Об огнестрельном
Случались с именами и более забавные истории, которые можно было бы даже считать поучительными. Как с Фальконеттой, подумала Барбаросса. Сейчас ее имя подзабылось, подзатерлось, но год назад порядочно пошумело на улицах Броккенбурга. И было, отчего.
Вот уж чью историю стоило бы выписать хорошей краской на стене университетского нужника - вместо похабных стишков и бесталанных гравюр, изображающих акт соития в таких противоестественных формах, что делалось даже смешно.
Выросшая в семье магистратского советника где-то в Росвайне, в четырнадцать лет она не только умела писать, играть на виолончели, изъясняться по-голландски и по-датски, ездить верхом и танцевать ригодон, но и обладала неплохими познаниями в математике. Слишком поздно ее любящие родители поняли, что учить ее предстоит совсем другим наукам…
Броккенбург ни хера не любит таких, как она. В первый же день она лишилась всех своих пожитков, денег, собранных любящими родителями в дорогу и лошади. Взамен Шабаш милостливо подарил ей новое имя - Сопля. Ничто не доставляет Шабашу столько удовольствия, как возможность выместить свою злость на ком-то более слабом и беззащитном. Сопля на долгие месяцы стала его излюбленной игрушкой.
Над ней измывались всеми способами, известными в Броккенбурге, как старыми, придуманными триста лет назад, так и новым, изобретенными пытливыми суками специально для нее. Ее морили голодом, позволяя собирать хлебные крошки с пола. Ее выставляли в обоссанной ночной рубашке ночью на мороз. Ее, спящую, поливали горячим варом или помоями. Часто, устав напрягать воображение, ее просто колотили - так люто, что измолотая душа должна была высыпаться из бренного тела. Но отчего-то не высыпалась, знать, кроме голландского и математики в ней были и другие задатки. Барбаросса и сама, будучи в Шабаше, третировала Соплю. Не столько из злости - мало удовольствия отмывать сапоги от чужой крови - сколько чтобы не выбиваться из стаи. Жалость - это та же слабость, а слабости в Шабаше не прощают никому. Чтобы пережить свой первый год в Броккенбурге, ты должна быть на дюйм быть более жестокой, чем самая жестокая сука. На фусс более злобной, чем самая злобная. На клафтер более беспощадной, чем самая беспощадная. Сопля была слаба - тонкие кости, немощные плечи. Умение танцевать чертов ригодон и знание математики ни хера не делают крепче - Барбаросса сама не раз щедро угощала ее сапогами, кулаками или плеткой, загоняя в угол.
Сестры клевали ее безжалостно, словно гарпии умирающую лошадь. За любую провинность спрашивали с нее с тройной строгостью, отправляли во все дежурства и пропускали через такое количество унизительных ритуалов и игр, что менее крепкая сука давно вскрыла себе горло. Сопля не была крепкой сукой, напротив, слишком мягкой и податливой, идеально отвечающей своему имени, кто бы ее им ни одарил. В короткое время сестры, несравненные мастерицы и строгие наставницы, забили ее до такой степени, что превратили в бессловесное, бесправное и насмерть перепуганное существо.
Когда первый год обучения в Броккенбурге подошел к концу, многие воспитанницы, окрылившись, покинули Шабаш с надеждой обрести свое место в мире, а то и подыскать ковен себе по душе. Наивные суки, меняющие одно рабство на другое. Многие, но не Сопля. Униженная и забитая, она так свыклась с ролью прислуги, что уже не могла помыслить о свободном существовании. Ей проще было оставаться рабыней, чем что-то менять в жизни. Она осталась в лапах Шабаша, смирившись со своей участью. Сама не подозревая, до чего близок миг волшебного преображения, превративший ее из Сопли в нечто другое…
Как-то раз, зимой, на исходе февраля, Шабаш в очередной раз гудел от музыки и плясок. Старшие сестры отмечали какой-то праздник. Не то чей-то удачный аборт, не то падение люфтбефордерунга в Басконии - вышедшие из-под управления возниц демоны впечатали небесную колесницу в крепость на горе Ойз . Соплю отправили в трактир за вином, вручив горсть меди и велев притащить не меньше кумпфа. Не осмелившись перечить, Сопля ушла в зимнюю ночь, а вернулась через три часа, сизая от холода, едва шевелящаяся, с двумя жалкими бутылками. Она оббегала половину трактиров в городе, но приказа выполнить не смогла, да и где бы ей найти денег в такое время?..
