СО МНОЮ ВОТ ЧТО ПРОИСХОДИТ...
Пора, уже, наверное, несколько слов и о себе сказать - не только о Санькином путешествии (не волнуйтесь, я и к нему еще вернусь: остались очень красивые снимки)? А со мной, помимо того, что полужива (точнее даже - полумертва) от жарищи и духотищи, происходят странные вещи.
Если говорить о работе, то - самые странные. Не знаю, говорила или нет, но перевела когда-то книжку Труайя о Цветаевой, из-за которой были всякие скандалы. Вернее, не из-за нее самой, а из-за того, что я ее довольно сильно откомментировала (что понравилось некоторым известным мне читателям и некоторым неизвестным мне критикам, но сильно не понравилось какому-то мужскому глянцевому журналу и еще кому-то, из-за чего моего редактора едва не уволили, хотя она-то еще на треть, не меньше, сократила мои препирательства с перевравшим все и вся автором, всё было нельзя сократить: читатель получил бы уж слишком удивительную информацию о поэте). Но прошло время - и вдруг мне звонят из совсем другого издательства и заказывют... составить полное собрание сочинений Марины Ивановны в одном томе. 110 листов отпущено на это. Отказаться сил не было - интересно же! И уже начала мучиться с источниками, иногда очнь прихотливо датирующими стихи, даже очень известные. До прозы и драматургии пока не добралась, но кажется почему-то, что там будет полегче. А предварительный список стихов - это 27 страниц через один интервал, причем циклы только названы, а не расписаны по названиям, больше 1100 названий...
Вчера заказала диск с "Энциклопедическим собранием сочинений МЦ", сегодня его принесли, а на нем. кроме собственно сочинений, еще полно замечательных картинок, вот три из них:
Это первая фотография Марины Ивановны, около 1893 года:
, это - рисунок неизвестного художника 1910 года, года, когда вышел первый ее стихотворный сборник "Вечерний альбом":
, а это 1940 год, Москва:
.
Предисловием станет переработанная автором запись радиопередачи начала 90-х годов с участием ЕК - "Формулы Цветаевой"; там, по-моему, очень интересный взгляд на творчество Марины Ивановны (текст - под катом, только не судите строго, все-таки расшифровка живой речи), так что вот еще какое у нас дело появилось.
А из личной, так сказать, жизни: взяла да поменяла масть. Санька приволокла бальзам под названием "Жемчужный", так что я теперь и не седая вовсе, а какого цвета - не знаю, светленького какого-то, среднего между серым и бежевым.
Вот и все. Вчера компьютер выключался каждые пять минут - только загрузится и абзац. Сегодня шалит меньше, так что надеюсь и в френдленту заглянуть.
Доброго всем вечера! Москвичам и немосквичам, утомленным солнцем, - его усмирения. Умирения. Умерения. В общем, всего, что поможет вернуться в форму.
Евгений Клюев. Открываю томик Марины Цветаевой и читаю в отрывках из книги «Земные приметы»:
Две любимые вещи в мире: песня - и формула. (То есть, пометка в 1921 г., стихия - и победа над ней!).
Когда-то очень давно, когда я еще во всей свежести воспринимал афоризмы, со временем как-то утрачивающие свежесть, меня очень озадачила эта запись Цветаевой. Сразу же замаячил в сознании Пушкин насчет алгебры и гармонии, и лаконичная эта цветаевская запись оказалась просто непонятой. Но как-то постоянно беспокоила, и я возвращался к этим словам: «Две любимые вещи в мире: песня - и формула» - надеялся, что все-таки когда-нибудь это пойму. И вот теперь мне начинает казаться, что на самом-то деле это очень прозрачное высказывание, прозрачное и вполне закономерное. Высказывание, под которым, наверное, хотел бы подписаться любой настоящий поэт и под которым с полным правом подписалась Марина Цветаева - ведь это именно ей удалось достичь невозможного: объединить такие действительно очень разные вещи, как стихия искусства - и математический расчет. Мне кажется, что мы можем иметь очень веские основания утверждать, что Марина Цветаева создала не только поэзию - она создала особую науку, некоторый свод строгих формулировок, своего рода законов, во всяком случае - некоторых научных дефиниций, причем интересно, что применительно к понятиям, уловить сущность которых и зафиксировать эту сущность в слове особенно трудно. И мне бы хотелось обрисовать самые общие контуры этой науки. Цветаевской науки. И напомнить читателю некоторые не слишком широко известные формулировки и формулы, попытаться как-то собрать их вместе. Попытаться извлечь их из стихов? Не только из стихов… вернее, не так: я бы сказал, что у Марины Цветаевой нет не-стихов, у нее всё - стихи. И даже то, что мы привыкли считать прозой, - и это стихи, если принять за ориентир высказывание про две любимые вещи в мире - песню и формулу. Этому закону подчиняется и то, чему Марина Цветаева придала стихотворную форму, и то, чему она такой формы не придала. Песня и формула господствуют во всем, что написано и произнесено ею. Поэтому вопрос, откуда извлекать формулы, это, в общем-то праздный вопрос. Формулы ведь есть везде - почти в каждом стихотворении. Вот, например, стихотворение, написанное летом 1918 года, оно называется «Ночи без любимого»:
Ночи без любимого - и ночи
С нелюбимым, и большие звезды
Над горячей головой, и руки,
Простирающиеся к Тому -
Кто от века не был - и не будет,
Кто не может быть - и должен быть.
И слеза ребенка по герою,
И слеза героя по ребенку,
И большие каменные горы
На груди того, кто должен - вниз...
Знаю всё, что было, всё, что будет,
Знаю всю глухонемую тайну,
Что на темном, на косноязычном
Языке людском зовется - Жизнь.
Вот только один пример - это была своего рода попытка определения, попытка создания формулы по отношению к такому фактически не имеющему объема понятию, как жизнь… «глухонемую тайну,/Что на темном, на косноязычном/ Языке людском зовется - Жизнь…»
И смею вас уверить, с такой ли, с подобной ли формулой мы столкнемся в едва ли не каждом высказывании Цветаевой, поскольку это ее стремление, стремление обуздать стихию, было для нее определяющим. Причем кажется, что чем более дика и необузданна стихия, тем сильнее это стремление и тем значительнее результат. Вот, скажем, стихия «жизнь» - в только что процитированном стихотворении, а вот еще одна стихия - стихия поэзии, обуздываемая и обузданная в таком прекрасном цикле, как цикл под названием «Поэт», написанный в 1923 году. Если смотреть на него под тем же углом зрения, то есть пытаться найти в нем формулы, то мы увидим, что Марина Цветаева предлагает едва ли не исчерпывающую дефиницию понятия «поэт», дефиницию, которую, я бы сказал, можно помещать даже в словарях:
Поэт - издалека заводит речь.
