тянулся от наших домов (писательского городка) до самого Серебряного бора. Это была таинственная страна с грудами строительного мусора, разбитыми самолетами и машинами, чертополохом, лебедой и мелкой речкой. Возвращалась домой с трофеями. Из карманов вываливались приборы из разбитой машины, кусочки отделочной плитки, коробочки с жуками и бабочками. Иногда все занавески в доме после моего прихода пестрели насекомыми.
Очень много ярких вещей осталось в памяти с тех пор. Папа работал в лаборатории биофизики зрения, и для его экспериментов я собирала бражников, сумеречных бабочек с огромными глазами. Чтобы вырастить их, нужно было отыскать кладку. И мы бродили по лесу в поисках яйца-жемчужинки, оставленного бабочкой где-нибудь на осиновом листке. И найти это было огромным счастьем.
Помню, ловили насекомых на ультрафиолет. Звучит солидно, а на самом деле это что-то вроде синей лампы с рефлектором. Снизу полотняный мешок. Ловить насекомых таким способом надо было в лесу темной безлунной ночью. Как-то в сумерках, пока была видна дорога, мы с папой отправились в лес. Остановились на поляне. Подвесили ловушку на дерево. Когда стемнело, под кустами лощины засветились в траве светлячки. А в папоротнике начал фосфоресцировать большой пень. Я оторвала кусочки гнилушек от пня, и они светились у меня в руках. Папа подключил батарейки к ловушке, и в синем свете замелькало множество насекомых. Это было похоже на кружение снега. Иногда прилетали крупные ночные бабочки: гарпии, ленточницы, лунки серебристые. Вдруг в темноте, в тишине стали раздаваться шорохи. Это падали сухие веточки. Послышался раскат грома. Налетел ветер. Насекомые исчезли. Мы поспешили собрать вещи и побежали домой. Наши карманные фонарики освещали тропинку на поляне с всклоченной травой. Молнии полосовали небо. Внезапно перед нами высветился огромный дуб. Раздался треск, взрыв, и у меня подкосились ноги. Я упала. Очнулась на руках у папы: под проливным дождем, с рюкзаком за спиной и со мной на руках он бежал по дороге, превратившейся в бурный ручей.
Через день мы ходили на ту поляну. Дуб молнией развалило пополам.
Еще мне поручали выращивать дубовых шелкопрядов. В специальных садках сотни гусениц пожирали дубовые листья, и надо было следить, чтобы листья не завяли.
Если заигрывалась и забывала про своих зверей, огромных зеленых гусениц, то они прогрызали марлевые стенки садков и расползались, приводя в ужас маму и бабушку.
Я очень любила энциклопедию. С трепетом раскрывала огромную книгу, пахнущую клеем, и аккуратно перелистывала тонкие страницы и толстые цветные таблицы с рисунками растений и животных, картами и картинами.
А еще были сказки "Бэмби" и "Маугли". Я представляла себя их героями. Черная пантера так увлекала меня, что я перевоплотилась и вошла в роль. Когда мама посмеялась надо мной по поводу выпавшего молочного зуба: "И какая же это Багира беззубая?" - я не удержалась и укусила ее за палец.
Часто рисовала эти сказки, фантазировала. Дети ведь всегда играют. Реальность и нереальность у них перемешивается…
Но мне и сейчас почему-то кажется, что это все - одно, то есть все чудеса и превращения, которые относят к сказочному, они и в жизни есть, просто люди предпочитают об этом прочесть и ахнуть, а вот когда то же самое происходит в жизни, не всегда это замечают и видят. Помню, мы идем с папой в лес, на клюквенное болото. Огромный зеленый моховой луг с бусинками ягод. Ноги проваливаются в мох, и каждый след становится лужицей, а подпрыгнешь - начинается колыхание всего болота - с кочками, клюквой, маленькими кустиками вокруг. Болото кажется совершенно живым. А увидишь кисть рябины или калины с капельками замерзшими или просто птицу… Вот ты стоишь тихо, а рядом птица села на ветку и разглядывает тебя. И вдруг что-то происходит между нами. Вдруг понимаешь, что этому маленькому существу стало интересно посмотреть тебе в глаза. Разве это не сказка?
"Выхода нет. Надеяться можно только на чудо", - так может сказать даже самый закоренелый скептик. А чудо - это сказка. Она парит над нами с самого детства, существует рядом с нашим прошлым и будущим. Как лекарство от безысходности.