В другое время сестры поколотили бы ее, как обычно, и забыли, но в этот раз хмельные бесы возобладали над осторожностью. Взбешенные отсутствием выпивки, они потащили ее из университетского дормитория в местный Данциг , чтобы там, вооружившись бритвами, проделать с ней старый броккенбургский фокус под названием «камбисование ». Они собирались срезать кожу с ее лица и прибить к двери.
Сопля, уж на что слабачка, увидев блеск бритв, взвилась как ужаленная. Сестры успели немного расписать ей лицо, но и только - лягаясь и кусаясь как обезумевшая, та пробилась к окну и выбросилась наружу, прямо сквозь стекло. Сестры, посмеявшись, убрали бритвы и вернулись в дормиторий, допивать вино и доигрывать карточную партию. Университетский Данциг располагался на высоте трех этажей - добрых пять клафтеров вниз, до гостеприимной броккенбургской брусчатки - даже если не сломаешь нахер шею, переломаешься в стольких местах, что и кузнец не починит. Сестры даже успели поспорить, кому из них с утра спускаться вниз, чтобы оттащить обмороженный труп Сопли подальше от университетских стен.
А вот доиграть партию в карты не успели. Потому что дверь дормитория распахнулась и внутрь вошла Сопля. Или ввалилась. Или вползла. На счет этого не было единого мнения, но передвигаться на своих двоих она бы точно не смогла - не после того, что ей пришлось пережить. Падение не прошло для нее бесследно, она выглядела как человек, прошедший дыбу и колесование, все суставы которого размозжены и разломаны. Или как демон, явившийся из Ада, в котором навеки погасло пламя. Она была укутана снегом и собственной замерзшей кровью, точно багряно-белой мантией, лицо было черное как у покойницы, на голове возвышалась дьявольская корона из окровавленных и смерзшихся волос. Снег хрустел у нее во рту, трещали переломанные ноги, которые она каким-то образом передвигала - быть может, благодаря большой палке, на которую опиралась.
Только это была не палка. Это был самодельный мушкет, который она втайне от сестер собирала последние полгода. Примитивный, лишенный ложа и приклада, не идущий ни в какое сравнение с образчиками Бехайма или Гёбельна, он представлял собой одну большую полую трубу, кое-как заклепанную и засыпанную порохом. Порох этот Сопля полгода собирала по крупице во всем Броккенбурге, ползая по мостовой, где заряжали свои мушкеты стражники. Крупинка там, крупинка здесь… Для этого требовалось совершенно немыслимое терпение - терпение даже большее, чем то, что нужно для изучения адских наук - но они даже представить не могли, до чего много терпения может быть у суки, умеющей танцевать ригодон…
В крошечном эркере дормитория самодельный мушкет пальнул так, что вынесло оставшиеся целыми окна. У Сопли не было пуль - да и где бы она смогла их отлить? - зато были пуговицы, которые она пришивала к порткам старших сестер, швейные иглы, сапожные гвозди и много других вещей, которых всегда у тебя хватает, если на твоих плечах лежит самая черная работа. Две сухи издохли на месте, искромсанные самодельной картечью так, как даже топор неумелого продавца не кромсает рыбу на рынке. Три других истекли кровью под пристальным взглядом Сопли.
Ее не разорвало нахер выстрелом из ее проклятого мушкета - хотя и должно было. Она не сдохла от холода, потери крови и множества переломов - хотя должна была. Она не уехала к черту из Броккенбурга - хотя определенно должна была. Она осталась, но уже не Соплей. В тот же день Шабаш, восхищенный и потрясенный ее поступком, в нарушение всех традиций и правил присвоил ей имя, которое ей полагалось обрести лишь годом позже. Она стала Фальконеттой . Черт возьми, Шабаш может быть жесток, как выживший из ума палач, но одного у него нельзя отнять - он умеет как карать, так и награждать по заслугам. Если ведьма совершает что-то выдающееся, что-то такое, что способно впечатлить многое повидавших сук с повадками гиен, не боящихся даже адского огня, он надолго запомнит это. Может даже, навсегда.
Она так никогда полностью и не оправилась от ран. Ее дрожащие пальцы были слишком слабы даже для того, чтоб удержать на весу ложку. Она хромала - так явствено, будто на загривке у нее восседала дюжина упитанных чертей. Когда она приоткрывала рот, оттуда доносился негромкий треск, напоминающий треск февральского снега, только этот звук производили ее сцепленные зубы, перетирающие друга.