Поэта - далеко заводит речь.
Планетами, приметами, окольных
Притч рытвинами... Между да и нет
Он даже размахнувшись с колокольни
Крюк выморочит... Ибо путь комет -
Поэтов путь. Развеянные звенья
Причинности - вот связь его! Кверх лбом -
Отчаетесь! Поэтовы затменья
Не предугаданы календарем.
Он тот, кто смешивает карты,
Обманывает вес и счет,
Он тот, кто спрашивает с парты,
Кто Канта наголову бьет,
Кто в каменном гробу Бастилий
Как дерево в своей красе.
Тот, чьи следы - всегда простыли,
Тот поезд, на который все
Опаздывают...
- ибо путь комет
Поэтов путь: жжя, а не согревая.
Рвя, а не взращивая - взрыв и взлом -
Твоя стезя, гривастая кривая,
Не предугадана календарем!
И вот что интересно: когда я заметил эту особенность цветаевской поэзии, я почувствовал, что никогда уже не смогу не обращать на это внимания, что везде и во всем, в каждой цветаевской песни, я стану искать формулу, формулировку, дефиницию. И впоследствии это только подтверждалось. Марина Цветаева просто-таки огорошивала формулами: это какая-то математика, какая-то грамматика, а ведь, казалось бы, самая смутная, самая темная область человеческой деятельности - искусство я имею в виду, искусство, от которого никто не ждет никакой особой строгости и точности, никакой особой упорядоченности не ждет. Дескать, что с него спрашивать, с искусства, когда оно вовсе не обязано ни по какому поводу высказываться определенно… Это то самое искусство, которому все мы склонны извинить любую неточность, любую обмолвку, оговорку - ан нет, оказывается!
Если позволите, я прочту две небольших главы из статьи… даже странно называть это произведение «статьей», поскольку и это стихи… но все-таки - из статьи «Искусство при свете совести». Эти главы целиком состоят из одних формул, из одних определений - словно без конца происходит все один и тот же диалог, когда мы спрашиваем: «что это?» - и получаем ответ: это то-то или то-то… словно до этих самых пор мы ничего не знали и вдруг сразу узнаём все. В этих двух главах явлена попытка обуздания еще одной стихии - стихии «Пушкин», о котором Марина Цветаева так прямо и говорит:
Не Пушкин, стихии. Нигде никогда стихии так не выговаривались. Наитие стихий - все равно на кого, сегодня - на Пушкина. Языками пламени, валами океана, песками пустыни - всем, чем угодно, только не словами - написано.
Итак, перед нами стихия - Пушкин - и попытка обуздать эту стихию, заключить ее в формулы. Блистательная, по-моему, и удавшаяся попытка. Обратите внимание на формулы. Глава называется «Гений».
Наитие стихий все равно на кого - сегодня на Пушкина. Пушкин в песенке Вильсоновой трагедии в первую голову гениален тем, что на него нашло.
Гений: высшая степень подверженности наитию - раз, управа с этим наитием - два. Высшая степень душевной разъятости и высшая - собранности. Высшая - страдательности и высшая - действенности.
Дать себя уничтожить вплоть до какого-то последнего атома, из уцеления (сопротивления) которого и вырастет - мир.
Ибо в этом, этом атоме сопротивления (-вляемости) весь шанс человечества на гения. Без него гения нет - есть раздавленный человек, которым (он все тот же!) распираются стены не только Бедламов и Шарантонов, но и самых благополучных жилищ.
Гения без воли нет, но еще больше нет, еще меньше есть - без наития. Воля - та единица к бессчетным миллиардам наития, благодаря которой только они и есть миллиарды (осуществляют свою миллиардность) и без которой они нули - то есть пузыри над тонущим. Воля же без наития - в творчестве - просто кол. Дубовый. Такой поэт лучше бы шел в солдаты.
Это один фрагмент. И второй фрагмент - он называется «Пушкин и Вальсингам»:
Не на одного Вальсингама нашла чума. Пушкину, чтобы написать «Пир во время Чумы», нужно было быть Вальсингамом - и перестать им быть. Раскаявшись? Нет.
Пушкину, чтобы написать песню Пира, нужно было побороть в себе и Вальсингама и священника, выйти, как в дверь, в третье. Растворись он в чуме - он бы этой песни написать не мог.
Открестись он от чумы - он бы этой песни написать не мог (порвалась бы связь).
От чумы (стихии) Пушкин спасся не в пир (ее над ним! то есть Вальсингама) и не в молитву (священника), а в песню.
Пушкин, как Гёте в Вертере, спасся от чумы (Гёте - любви), убив своего героя той смертью, которой сам вожделел умереть. И вложив ему в уста ту песню, которой Вальсингам сложить не мог.
Смоги эту песню Вальсингам, он был бы спасен, если не для Вечной жизни - так для жизни. А Вальсингам - мы все это знаем - давно на черной телеге.
Вальсингам - Пушкин без выхода песни.
Пушкин - Вальсингам с даром песни и волей к ней.