На грани сна и бодрствования вдруг всколыхнется наше подсознание, и приоткроется завеса, и выход найден, и звучит музыка, и расцвел дивный цветок…
Сказка позволяет нам общаться с живым миром на равных. Можно поговорить с яблонькой или разглядеть на листе кувшинки изумительной красоты лягушку-царевну с золотистыми глазами и продолговатыми зрачками…
Вообще многое из того, что я пережила в детстве, совпадает с тем, что было у Юры. Мы с ним из одного времени, и многое шло параллельно. Даже в одной художественной школе учились. Это был дивный особняк, недалеко от Планетария. С высокими окнами, камином, лепниной на потолке. На втором этаже была музыкальная школа, а на первом - художественная. И мы все время рисовали под пиликанье скрипки или фортепьянные этюды. Во дворе росли старые липы.
Я поступила туда, когда училась в пятом классе. Юра говорит, что вроде бы помнит меня смутно, что у меня коса была длинная. А мне вспоминается, как однажды директриса - было холодно, и она перевязала себя пуховым платком - вошла к нам в класс и говорит: "Этот рыжик опять порвал свою работу!"
На перемене мы бегали смотреть, кто порвал работу, и заглядывали в мусорную корзину. Этим темпераментным Рыжиком был Юра. Он учился на два класса старше.
У нас были общие учителя. Там собрался удивительный состав преподавателей. Тогда нельзя было даже говорить об импрессионистах, а они приносили нам книги с репродукциями Ренуара и Гогена, Моне и Ван Гога…
Художественную школу я любила, потому что там не было такого - вот преподаватель, а вот ученик, ты должен, ты обязан. Во всем было что-то бескорыстное. Хочешь рисовать - пожалуйста. Правда, у школы не было денег на натурщиков, и мы писали натюрморты, рисовали гипсовые головы. Иногда ездили на этюды в Серебряный бор. Помню, у меня получилась хорошая работа. Писала осенний пейзаж. Очень замерзла. И вдруг пошел первый снег. Снежинки падали на сырую акварель, таяли, и капельки расплывались, оставляя следы… Еще бегали в зоопарк. Если было холодно, рисовали во "львятнике" или в "попугайнике", где стоял жуткий гвалт. В теплую погоду - на прудах. Осенью крупные птицы трубно кричали и били подрезанными крыльями по воде…
Но вообще я очень интересовалась физикой. Занималась в кружках. И в мечтах свою жизнь связывала именно с этой наукой. А тут директор художественной школы Наталья Викторовна, пожилая дама в кружевных перчатках, в шляпе с вуалью, подошла ко мне и говорит: "Собери свои работы, поедем во ВГИК". В институте решили, что я ее внучка. Наталья Викторовна поцеловала меня и говорит декану: "Она хорошая девочка". Я сквозь землю готова была провалиться от смущения. Работы мои посмотрели, к конкурсу допустили. Не знаю, авантюризм ли это, или мне не хотелось подвести учительницу, но я пошла сдавать экзамены, и меня приняли. Профессия началась со случайности. Но подспудно меня до сих пор мучает мысль, что я неправильный художник.
Прием был на курс "художников кино". Это уже после первого года произошло разделение на мультипликационное и игровое. Я хотела выбрать игровое, но меня стали уговаривать, объяснять, что придется иметь дело с рабочими, с молотками, ездить в какие-то дальние командировки. И я оказалась в числе художников мультипликации. Тем более что обучение было почти то же. Наш курс вел Иван Петрович Иванов-Вано, а так как он был очень занят и приходил нечасто, то можно было рисовать то, что хочется.
Нас посылали на практику. Мы ездили по маленьким подмосковным городкам. А один раз оправились на "Азовсталь". Это было совершенно не мое. Эти машины, печи, завод огромный. Мы писали портреты сталеваров, а бедные сталевары удивлялись: "Зачем вы это делаете? Лучше нарисуйте букет цветов и подарите нам".