Каждое ее движение казалось неправильным, будто разбалансированным. Каждый ее шаг - неестественным. Каждый жест - причудливым, как у металлической статуи, которую снабдили хитроумными шарнирами и тягами, чтобы она могла копировать движение людей, но не снабдили мышцами, отчего все ее движения казались не вполне естественными, механическими и подергивающимися, но, в то же время, безукоризненно правильными геометрически.
Но - удивительное дело - все эти симптомы мгновенно исчезали, стоило ей взять в руку пистолет. Фальконетта не относилась к тем бравирующим сукам, что держат оружие за поясом, рискуя вызвать неминуемый гнев магистратской стражи. Однако не относилась и к тем, что держат его в лакированной коробочке на каминной полке. Оружие всегда было при ней и даже суки, никогда не видевшие его в деле, знали, что это короткий абордажный бландербасс из Утрехта работы мастера Яна Кнупа с посеребренным стволом, украшенным орнаментом из языков пламени. Фальконетта презирала немецкие доннербусы, громоздкие и сложно устроенные, французские эспинголы с их слабым боем, итальянские тромбоны, болезненно-изящные и хрупкие .
Ее собственный пистолет без промаха бил на сорок клафтеров - впечатляющая дальность даже для тяжелых мушкетов и штуцеров городской стражи. Поговаривали, бландербасс был непростой, внутри него сидел демон, из свиты архивладыки по имени Таас-Маарахот, создание маленькое, но наделенное чудовищной для его размеров силой. И фантазией, свойственной лишь существу, рожденным пламенем Ада, но не человеку. Пуля, выпущенная им, не просто проламывала грудь своей жертвы - для этого сошел бы ее собственный никчемный «фольксрейхпистоль», надежно укрытый в тайнике Малого Замка - но всякий раз совершала со своей жертвой что-то обескураживающее и жуткое.
Атрезия рухнула посреди улицы, раскинув руки, но прежде чем ее перепуганные подруги подняли ее, гадая, откуда это грянул гром посреди ясного дня, забилась в конвульсиях, съеживаясь в размерах, будто стремительно усыхая. Когда ее подруги разворошили сверток тлеющей одежды, оставшейся от нее, то обнаружили внутри него лишь ссохшегося мертвого червя длиной с локоть.
Диффенбахия, сраженная пулей через окно трактира, не раскидала свои мозги по всему залу, как это обычно бывает, когда тебе в затылок попадает пуля, а лишь завизжала, стискивая разбухающую на глазах голову руками. Под треск расходящихся и лопающихся костей ее голова раздулась до размеров огромного мяча, но после этого не лопнула, как ожидали попрятавшиеся под столами сотрапезницы, а раскрылась исполинским цветком с костяными лепестками. Его содержимое распространялотакой дурманящий мускусный запах, что мухи со всего Броккенбурга слетелись в трактир, образовав густейшую тучу, избавиться от них не могли еще несколько дней.
Жаба, подстреленная в Унтерштадте посреди ночи, выла несколько часов - все кости в ее теле сперва стали железными, а после превратились в кривые гвозди и принялись вылазить наружу и вылазили до самого утра. Колика, получившая свою пулю на университетском крыльце, рассыпалась прямо там же ворохом костяных пуговиц. Лепиота, пораженная между лопаток, опрокинулась навзничь и издохла почти благопристойно, если не считать жуткого крика, но ее мертвое тело еще два дня шлялось по Броккенбургу, хихикая и что-то бормоча себе под нос.
Фальконетта называла свой страшный пистолет «Vera sem hleypir heitri tungu í sár óvina», на адском наречии это означало - «Тварь, запускающая горячий язык в раны врагов». Весь Броккенбург знал голос этой твари. Он раздавался изредка, но всякий раз, когда раздавался, все суки в Броккенбурге, даже самые дерзкие и бесстрашные, на минуту затихали, преисполняясь тревожной задумчивостью.
За следующий год Фальконетта переколотила шестнадцать душ. Спокойно, размеренно, одну за другой, точно бутылки в тире. Все шестнадцать были из числа тех, что измывались над ней в Шабаше. Она находила их в борделях, трактирах, подворотнях и тайных схронах, делала один-единственный выстрел и уходила прочь. Ее месть была не горячей, как адское пламя, а холодной и аккуратной, как исписанный каллиграфическим почерком вексель.