Перед нами очень концентрированный текст, просто-таки архитектурно выверенный, со сбалансированностью всех элементов целого: ничего нельзя пропустить, ни на секунду нельзя отвлечься - упустишь, потеряешь мысль, а уж если отвлекся - надо возвращаться и еще раз проходить по тому же пути, чтобы остановиться там, где отвлекся, и наверстать, догнать, оседлать мысль. Ни на секунду не отпускать поводьев. Хотя ведь существует убеждение, что проза тем и отличается от поэзии, что обязательность появления именно данного слова именно в данном прозаическом тексте гораздо меньшая, чем если говорить о поэтическом, стихотворном тексте. Поэтический текст - это текст безвариантный, можно сказать только так и никак иначе. Вот, если позволите, одно воспоминание из уже давно минувших времен - времен моего студенчества. Когда я учился в университете и мы проходили педагогическую практику в одной из школ - так вот мы присутствовали на одном показательном уроке, где студентка-практикантка вызвала к доске какого-то двоечника и, чтобы показать, на что она способна, заставила его прочесть выученное дома - вы представляете, что это значило для двоечника, да? - стихотворение Пушкина «На холмах Грузии…» Двоечник отбарабанил текст, всем на удивление, но практикантке этого показалось мало, и она стала приставать к нему со странными довольно вопросами, такими школьными вопросами типа: «А о чем же все-таки это стихотворение? Перескажи нам его своими словами» и так далее. И что вы думаете - двоечник пересказал, и пересказ выглядел следующим образом: «Ну… в этом стихотворении Пушкина говорится о том, что на холмах Грузии лежит ночная мгла, а перед ним, перед Пушкиным, шумит Арагва, и ему грустно и легко… а дальше он говорит, что печаль его светла и печаль его полна ею… причем - одной ею, ну и потом говорит, что унынья его ничто не мучит, не тревожит, а его сердце болит и любит оттого, что оно не может не любить…» Это был гениальный пересказ, лучший из всех, какие я слышал за всю мою жизнь, и этот пересказ окончательно меня убедил, что нет никаких других слов, которыми можно передать содержание стихотворного текста: есть только те и именно те слова, которыми воспользовался поэт. Это - высшая похвала стихотворному тексту. А для меня, который изначально ставит любую поэзию выше любой прозы, было весьма и весьма серьезным открытием, что существуют прозаические тексты, в которых обязательность появления именно данного слова не менее высока, чем в поэзии. И это, прежде всего, проза Марины Цветаевой, которая - по этому признаку - есть поэзия. И вот что замечательно: когда в цветаевских статьях, очерках или даже письмах не стихотворный текст перемежается со стихотворным, разницы между ними не ощущается никакой… и не требуется даже никакого переключения с одной системы выражения на другую: стихи опознаются исключительно по тому признаку, что записаны «в столбик», а не «в строчку», проза - исключительно по тому признаку, что записана «в строчку», а не «в столбик». И то, и другое - поэзия, и то, и другое - проза… вообще слова «проза» и «поэзия» здесь излишни, они ничего не определяют, в случае Марины Цветаевой их просто нет как определений, о них надо забыть.
Вот очень важное стихотворение, отклик, кстати, на книгу с тем же названием, что и цикл, куда входит это стихотворение, - «Земные приметы».
Так, в скудном труженичестве дней,
Так, в трудной судорожности к ней,
Забудешь дружественный хорей
Подруги мужественной своей.
Ее суровости горький дар,
И легкой робостью скрытый жар,
И тот беспроволочный удар,
Которому имя - даль.
Все древности, кроме: дай и мой,
Все ревности, кроме той, земной,
Все верности, - но и в смертный бой
Неверующим Фомой.
Мой неженка! Сединой отцов:
Сей беженки не бери под кров!
Да здравствует левогрудый ков
Немудрствующих концов!
Но может, в щебетах и в счетах
От вечных женственностей устав -
И вспомнишь руку мою без прав
И мужественный рукав.
Уста, не требующие смет,
Права, не следующие вслед,
Глаза, не ведающие век,
Исследующие: свет.
Можно, конечно, с легкостью забыть и этот «дружественный хорей», написанный, между прочим, ямбом почти, тут неважно - стихи не стихи, тут высказывание, формулировка: «Глаза, не ведающие век,/Исследующие: свет». Вот обмолвка, очень характерная - «исследующие»: поэт Марина Цветаева - как не поэт, прозаик Марина Цветаева - как не прозаик, Марина Цветаева как исследователь - вот что по-настоящему присутствует. Исследователь, ученый, занимающийся поиском определений для самых неуловимых и тонких, и, вместе с тем, самых нужных вещей…
Что такое «святость»? Это - опять из статьи «Искусство при свете совести»:
Святость есть состояние, обратное греху, греха современность не знает, понятие грех современность замещает понятием вред. Стало быть, о святости искусства у атеиста речи быть не может, он будет говорить либо о пользе искусства, либо о красоте искусства.
Посмотрите: не производит ли этот философский пассаж впечатления выдержки из какого-нибудь, например, средневекового научного трактата?
Или вот - чуть дальше:
Искусство есть та же природа. Не ищите в нем других законов, кроме собственных (не самоволия художника, не существующего, а именно законов искусства). Может быть - искусство есть только ответвление природы (вид ее творчества). Достоверно: произведение искусства есть произведение природы, такое же рожденное, а не сотворенное.
Или вот еще - про современность:
Современность не есть все мое время. Современное есть показательное для времени, то, по чему его будут судить: не заказ времени, а показ. Современность сама по себе отбор. Истинно современное есть то, что во времени - вечного, посему, кроме показательности для данного времени, своевременно - всегда, современно - всему. […] Современность в искусстве есть воздействие лучших на лучших, то есть обратное злободневности: воздействию худших на худших».
Это - из статьи «Поэт и время».
А вот дневниковая запись 1919 года «О благодарности»:
Отношение не есть оценка. Это я устала повторять. Оттого, что ты мне дал хлеба, я может быть стала добрее, но ты от этого не стал прекрасней.
Поступок не есть отношение, отношение не есть оценка, оценка (критиком, например, Блока) не есть сущность (Блок).
Сущность - умысел, слышна только слухом.
Это была проза, обратите внимание - записанная «в строчку» А вот - записанное «в столбик» (1934 год):
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно -
Где совершенно одинокой
Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий, что - мой,
Как госпиталь или казарма.
Мне все равно, каких среди
Лиц ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной - непременно -
В себя, в единоличье чувств.
Камчатским медведем без льдины
Где не ужиться (и не тщусь!),
Где унижаться - мне едино.
Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично - на каком
Непонимаемой быть встречным!
(Читателем, газетных тонн
Глотателем, доильцем сплетен...)
Двадцатого столетья - он,
А я - до всякого столетья!
Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне всё - равны, мне всё - равно,
И, может быть, всего равнее -
Роднее бывшее - всего.
Все признаки с меня, все меты,
Все даты - как рукой сняло:
Душа, родившаяся - где-то.
Так край меня не уберег
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей - поперек!
Родимого пятна не сыщет!
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все - равно, и все - едино.
Но если по дороге - куст
Встает, особенно - рябина...
Ведущая: И опять перед нами тот же вопрос, на который я после всего сказанного вами, ЕВ, не могу ответить определенно: стихи или проза?
Ну. теперь-то вы знаете, к кому обратиться с этим вопросом и кто может предложить вам вполне исчерпывающий ответ. Вот, кстати, я сейчас найду: где-то здесь, среди отрывков из книги «Земные приметы»… Пожалуйста:
Стихи и проза:
В прозе мне слишком многое кажется лишним, в стихе (настоящем) все необходимо. При моем тяготении к аскетизму прозаического слова, у меня, в конце концов, может оказаться остов.
В стихе - некая природная мера плоти: меньше нельзя.