После института меня распределили на "Союзмультфильм". И первый фильм я делала с В.Дегтяревым, прекрасным режиссером. Но для меня это был ужасный провал. Я совершенно не умела делать то, что называется классической мультипликацией. Это был "Паровозик из Ромашково". Потом стала работать с В.Данилевичем, уже на кукольной студии. И там тоже пыталась что-то сделать. Но, в общем, ничего не получалось. Да еще у нас с Юрой дети родились, и было трудно. Двое маленьких детей, жить почти негде…
Юра долгое время работал художником-мультипликатором. А потом случилось так, что итальянцы сделали заказ "Союзмультфильму" на картину для серии сказок народов мира. Это и был фильм "Лиса и Заяц". Первый, где мы оказались с Юрой в одной группе. До этого, правда, я помогала ему на "Сече при Керженце". Он был сорежиссером Иванова-Вано, а меня, не помню уже как, оформили официально. Я тогда сидела с детьми на даче и рисовала. А потом дали вот эту сказку делать. Фильм "Лиса и Заяц" должен был использовать мотивы народного искусства. Нам повезло. Мы попали в запасник Исторического музея, в подвал, набитый прялками, расписными санками, деревянными кружками, наличниками, изразцами. Это было сказочно красиво и очень помогло в работе. Тут уж и мне захотелось как-то развернуться. Я ведь до этого все время чувствовала себя зажатой, думала, что вообще не туда попала…
…Мне трудно передать словом то, что я рисую. Юре видится - здесь должен быть туман или пурга какая-то. И я пытаюсь сделать так, чтобы как можно точнее совпало мое представление с Юриным. Думаем вместе, из чего это все слепить… Ведь изображение в фильме - это не просто рисунок. Оно собирается из многих вещей…
Старый дом из "Сказки сказок", опустевший, продуваемый ветром, под снегом и дождем, все еще хранит следы обитания. Маленький Волчок как домовой в заброшенном доме…
Образ старого дома, казалось, вот-вот проявится. Фотографии Юриного дома в Марьиной роще, фотографии старых сараев рядом с домом, фотографии двери сарая с инициалами, выбитыми гвоздиками: "Г.Н. Ю.Н.". Над буквой Ю - рога из упрямых гвоздей. Это Юра оставил свой детский автограф.
Я понимаю, как Юре все это дорого. Мне надо нарисовать этот дом, а я не могу. Не могу, пока другой дом, похожий на этот, не всплывает в моей памяти. Дом, в котором я часто бывала в детстве, где я любила проснуться утром и, не открывая глаз, почувствовать в остывшем за ночь воздухе горьковатый запах дыма от только что затопленной печки. Приходит бабушка и приносит кружку с козьим молоком. Я сажусь на кровати, заворачиваюсь в пестрое одеяло и пью, не отрываясь, сладкое парное молоко. От моего дыхания в пене образуются две дырочки, и пена щекочет верхнюю губу. А я, маленький послевоенный ребенок, все пью, пью…
Я рисовала свой дом и совмещала его с домом Юриного детства. Рисовала отдельно детали окон, крышу, крыльцо со сломанной ступенькой, печные трубы, трубы водосточные, увитые прошлогодним вьюнком. "Золотые шары" под окнами, отражение неба в лестничном окошке.
Или, например, сцена, где Волчок бежит по лесу с ребенком. Это состояние, какое бывает поздней холодной осенью, составлялось из штрихов, клочков травы, кустиков с оставшимися редкими листьями. Все это складывалось в большую груду, и получалась декорация. Сцена делалась в офортной технике. По целлулоиду втиралась краска, и приходилось километры целлулоида процарапывать. У меня потом пальцы дрожали.
А вот "Цапля и Журавль" для меня был самым легким фильмом. Может быть, я просто хорошо себя чувствовала. Рисовала его на даче, на раскладушке (это мой любимый "стол" для работы). А может, потому, что я вообще легче рисую то, что связано с природой. И персонажей там было мало, всего два…
Вспоминалась усадьба в Кусково. Послевоенная, еще не восстановленная. Пруды, запущенный парк, лохматые липы, поврежденные осколками снарядов. Скульптуры в деревянных чехлах. Заросшие дорожки. Разбитые стекла оранжереи. Грот, в глубине которого настоящая карета - затянутая паутиной и пылью, точно тканью спеленутая. Все это послужило для меня камертоном к фильму.
Не знаю. Наверное, работа художника - это просто труд, как и любой другой… Вот как возделывают поле: пашут, сеют и каждая борозда - это лишь ступенька, залог будущего зерна...
http://www.kinoart.ru/file/people/norsht/