Черт, славные были времена… Многие, очень многие суки в Броккенбурге, обычно бесшабашые и дерзкие, сделались вдруг тихи и задумчивы, а еще вдруг вернулась позабытая было мода надевать под дублет кольчуги - словно кольчуга может спасти от выстрела из демонического пистолета чудовищной силы… Все прекрасно понимали, откуда взялась эта задумчивость. Многие из роковых красоток, бесстрашных дуэлянток и изысканных сердцеедок, блиставших ныне на балах и успешных в адских науках, сами совсем недавно обитали в Шабаше. Многие сами охотно травили Соплю, иные намеренно, как травят бесправное и жалкое существо, наслаждаясь его беспомощностью, иные мимоходом, попросту срывая злость и отрабатывая удары. Если у Сопли, которую теперь почтительно именовали Фальконеттой, в самом деле такая превосходная память, многим, очень многим в Броккенбурге стоило бы утратить аппетит и здоровый сон…
Я обещал не публиковать кусочков из "Барби" до того момента, пока не будет готова шестая часть (к слову, она уже почти-почти), но не сдержался в данном случае вынужден нарушить слово. Не по злому умыслу - так получилось. Конкретно этот фрагмент предназначался для шестой части, но по разным причинам придется включить его в четвертую. А значит, те, кто недавно прочел четвертую и пятую части, ждущие шестую, чтоб начать прямо с нее, с большой вероятностью этот фрагмент пропустят. В этом не было бы большой беды, будь это обычной мини-историей о традициях и нравах Броккенбурга - я публикую такие кусочки в изрядных количествах - но данная история еще и имеет некоторую сюжетную важность для последующих событий. Извините. Исправляюсь как умею.
Кстати, совсем не могу дать гарантий, что четвертая и пятая часть не претерпят еще некоторых изменений в ближайшее время. Второе "трехкнижие" активно дописывается, меняясь на ходу, отчего некоторые фигуры совершают непредсказуемые рокировки, а события тасуются, как карты. В такой ситуации отдельные эпизоды, факты и детали легко могут прыгать из одной части в другую. Так что если вы не читали четвертую и пятую часть "Барби", выложенные для бета-теста, лучше не читайте их сейчас вовсе - пока я не выложу все "трехкнижие" (4 - 6) целиком.
Вот уж чью историю стоило бы выписать хорошей краской на стене университетского нужника - вместо похабных стишков и бесталанных гравюр, изображающих акт соития в таких противоестественных формах, что делалось даже смешно.
Выросшая в семье магистратского советника где-то в Росвайне, в четырнадцать лет она не только умела писать, играть на виолончели, изъясняться по-голландски и по-датски, ездить верхом и танцевать ригодон, но и обладала неплохими познаниями в математике. Слишком поздно ее любящие родители поняли, что учить ее предстоит совсем другим наукам…
Броккенбург ни хера не любит таких, как она. В первый же день она лишилась всех своих пожитков, денег, собранных любящими родителями в дорогу и лошади. Взамен Шабаш милостливо подарил ей новое имя - Сопля. Ничто не доставляет Шабашу столько удовольствия, как возможность выместить свою злость на ком-то более слабом и беззащитном. Сопля на долгие месяцы стала его излюбленной игрушкой.
Над ней измывались всеми способами, известными в Броккенбурге, как старыми, придуманными триста лет назад, так и новым, изобретенными пытливыми суками специально для нее. Ее морили голодом, позволяя собирать хлебные крошки с пола. Ее выставляли в обоссанной ночной рубашке ночью на мороз. Ее, спящую, поливали горячим варом или помоями. Часто, устав напрягать воображение, ее просто колотили - так люто, что измолотая душа должна была высыпаться из бренного тела. Но отчего-то не высыпалась, знать, кроме голландского и математики в ней были и другие задатки. Барбаросса и сама, будучи в Шабаше, третировала Соплю. Не столько из злости - мало удовольствия отмывать сапоги от чужой крови - сколько чтобы не выбиваться из стаи. Жалость - это та же слабость, а слабости в Шабаше не прощают никому. Чтобы пережить свой первый год в Броккенбурге, ты должна быть на дюйм быть более жестокой, чем самая жестокая сука. На фусс более злобной, чем самая злобная. На клафтер более беспощадной, чем самая беспощадная. Сопля была слаба - тонкие кости, немощные плечи. Умение танцевать чертов ригодон и знание математики ни хера не делают крепче - Барбаросса сама не раз щедро угощала ее сапогами, кулаками или плеткой, загоняя в угол.