ПРОКРАСТЬСЯ
А может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем -
Пройти, чтоб не оставить следа,
Пройти, чтоб не оставить тени
На стенах...
Может быть - отказом
Взять? Вычеркнуться из зеркал?
Так: Лермонтовым по Кавказу
Прокрасться, не встревожив скал.
А может - лучшая потеха
Перстом Себастиана Баха
Органного не тронуть эха?
Распасться, не оставив праха
На урну...
Может быть - обманом
Взять? Выписаться из широт?
Так: Временем как океаном
Прокрасться, не встревожив вод...
(1923)
Вот, стало быть, этакий абсолютистский минимализм: «меньше нельзя». Это, между прочим, один из самых надежных критериев подлинности, такая заявка на разговор по существу: я, дескать, намерена сообщить только самое основное, без чего - нельзя. Опять, с вашего позволения, процитирую: «Нужно писать только те книги, от отсутствия которых страдаешь. Короче: свои настольные» - заметьте, очень строгая ригористическая эстетика, эстетика, не оставляющая места лишнему, эстетика Родена, по существу. С академическим… не презрением даже - этаким легким невниманием ко всему, что - барокко, ко всему, что, по выражению самой Марины Цветаевой, «проскакивает в никуда». И даже если мы в конце концов натыкаемся на остов, мы понимаем, что это и есть та самая сущность, меньше которой и больше которой ничего нет.
Есть счастливцы и счастливицы,
Петь не могущие. Им -
Слезы лить! Как сладко вылиться
Горю - ливнем проливным!
Чтоб под камнем что-то дрогнуло.
Мне ж - призвание как плеть -
Меж стенания надгробного
Долг повелевает - петь.
Пел же над другом своим Давид,
Хоть пополам расколот!
Если б Орфей не сошел в Аид
Сам, а послал бы голос
Свой, только голос послал во тьму,
Сам у порога лишним
Встав, - Эвридика бы по нему
Как по канату вышла...
Как по канату и как на свет,
Слепо и без возврата.
Ибо раз голос тебе, поэт,
Дан, остальное - взято
(1934)
Ведущая: вот опять, если я правильно поняла, тот же самый минимализм: «Ибо раз голос тебе, поэт,/Дан, остальное - взято». И, вероятно, сразу же понимаешь, что это тоже - по существу…
Разумеется. Но - кроме того, что это по существу - это еще и достоверно. Марина Цветаева знает эту ситуацию как исследователь, испытав на себе, фактически - примерив ее на себя. Ей дан голос, и у нее взято все остальное. И вот, если мы захотим увидеть список этого всего остального, то это будет перечень без конца и края. Вот послушайте такие выдержки:
Все мои жалобы на девятнадцатый год (нет сахара, нет хлеба, нет дров, нет денег) - исключительно из вежливости: чтобы мне, у которой ничего нет, не обидеть тех, у кого все есть.
И все жалобы, в моем присутствии, на девятнадцатый год - других («Россия погибла», «Что сделали с русским языком» и пр.) - исключительно из вежливости: чтобы им, у которых ничего не отнято, не обидеть меня, у которой отнято - всё. («Земные приметы»)
И вот другой фрагмент:
Эпиграф к моей распродаже:
У Катеньки резвушки
Все сломаны игрушки:
Собачки без носов,
Барашки без рогов.
От чайного прибора
Наверно, очень скоро
Не будет ничего...
Да ничего и нету!
Поломаны, для примера: швейная машина, качалка, диван, два кресла, Алины два детских стульчика, туалет... У мраморного умывальника не хватает бока, примус не горит, термос не хранит, от лампы-молнии - одни молнии, граммофон без винта, этажерки не стоят, чайные сервизы без чашек, чашки без ручек, ручки без ножек...
А рояль глухой на обе педали! А шарманка красного дерева - впрочем, никогда не игравшая! (В первую секунду обмолвилась было двумя тактами «Schlittschuhlaufer”» [«Конькобежцев» (нем.).] - и замолчала, то есть зарычала так, что мы замолчали!) А три беличьих клетки - без белок и без дверок! (Запах остался.) А детская ванна с свороченным краном и продавленным боком! А большая цинковая, зазеленевшая как затон, безнадежная как гроб! А Наполеоновские гравюры: граненые стекла на честном слове бумажных окантовок, ежесекундно грозящие смертью! А мясорубка, а ролики, а коньки!
[…] Вот история моего «быта». (Там же)
Ведущая: да, очень грустный перечень
Совсем грустный. Но естественный - «Ибо раз голос тебе, поэт,/Дан, остальное - взято». Этот эстетический постулат - еще одна цветаевская формула по модели «если… то» - самым что ни на есть жестоким образом подкреплен этически, потому что только на такой быт и имела право Марина Цветаева. И только такой быт давал право на эстетический ригоризм. Помните, как сказал Борис Пастернак в стихотворении, посвященном Марине Ивановне Цветаевой?
Мне так же трудно до сих пор
Вообразить тебя умершей,
Как скопидомкой мильонершей
Средь голодающих сестер.
Ведь скопидомка-миллионерша не могла бы любить формулу, скопидомка-миллионерша любила бы барокко, рококо бы любила, все, что избыточно, все, что излишне - а тут минимализм, тут аскетизм во всем: в построении жизни, в построении смерти, в построении фразы…
Пригвождена к позорному столбу
Славянской совести старинной,
С змеею в сердце и с клеймом на лбу,
Я утверждаю, что - невинна.
Я утверждаю, что во мне покой
Причастницы перед причастьем.
Что не моя вина, что я с рукой
По площадям стою - за счастьем.
Пересмотрите все мое добро,
Скажите - или я ослепла?
Где золото мое? Где серебро?
В моей руке - лишь горстка пепла!
И это все, что лестью и мольбой
Я выпросила у счастливых.
И это все, что я возьму с собой
В край целований молчаливых.
Ведущая: Спасибо вам. Я очень рада, что в конце мы пришли к пониманию причины, побудившей Марину Цветаеву сделать в книге «Земные приметы» такую запись: «Две любимые вещи в мире: песня - и формула. (То есть…стихия - и победа над ней!)»
И, видимо, действительно право на дефиницию, на научно строгое лаконичное определение, без излишеств, имеет лишь тот, кто… как бы это выразиться…) …кто ничего не имеет, кого сам образ жизни - жизни суровой и аскетичной - подвигает на предельно завершенную и столь же суровую и аскетичную форму выражения, неважно - стихотворную или прозаическую, потому что за этой гранью утрачивается не только разница между искусством и наукой, не только разница между образным и логическим мышлением, не только разница между стихами и прозой, но и разница между духом и телом, родиной и чужбиной, жизнью и смертью.
Если говорить о работе, то - самые странные. Не знаю, говорила или нет, но перевела когда-то книжку Труайя о Цветаевой, из-за которой были всякие скандалы. Вернее, не из-за нее самой, а из-за того, что я ее довольно сильно откомментировала (что понравилось некоторым известным мне читателям и некоторым неизвестным мне критикам, но сильно не понравилось какому-то мужскому глянцевому журналу и еще кому-то, из-за чего моего редактора едва не уволили, хотя она-то еще на треть, не меньше, сократила мои препирательства с перевравшим все и вся автором, всё было нельзя сократить: читатель получил бы уж слишком удивительную информацию о поэте). Но прошло время - и вдруг мне звонят из совсем другого издательства и заказывют... составить полное собрание сочинений Марины Ивановны в одном томе. 110 листов отпущено на это. Отказаться сил не было - интересно же! И уже начала мучиться с источниками, иногда очнь прихотливо датирующими стихи, даже очень известные. До прозы и драматургии пока не добралась, но кажется почему-то, что там будет полегче. А предварительный список стихов - это 27 страниц через один интервал, причем циклы только названы, а не расписаны по названиям, больше 1100 названий...
Вчера заказала диск с "Энциклопедическим собранием сочинений МЦ", сегодня его принесли, а на нем. кроме собственно сочинений, еще полно замечательных картинок, вот три из них:
Это первая фотография Марины Ивановны, около 1893 года:
, это - рисунок неизвестного художника 1910 года, года, когда вышел первый ее стихотворный сборник "Вечерний альбом":
, а это 1940 год, Москва:
.
Предисловием станет переработанная автором запись радиопередачи начала 90-х годов с участием ЕК - "Формулы Цветаевой"; там, по-моему, очень интересный взгляд на творчество Марины Ивановны (текст - под катом, только не судите строго, все-таки расшифровка живой речи), так что вот еще какое у нас дело появилось.
А из личной, так сказать, жизни: взяла да поменяла масть. Санька приволокла бальзам под названием "Жемчужный", так что я теперь и не седая вовсе, а какого цвета - не знаю, светленького какого-то, среднего между серым и бежевым.
Вот и все. Вчера компьютер выключался каждые пять минут - только загрузится и абзац. Сегодня шалит меньше, так что надеюсь и в френдленту заглянуть.
Доброго всем вечера! Москвичам и немосквичам, утомленным солнцем, - его усмирения. Умирения. Умерения. В общем, всего, что поможет вернуться в форму.
Евгений Клюев. Открываю томик Марины Цветаевой и читаю в отрывках из книги «Земные приметы»:
Две любимые вещи в мире: песня - и формула. (То есть, пометка в 1921 г., стихия - и победа над ней!).
Когда-то очень давно, когда я еще во всей свежести воспринимал афоризмы, со временем как-то утрачивающие свежесть, меня очень озадачила эта запись Цветаевой. Сразу же замаячил в сознании Пушкин насчет алгебры и гармонии, и лаконичная эта цветаевская запись оказалась просто непонятой. Но как-то постоянно беспокоила, и я возвращался к этим словам: «Две любимые вещи в мире: песня - и формула» - надеялся, что все-таки когда-нибудь это пойму. И вот теперь мне начинает казаться, что на самом-то деле это очень прозрачное высказывание, прозрачное и вполне закономерное. Высказывание, под которым, наверное, хотел бы подписаться любой настоящий поэт и под которым с полным правом подписалась Марина Цветаева - ведь это именно ей удалось достичь невозможного: объединить такие действительно очень разные вещи, как стихия искусства - и математический расчет. Мне кажется, что мы можем иметь очень веские основания утверждать, что Марина Цветаева создала не только поэзию - она создала особую науку, некоторый свод строгих формулировок, своего рода законов, во всяком случае - некоторых научных дефиниций, причем интересно, что применительно к понятиям, уловить сущность которых и зафиксировать эту сущность в слове особенно трудно. И мне бы хотелось обрисовать самые общие контуры этой науки. Цветаевской науки. И напомнить читателю некоторые не слишком широко известные формулировки и формулы, попытаться как-то собрать их вместе. Попытаться извлечь их из стихов? Не только из стихов… вернее, не так: я бы сказал, что у Марины Цветаевой нет не-стихов, у нее всё - стихи. И даже то, что мы привыкли считать прозой, - и это стихи, если принять за ориентир высказывание про две любимые вещи в мире - песню и формулу. Этому закону подчиняется и то, чему Марина Цветаева придала стихотворную форму, и то, чему она такой формы не придала. Песня и формула господствуют во всем, что написано и произнесено ею. Поэтому вопрос, откуда извлекать формулы, это, в общем-то праздный вопрос. Формулы ведь есть везде - почти в каждом стихотворении. Вот, например, стихотворение, написанное летом 1918 года, оно называется «Ночи без любимого»:
Ночи без любимого - и ночи
С нелюбимым, и большие звезды
Над горячей головой, и руки,
Простирающиеся к Тому -
Кто от века не был - и не будет,
Кто не может быть - и должен быть.
И слеза ребенка по герою,
И слеза героя по ребенку,
И большие каменные горы
На груди того, кто должен - вниз...
Знаю всё, что было, всё, что будет,
Знаю всю глухонемую тайну,
Что на темном, на косноязычном
Языке людском зовется - Жизнь.
Вот только один пример - это была своего рода попытка определения, попытка создания формулы по отношению к такому фактически не имеющему объема понятию, как жизнь… «глухонемую тайну,/Что на темном, на косноязычном/ Языке людском зовется - Жизнь…»
И смею вас уверить, с такой ли, с подобной ли формулой мы столкнемся в едва ли не каждом высказывании Цветаевой, поскольку это ее стремление, стремление обуздать стихию, было для нее определяющим. Причем кажется, что чем более дика и необузданна стихия, тем сильнее это стремление и тем значительнее результат. Вот, скажем, стихия «жизнь» - в только что процитированном стихотворении, а вот еще одна стихия - стихия поэзии, обуздываемая и обузданная в таком прекрасном цикле, как цикл под названием «Поэт», написанный в 1923 году. Если смотреть на него под тем же углом зрения, то есть пытаться найти в нем формулы, то мы увидим, что Марина Цветаева предлагает едва ли не исчерпывающую дефиницию понятия «поэт», дефиницию, которую, я бы сказал, можно помещать даже в словарях:
Поэт - издалека заводит речь.