Сестры клевали ее безжалостно, словно гарпии умирающую лошадь. За любую провинность спрашивали с нее с тройной строгостью, отправляли во все дежурства и пропускали через такое количество унизительных ритуалов и игр, что менее крепкая сука давно вскрыла себе горло. Сопля не была крепкой сукой, напротив, слишком мягкой и податливой, идеально отвечающей своему имени, кто бы ее им ни одарил. В короткое время сестры, несравненные мастерицы и строгие наставницы, забили ее до такой степени, что превратили в бессловесное, бесправное и насмерть перепуганное существо.
Когда первый год обучения в Броккенбурге подошел к концу, многие воспитанницы, окрылившись, покинули Шабаш с надеждой обрести свое место в мире, а то и подыскать ковен себе по душе. Наивные суки, меняющие одно рабство на другое. Многие, но не Сопля. Униженная и забитая, она так свыклась с ролью прислуги, что уже не могла помыслить о свободном существовании. Ей проще было оставаться рабыней, чем что-то менять в жизни. Она осталась в лапах Шабаша, смирившись со своей участью. Сама не подозревая, до чего близок миг волшебного преображения, превративший ее из Сопли в нечто другое…
Как-то раз, зимой, на исходе февраля, Шабаш в очередной раз гудел от музыки и плясок. Старшие сестры отмечали какой-то праздник. Не то чей-то удачный аборт, не то падение люфтбефордерунга в Басконии - вышедшие из-под управления возниц демоны впечатали небесную колесницу в крепость на горе Ойз . Соплю отправили в трактир за вином, вручив горсть меди и велев притащить не меньше кумпфа. Не осмелившись перечить, Сопля ушла в зимнюю ночь, а вернулась через три часа, сизая от холода, едва шевелящаяся, с двумя жалкими бутылками. Она оббегала половину трактиров в городе, но приказа выполнить не смогла, да и где бы ей найти денег в такое время?..
В другое время сестры поколотили бы ее, как обычно, и забыли, но в этот раз хмельные бесы возобладали над осторожностью. Взбешенные отсутствием выпивки, они потащили ее из университетского дормитория в местный Данциг , чтобы там, вооружившись бритвами, проделать с ней старый броккенбургский фокус под названием «камбисование ». Они собирались срезать кожу с ее лица и прибить к двери.
Сопля, уж на что слабачка, увидев блеск бритв, взвилась как ужаленная. Сестры успели немного расписать ей лицо, но и только - лягаясь и кусаясь как обезумевшая, та пробилась к окну и выбросилась наружу, прямо сквозь стекло. Сестры, посмеявшись, убрали бритвы и вернулись в дормиторий, допивать вино и доигрывать карточную партию. Университетский Данциг располагался на высоте трех этажей - добрых пять клафтеров вниз, до гостеприимной броккенбургской брусчатки - даже если не сломаешь нахер шею, переломаешься в стольких местах, что и кузнец не починит. Сестры даже успели поспорить, кому из них с утра спускаться вниз, чтобы оттащить обмороженный труп Сопли подальше от университетских стен.
А вот доиграть партию в карты не успели. Потому что дверь дормитория распахнулась и внутрь вошла Сопля. Или ввалилась. Или вползла. На счет этого не было единого мнения, но передвигаться на своих двоих она бы точно не смогла - не после того, что ей пришлось пережить. Падение не прошло для нее бесследно, она выглядела как человек, прошедший дыбу и колесование, все суставы которого размозжены и разломаны. Или как демон, явившийся из Ада, в котором навеки погасло пламя. Она была укутана снегом и собственной замерзшей кровью, точно багряно-белой мантией, лицо было черное как у покойницы, на голове возвышалась дьявольская корона из окровавленных и смерзшихся волос. Снег хрустел у нее во рту, трещали переломанные ноги, которые она каким-то образом передвигала - быть может, благодаря большой палке, на которую опиралась.