Поэта - далеко заводит речь.
Планетами, приметами, окольных
Притч рытвинами... Между да и нет
Он даже размахнувшись с колокольни
Крюк выморочит... Ибо путь комет -
Поэтов путь. Развеянные звенья
Причинности - вот связь его! Кверх лбом -
Отчаетесь! Поэтовы затменья
Не предугаданы календарем.
Он тот, кто смешивает карты,
Обманывает вес и счет,
Он тот, кто спрашивает с парты,
Кто Канта наголову бьет,
Кто в каменном гробу Бастилий
Как дерево в своей красе.
Тот, чьи следы - всегда простыли,
Тот поезд, на который все
Опаздывают...
- ибо путь комет
Поэтов путь: жжя, а не согревая.
Рвя, а не взращивая - взрыв и взлом -
Твоя стезя, гривастая кривая,
Не предугадана календарем!
И вот что интересно: когда я заметил эту особенность цветаевской поэзии, я почувствовал, что никогда уже не смогу не обращать на это внимания, что везде и во всем, в каждой цветаевской песни, я стану искать формулу, формулировку, дефиницию. И впоследствии это только подтверждалось. Марина Цветаева просто-таки огорошивала формулами: это какая-то математика, какая-то грамматика, а ведь, казалось бы, самая смутная, самая темная область человеческой деятельности - искусство я имею в виду, искусство, от которого никто не ждет никакой особой строгости и точности, никакой особой упорядоченности не ждет. Дескать, что с него спрашивать, с искусства, когда оно вовсе не обязано ни по какому поводу высказываться определенно… Это то самое искусство, которому все мы склонны извинить любую неточность, любую обмолвку, оговорку - ан нет, оказывается!
Если позволите, я прочту две небольших главы из статьи… даже странно называть это произведение «статьей», поскольку и это стихи… но все-таки - из статьи «Искусство при свете совести». Эти главы целиком состоят из одних формул, из одних определений - словно без конца происходит все один и тот же диалог, когда мы спрашиваем: «что это?» - и получаем ответ: это то-то или то-то… словно до этих самых пор мы ничего не знали и вдруг сразу узнаём все. В этих двух главах явлена попытка обуздания еще одной стихии - стихии «Пушкин», о котором Марина Цветаева так прямо и говорит:
Не Пушкин, стихии. Нигде никогда стихии так не выговаривались. Наитие стихий - все равно на кого, сегодня - на Пушкина. Языками пламени, валами океана, песками пустыни - всем, чем угодно, только не словами - написано.
Итак, перед нами стихия - Пушкин - и попытка обуздать эту стихию, заключить ее в формулы. Блистательная, по-моему, и удавшаяся попытка. Обратите внимание на формулы. Глава называется «Гений».
Наитие стихий все равно на кого - сегодня на Пушкина. Пушкин в песенке Вильсоновой трагедии в первую голову гениален тем, что на него нашло.
Гений: высшая степень подверженности наитию - раз, управа с этим наитием - два. Высшая степень душевной разъятости и высшая - собранности. Высшая - страдательности и высшая - действенности.
Дать себя уничтожить вплоть до какого-то последнего атома, из уцеления (сопротивления) которого и вырастет - мир.
Ибо в этом, этом атоме сопротивления (-вляемости) весь шанс человечества на гения. Без него гения нет - есть раздавленный человек, которым (он все тот же!) распираются стены не только Бедламов и Шарантонов, но и самых благополучных жилищ.
Гения без воли нет, но еще больше нет, еще меньше есть - без наития. Воля - та единица к бессчетным миллиардам наития, благодаря которой только они и есть миллиарды (осуществляют свою миллиардность) и без которой они нули - то есть пузыри над тонущим. Воля же без наития - в творчестве - просто кол. Дубовый. Такой поэт лучше бы шел в солдаты.
Это один фрагмент. И второй фрагмент - он называется «Пушкин и Вальсингам»:
Не на одного Вальсингама нашла чума. Пушкину, чтобы написать «Пир во время Чумы», нужно было быть Вальсингамом - и перестать им быть. Раскаявшись? Нет.
Пушкину, чтобы написать песню Пира, нужно было побороть в себе и Вальсингама и священника, выйти, как в дверь, в третье. Растворись он в чуме - он бы этой песни написать не мог.
Открестись он от чумы - он бы этой песни написать не мог (порвалась бы связь).
От чумы (стихии) Пушкин спасся не в пир (ее над ним! то есть Вальсингама) и не в молитву (священника), а в песню.
Пушкин, как Гёте в Вертере, спасся от чумы (Гёте - любви), убив своего героя той смертью, которой сам вожделел умереть. И вложив ему в уста ту песню, которой Вальсингам сложить не мог.
Смоги эту песню Вальсингам, он был бы спасен, если не для Вечной жизни - так для жизни. А Вальсингам - мы все это знаем - давно на черной телеге.
Вальсингам - Пушкин без выхода песни.
Пушкин - Вальсингам с даром песни и волей к ней.
Перед нами очень концентрированный текст, просто-таки архитектурно выверенный, со сбалансированностью всех элементов целого: ничего нельзя пропустить, ни на секунду нельзя отвлечься - упустишь, потеряешь мысль, а уж если отвлекся - надо возвращаться и еще раз проходить по тому же пути, чтобы остановиться там, где отвлекся, и наверстать, догнать, оседлать мысль. Ни на секунду не отпускать поводьев. Хотя ведь существует убеждение, что проза тем и отличается от поэзии, что обязательность появления именно данного слова именно в данном прозаическом тексте гораздо меньшая, чем если говорить о поэтическом, стихотворном тексте. Поэтический текст - это текст безвариантный, можно сказать только так и никак иначе. Вот, если позволите, одно воспоминание из уже давно минувших времен - времен моего студенчества. Когда я учился в университете и мы проходили педагогическую практику в одной из школ - так вот мы присутствовали на одном показательном уроке, где студентка-практикантка вызвала к доске какого-то двоечника и, чтобы показать, на что она способна, заставила его прочесть выученное дома - вы представляете, что это значило для двоечника, да? - стихотворение Пушкина «На холмах Грузии…» Двоечник отбарабанил текст, всем на удивление, но практикантке этого показалось мало, и она стала приставать к нему со странными довольно вопросами, такими школьными вопросами типа: «А о чем же все-таки это стихотворение? Перескажи нам его своими словами» и так далее. И что вы думаете - двоечник пересказал, и пересказ выглядел следующим образом: «Ну… в этом стихотворении Пушкина говорится о том, что на холмах Грузии лежит ночная мгла, а перед ним, перед Пушкиным, шумит Арагва, и ему грустно и легко… а дальше он говорит, что печаль его светла и печаль его полна ею… причем - одной ею, ну и потом говорит, что унынья его ничто не мучит, не тревожит, а его сердце болит и любит оттого, что оно не может не любить…» Это был гениальный пересказ, лучший из всех, какие я слышал за всю мою жизнь, и этот пересказ окончательно меня убедил, что нет никаких других слов, которыми можно передать содержание стихотворного текста: есть только те и именно те слова, которыми воспользовался поэт. Это - высшая похвала стихотворному тексту. А для меня, который изначально ставит любую поэзию выше любой прозы, было весьма и весьма серьезным открытием, что существуют прозаические тексты, в которых обязательность появления именно данного слова не менее высока, чем в поэзии. И это, прежде всего, проза Марины Цветаевой, которая - по этому признаку - есть поэзия. И вот что замечательно: когда в цветаевских статьях, очерках или даже письмах не стихотворный текст перемежается со стихотворным, разницы между ними не ощущается никакой… и не требуется даже никакого переключения с одной системы выражения на другую: стихи опознаются исключительно по тому признаку, что записаны «в столбик», а не «в строчку», проза - исключительно по тому признаку, что записана «в строчку», а не «в столбик». И то, и другое - поэзия, и то, и другое - проза… вообще слова «проза» и «поэзия» здесь излишни, они ничего не определяют, в случае Марины Цветаевой их просто нет как определений, о них надо забыть.
Вот очень важное стихотворение, отклик, кстати, на книгу с тем же названием, что и цикл, куда входит это стихотворение, - «Земные приметы».
Так, в скудном труженичестве дней,
Так, в трудной судорожности к ней,
Забудешь дружественный хорей
Подруги мужественной своей.
Ее суровости горький дар,
И легкой робостью скрытый жар,
И тот беспроволочный удар,
Которому имя - даль.
Все древности, кроме: дай и мой,
Все ревности, кроме той, земной,
Все верности, - но и в смертный бой
Неверующим Фомой.
Мой неженка! Сединой отцов:
Сей беженки не бери под кров!
Да здравствует левогрудый ков
Немудрствующих концов!
Но может, в щебетах и в счетах
От вечных женственностей устав -
И вспомнишь руку мою без прав
И мужественный рукав.
Уста, не требующие смет,
Права, не следующие вслед,
Глаза, не ведающие век,
Исследующие: свет.
Можно, конечно, с легкостью забыть и этот «дружественный хорей», написанный, между прочим, ямбом почти, тут неважно - стихи не стихи, тут высказывание, формулировка: «Глаза, не ведающие век,/Исследующие: свет». Вот обмолвка, очень характерная - «исследующие»: поэт Марина Цветаева - как не поэт, прозаик Марина Цветаева - как не прозаик, Марина Цветаева как исследователь - вот что по-настоящему присутствует. Исследователь, ученый, занимающийся поиском определений для самых неуловимых и тонких, и, вместе с тем, самых нужных вещей…
Что такое «святость»? Это - опять из статьи «Искусство при свете совести»:
Святость есть состояние, обратное греху, греха современность не знает, понятие грех современность замещает понятием вред. Стало быть, о святости искусства у атеиста речи быть не может, он будет говорить либо о пользе искусства, либо о красоте искусства.
Посмотрите: не производит ли этот философский пассаж впечатления выдержки из какого-нибудь, например, средневекового научного трактата?
Или вот - чуть дальше:
Искусство есть та же природа. Не ищите в нем других законов, кроме собственных (не самоволия художника, не существующего, а именно законов искусства). Может быть - искусство есть только ответвление природы (вид ее творчества). Достоверно: произведение искусства есть произведение природы, такое же рожденное, а не сотворенное.
Или вот еще - про современность:
Современность не есть все мое время. Современное есть показательное для времени, то, по чему его будут судить: не заказ времени, а показ. Современность сама по себе отбор. Истинно современное есть то, что во времени - вечного, посему, кроме показательности для данного времени, своевременно - всегда, современно - всему. […] Современность в искусстве есть воздействие лучших на лучших, то есть обратное злободневности: воздействию худших на худших».
Это - из статьи «Поэт и время».
А вот дневниковая запись 1919 года «О благодарности»:
Отношение не есть оценка. Это я устала повторять. Оттого, что ты мне дал хлеба, я может быть стала добрее, но ты от этого не стал прекрасней.
Поступок не есть отношение, отношение не есть оценка, оценка (критиком, например, Блока) не есть сущность (Блок).
Сущность - умысел, слышна только слухом.
Это была проза, обратите внимание - записанная «в строчку» А вот - записанное «в столбик» (1934 год):
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно -
Где совершенно одинокой
Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий, что - мой,
Как госпиталь или казарма.
Мне все равно, каких среди
Лиц ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной - непременно -
В себя, в единоличье чувств.
Камчатским медведем без льдины
Где не ужиться (и не тщусь!),
Где унижаться - мне едино.
Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично - на каком
Непонимаемой быть встречным!
(Читателем, газетных тонн
Глотателем, доильцем сплетен...)
Двадцатого столетья - он,
А я - до всякого столетья!
Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне всё - равны, мне всё - равно,
И, может быть, всего равнее -
Роднее бывшее - всего.
Все признаки с меня, все меты,
Все даты - как рукой сняло:
Душа, родившаяся - где-то.
Так край меня не уберег
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей - поперек!
Родимого пятна не сыщет!
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все - равно, и все - едино.
Но если по дороге - куст
Встает, особенно - рябина...
Ведущая: И опять перед нами тот же вопрос, на который я после всего сказанного вами, ЕВ, не могу ответить определенно: стихи или проза?
Ну. теперь-то вы знаете, к кому обратиться с этим вопросом и кто может предложить вам вполне исчерпывающий ответ. Вот, кстати, я сейчас найду: где-то здесь, среди отрывков из книги «Земные приметы»… Пожалуйста:
Стихи и проза:
В прозе мне слишком многое кажется лишним, в стихе (настоящем) все необходимо. При моем тяготении к аскетизму прозаического слова, у меня, в конце концов, может оказаться остов.
В стихе - некая природная мера плоти: меньше нельзя.
ПРОКРАСТЬСЯ
А может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем -
Пройти, чтоб не оставить следа,
Пройти, чтоб не оставить тени
На стенах...