Только это была не палка. Это был самодельный мушкет, который она втайне от сестер собирала последние полгода. Примитивный, лишенный ложа и приклада, не идущий ни в какое сравнение с образчиками Бехайма или Гёбельна, он представлял собой одну большую полую трубу, кое-как заклепанную и засыпанную порохом. Порох этот Сопля полгода собирала по крупице во всем Броккенбурге, ползая по мостовой, где заряжали свои мушкеты стражники. Крупинка там, крупинка здесь… Для этого требовалось совершенно немыслимое терпение - терпение даже большее, чем то, что нужно для изучения адских наук - но они даже представить не могли, до чего много терпения может быть у суки, умеющей танцевать ригодон…
В крошечном эркере дормитория самодельный мушкет пальнул так, что вынесло оставшиеся целыми окна. У Сопли не было пуль - да и где бы она смогла их отлить? - зато были пуговицы, которые она пришивала к порткам старших сестер, швейные иглы, сапожные гвозди и много других вещей, которых всегда у тебя хватает, если на твоих плечах лежит самая черная работа. Две сухи издохли на месте, искромсанные самодельной картечью так, как даже топор неумелого продавца не кромсает рыбу на рынке. Три других истекли кровью под пристальным взглядом Сопли.
Ее не разорвало нахер выстрелом из ее проклятого мушкета - хотя и должно было. Она не сдохла от холода, потери крови и множества переломов - хотя должна была. Она не уехала к черту из Броккенбурга - хотя определенно должна была. Она осталась, но уже не Соплей. В тот же день Шабаш, восхищенный и потрясенный ее поступком, в нарушение всех традиций и правил присвоил ей имя, которое ей полагалось обрести лишь годом позже. Она стала Фальконеттой . Черт возьми, Шабаш может быть жесток, как выживший из ума палач, но одного у него нельзя отнять - он умеет как карать, так и награждать по заслугам. Если ведьма совершает что-то выдающееся, что-то такое, что способно впечатлить многое повидавших сук с повадками гиен, не боящихся даже адского огня, он надолго запомнит это. Может даже, навсегда.
Она так никогда полностью и не оправилась от ран. Ее дрожащие пальцы были слишком слабы даже для того, чтоб удержать на весу ложку. Она хромала - так явствено, будто на загривке у нее восседала дюжина упитанных чертей. Когда она приоткрывала рот, оттуда доносился негромкий треск, напоминающий треск февральского снега, только этот звук производили ее сцепленные зубы, перетирающие друга.
Каждое ее движение казалось неправильным, будто разбалансированным. Каждый ее шаг - неестественным. Каждый жест - причудливым, как у металлической статуи, которую снабдили хитроумными шарнирами и тягами, чтобы она могла копировать движение людей, но не снабдили мышцами, отчего все ее движения казались не вполне естественными, механическими и подергивающимися, но, в то же время, безукоризненно правильными геометрически.
Но - удивительное дело - все эти симптомы мгновенно исчезали, стоило ей взять в руку пистолет. Фальконетта не относилась к тем бравирующим сукам, что держат оружие за поясом, рискуя вызвать неминуемый гнев магистратской стражи. Однако не относилась и к тем, что держат его в лакированной коробочке на каминной полке. Оружие всегда было при ней и даже суки, никогда не видевшие его в деле, знали, что это короткий абордажный бландербасс из Утрехта работы мастера Яна Кнупа с посеребренным стволом, украшенным орнаментом из языков пламени. Фальконетта презирала немецкие доннербусы, громоздкие и сложно устроенные, французские эспинголы с их слабым боем, итальянские тромбоны, болезненно-изящные и хрупкие .
Ее собственный пистолет без промаха бил на сорок клафтеров - впечатляющая дальность даже для тяжелых мушкетов и штуцеров городской стражи. Поговаривали, бландербасс был непростой, внутри него сидел демон, из свиты архивладыки по имени Таас-Маарахот, создание маленькое, но наделенное чудовищной для его размеров силой. И фантазией, свойственной лишь существу, рожденным пламенем Ада, но не человеку. Пуля, выпущенная им, не просто проламывала грудь своей жертвы - для этого сошел бы ее собственный никчемный «фольксрейхпистоль», надежно укрытый в тайнике Малого Замка - но всякий раз совершала со своей жертвой что-то обескураживающее и жуткое.
Атрезия рухнула посреди улицы, раскинув руки, но прежде чем ее перепуганные подруги подняли ее, гадая, откуда это грянул гром посреди ясного дня, забилась в конвульсиях, съеживаясь в размерах, будто стремительно усыхая. Когда ее подруги разворошили сверток тлеющей одежды, оставшейся от нее, то обнаружили внутри него лишь ссохшегося мертвого червя длиной с локоть.
Диффенбахия, сраженная пулей через окно трактира, не раскидала свои мозги по всему залу, как это обычно бывает, когда тебе в затылок попадает пуля, а лишь завизжала, стискивая разбухающую на глазах голову руками. Под треск расходящихся и лопающихся костей ее голова раздулась до размеров огромного мяча, но после этого не лопнула, как ожидали попрятавшиеся под столами сотрапезницы, а раскрылась исполинским цветком с костяными лепестками. Его содержимое распространялотакой дурманящий мускусный запах, что мухи со всего Броккенбурга слетелись в трактир, образовав густейшую тучу, избавиться от них не могли еще несколько дней.
Жаба, подстреленная в Унтерштадте посреди ночи, выла несколько часов - все кости в ее теле сперва стали железными, а после превратились в кривые гвозди и принялись вылазить наружу и вылазили до самого утра. Колика, получившая свою пулю на университетском крыльце, рассыпалась прямо там же ворохом костяных пуговиц. Лепиота, пораженная между лопаток, опрокинулась навзничь и издохла почти благопристойно, если не считать жуткого крика, но ее мертвое тело еще два дня шлялось по Броккенбургу, хихикая и что-то бормоча себе под нос.
Фальконетта называла свой страшный пистолет «Vera sem hleypir heitri tungu í sár óvina», на адском наречии это означало - «Тварь, запускающая горячий язык в раны врагов». Весь Броккенбург знал голос этой твари. Он раздавался изредка, но всякий раз, когда раздавался, все суки в Броккенбурге, даже самые дерзкие и бесстрашные, на минуту затихали, преисполняясь тревожной задумчивостью.
За следующий год Фальконетта переколотила шестнадцать душ. Спокойно, размеренно, одну за другой, точно бутылки в тире. Все шестнадцать были из числа тех, что измывались над ней в Шабаше. Она находила их в борделях, трактирах, подворотнях и тайных схронах, делала один-единственный выстрел и уходила прочь. Ее месть была не горячей, как адское пламя, а холодной и аккуратной, как исписанный каллиграфическим почерком вексель.
Черт, славные были времена… Многие, очень многие суки в Броккенбурге, обычно бесшабашые и дерзкие, сделались вдруг тихи и задумчивы, а еще вдруг вернулась позабытая было мода надевать под дублет кольчуги - словно кольчуга может спасти от выстрела из демонического пистолета чудовищной силы… Все прекрасно понимали, откуда взялась эта задумчивость. Многие из роковых красоток, бесстрашных дуэлянток и изысканных сердцеедок, блиставших ныне на балах и успешных в адских науках, сами совсем недавно обитали в Шабаше. Многие сами охотно травили Соплю, иные намеренно, как травят бесправное и жалкое существо, наслаждаясь его беспомощностью, иные мимоходом, попросту срывая злость и отрабатывая удары. Если у Сопли, которую теперь почтительно именовали Фальконеттой, в самом деле такая превосходная память, многим, очень многим в Броккенбурге стоило бы утратить аппетит и здоровый сон…
Я обещал не публиковать кусочков из "Барби" до того момента, пока не будет готова шестая часть (к слову, она уже почти-почти), но не сдержался в данном случае вынужден нарушить слово. Не по злому умыслу - так получилось. Конкретно этот фрагмент предназначался для шестой части, но по разным причинам придется включить его в четвертую. А значит, те, кто недавно прочел четвертую и пятую части, ждущие шестую, чтоб начать прямо с нее, с большой вероятностью этот фрагмент пропустят. В этом не было бы большой беды, будь это обычной мини-историей о традициях и нравах Броккенбурга - я публикую такие кусочки в изрядных количествах - но данная история еще и имеет некоторую сюжетную важность для последующих событий. Извините. Исправляюсь как умею.
Кстати, совсем не могу дать гарантий, что четвертая и пятая часть не претерпят еще некоторых изменений в ближайшее время. Второе "трехкнижие" активно дописывается, меняясь на ходу, отчего некоторые фигуры совершают непредсказуемые рокировки, а события тасуются, как карты. В такой ситуации отдельные эпизоды, факты и детали легко могут прыгать из одной части в другую. Так что если вы не читали четвертую и пятую часть "Барби", выложенные для бета-теста, лучше не читайте их сейчас вовсе - пока я не выложу все "трехкнижие" (4 - 6) целиком.