Может быть - отказом
Взять? Вычеркнуться из зеркал?
Так: Лермонтовым по Кавказу
Прокрасться, не встревожив скал.
А может - лучшая потеха
Перстом Себастиана Баха
Органного не тронуть эха?
Распасться, не оставив праха
На урну...
Может быть - обманом
Взять? Выписаться из широт?
Так: Временем как океаном
Прокрасться, не встревожив вод...
(1923)
Вот, стало быть, этакий абсолютистский минимализм: «меньше нельзя». Это, между прочим, один из самых надежных критериев подлинности, такая заявка на разговор по существу: я, дескать, намерена сообщить только самое основное, без чего - нельзя. Опять, с вашего позволения, процитирую: «Нужно писать только те книги, от отсутствия которых страдаешь. Короче: свои настольные» - заметьте, очень строгая ригористическая эстетика, эстетика, не оставляющая места лишнему, эстетика Родена, по существу. С академическим… не презрением даже - этаким легким невниманием ко всему, что - барокко, ко всему, что, по выражению самой Марины Цветаевой, «проскакивает в никуда». И даже если мы в конце концов натыкаемся на остов, мы понимаем, что это и есть та самая сущность, меньше которой и больше которой ничего нет.
Есть счастливцы и счастливицы,
Петь не могущие. Им -
Слезы лить! Как сладко вылиться
Горю - ливнем проливным!
Чтоб под камнем что-то дрогнуло.
Мне ж - призвание как плеть -
Меж стенания надгробного
Долг повелевает - петь.
Пел же над другом своим Давид,
Хоть пополам расколот!
Если б Орфей не сошел в Аид
Сам, а послал бы голос
Свой, только голос послал во тьму,
Сам у порога лишним
Встав, - Эвридика бы по нему
Как по канату вышла...
Как по канату и как на свет,
Слепо и без возврата.
Ибо раз голос тебе, поэт,
Дан, остальное - взято
(1934)
Ведущая: вот опять, если я правильно поняла, тот же самый минимализм: «Ибо раз голос тебе, поэт,/Дан, остальное - взято». И, вероятно, сразу же понимаешь, что это тоже - по существу…
Разумеется. Но - кроме того, что это по существу - это еще и достоверно. Марина Цветаева знает эту ситуацию как исследователь, испытав на себе, фактически - примерив ее на себя. Ей дан голос, и у нее взято все остальное. И вот, если мы захотим увидеть список этого всего остального, то это будет перечень без конца и края. Вот послушайте такие выдержки:
Все мои жалобы на девятнадцатый год (нет сахара, нет хлеба, нет дров, нет денег) - исключительно из вежливости: чтобы мне, у которой ничего нет, не обидеть тех, у кого все есть.
И все жалобы, в моем присутствии, на девятнадцатый год - других («Россия погибла», «Что сделали с русским языком» и пр.) - исключительно из вежливости: чтобы им, у которых ничего не отнято, не обидеть меня, у которой отнято - всё. («Земные приметы»)
И вот другой фрагмент:
Эпиграф к моей распродаже:
У Катеньки резвушки
Все сломаны игрушки:
Собачки без носов,
Барашки без рогов.
От чайного прибора
Наверно, очень скоро
Не будет ничего...
Да ничего и нету!
Поломаны, для примера: швейная машина, качалка, диван, два кресла, Алины два детских стульчика, туалет... У мраморного умывальника не хватает бока, примус не горит, термос не хранит, от лампы-молнии - одни молнии, граммофон без винта, этажерки не стоят, чайные сервизы без чашек, чашки без ручек, ручки без ножек...
А рояль глухой на обе педали! А шарманка красного дерева - впрочем, никогда не игравшая! (В первую секунду обмолвилась было двумя тактами «Schlittschuhlaufer”» [«Конькобежцев» (нем.).] - и замолчала, то есть зарычала так, что мы замолчали!) А три беличьих клетки - без белок и без дверок! (Запах остался.) А детская ванна с свороченным краном и продавленным боком! А большая цинковая, зазеленевшая как затон, безнадежная как гроб! А Наполеоновские гравюры: граненые стекла на честном слове бумажных окантовок, ежесекундно грозящие смертью! А мясорубка, а ролики, а коньки!
[…] Вот история моего «быта». (Там же)
Ведущая: да, очень грустный перечень
Совсем грустный. Но естественный - «Ибо раз голос тебе, поэт,/Дан, остальное - взято». Этот эстетический постулат - еще одна цветаевская формула по модели «если… то» - самым что ни на есть жестоким образом подкреплен этически, потому что только на такой быт и имела право Марина Цветаева. И только такой быт давал право на эстетический ригоризм. Помните, как сказал Борис Пастернак в стихотворении, посвященном Марине Ивановне Цветаевой?
Мне так же трудно до сих пор
Вообразить тебя умершей,
Как скопидомкой мильонершей
Средь голодающих сестер.
Ведь скопидомка-миллионерша не могла бы любить формулу, скопидомка-миллионерша любила бы барокко, рококо бы любила, все, что избыточно, все, что излишне - а тут минимализм, тут аскетизм во всем: в построении жизни, в построении смерти, в построении фразы…
Пригвождена к позорному столбу
Славянской совести старинной,
С змеею в сердце и с клеймом на лбу,
Я утверждаю, что - невинна.
Я утверждаю, что во мне покой
Причастницы перед причастьем.
Что не моя вина, что я с рукой
По площадям стою - за счастьем.
Пересмотрите все мое добро,
Скажите - или я ослепла?
Где золото мое? Где серебро?
В моей руке - лишь горстка пепла!
И это все, что лестью и мольбой
Я выпросила у счастливых.
И это все, что я возьму с собой
В край целований молчаливых.
Ведущая: Спасибо вам. Я очень рада, что в конце мы пришли к пониманию причины, побудившей Марину Цветаеву сделать в книге «Земные приметы» такую запись: «Две любимые вещи в мире: песня - и формула. (То есть…стихия - и победа над ней!)»
И, видимо, действительно право на дефиницию, на научно строгое лаконичное определение, без излишеств, имеет лишь тот, кто… как бы это выразиться…) …кто ничего не имеет, кого сам образ жизни - жизни суровой и аскетичной - подвигает на предельно завершенную и столь же суровую и аскетичную форму выражения, неважно - стихотворную или прозаическую, потому что за этой гранью утрачивается не только разница между искусством и наукой, не только разница между образным и логическим мышлением, не только разница между стихами и прозой, но и разница между духом и телом, родиной и чужбиной, жизнью и смертью.