(no subject)
Читаешь, скажем, Цветаеву - стихотворение, которое так любит Нина - Мандельштаму. Думаешь - "хмм", гуглишь - и сразу представляется вокзал, и поезд, и уезжающий в Крым Мандельштам, что-то, может, кричащий, или смотрящий, да что в нем - во взгляде. и "в тебе - божественного мальчика десятилетнего я чту" становится еще роднее и ближе - хотя куда бы уж, казалось.
Еще я начинала читать переписку Пастернака. Там восхитительно - письма к его двоюродной сестре - они начинаются, когда им по 20 лет, в 1910 году. Еще не произошло НИЧЕГО из того, что, конечно, произойдет, еще не родился даже замысл Доктора Живаго, еще не было революции и войн, им еще по 20 лет - хотелось бы сказать - как нам, но даже мы уже старше - и все эти письма, слова, метанья, что ли - они тоже как-то очень понятны и от того, что даже Пастернаку ничего на свете ясно не было, хоть немного легче. Все закончится потом - спустя много лет, в 54, они повзрослеют, женятся на ком-то, и много всего случится, разведутся, вырастят детей, все осмыслят и переживут, хочется хотя бы верить - что осмыслят. Но книжка пропала, поэтому, может быть, все не закончится никогда, и так оно и лучше.
А теперь поблагодарим нацию, школы, миллионные населения городов, тысячи профессий за то, что они создали такие удобные, легко постижимые понятия и, выработав такой точный и содержательный язык, тем самым приняли благосклонное участие в этом интимном объяснении, и принесли, так сказать, посильную помощь, и простимся прежними разъехавшимися родственниками.
Кланяйся пожалуйста всем. И если будет солнечный день, когда ты схватишь подходящую интонацию для упоминания о Феде и для приветствия Карлу, зайди пожалуйста к нему и серьезно кланяйся от меня; скажи ему, что я в его Элевзинских подтяжках чувствую себя окрыленным на лиловый лад, что это - мистерия (и это опять серьезно) воспоминания о невыносимой духоте, которая могла быть незаметной и становилась такою иногда, о милой иронической лавочке, которая не хотела знать, что юмор дальше от меня в подобные минуты, чем даже сама лавочка… и ты ведь слишком умна, чтобы не понимать, что я, по-видимому, вновь испытываю переход или что, ради всех святых, что я наговорил тебе там? Ну так это самое я очевидно переживаю вновь, и еще того и гляди явится посыльная, как говорят там, на дереве, на нашем родовом дереве, посыльная помощь. И кланяйся тоже Лившиц. И Карлу, если он страдает в той же мере Фединизмом, как тетя Ася, скажи, что я переговорил с Федей; он готов быть похожим на Карла. Но все это при условии, чтобы Казанская площадь оплывала топленым небом. Разве полдень не грустнее лунных разных там ночей, которые представляются мне минерально железистыми круглыми пилюлями, голубыми пилюлями нервности, которые несколько раз в месяц нисходят в городские глотки, в остальном нечувствительные. Да, так не скупись на поклоны. Тете Асе я хочу написать. А теперь, что сказать мне тебе, Оля. Вот, разве еще нужно повторять, ты стоишь на верном пути, если, как я думаю, я вижу твою спину. Теперь оглянись, и посмотри, что это за прелесть издали, эти уходящие заграничные подтяжки! И это даже не грубо, так уходят в жару в Европейских городах. И наконец addio, я измучен этой глупой болтовней. Что сейчас? Утро понедельника.
Твой Боря.
Есть точка, на которой ты можешь считать это сегодняшнее письмо несуществующим, ненаписанным даже, имей это в виду. Но это только возможность, такая радостная! Есть такая одна точка. Но ее нет, вот в чем дело.
Еще я начинала читать переписку Пастернака. Там восхитительно - письма к его двоюродной сестре - они начинаются, когда им по 20 лет, в 1910 году. Еще не произошло НИЧЕГО из того, что, конечно, произойдет, еще не родился даже замысл Доктора Живаго, еще не было революции и войн, им еще по 20 лет - хотелось бы сказать - как нам, но даже мы уже старше - и все эти письма, слова, метанья, что ли - они тоже как-то очень понятны и от того, что даже Пастернаку ничего на свете ясно не было, хоть немного легче. Все закончится потом - спустя много лет, в 54, они повзрослеют, женятся на ком-то, и много всего случится, разведутся, вырастят детей, все осмыслят и переживут, хочется хотя бы верить - что осмыслят. Но книжка пропала, поэтому, может быть, все не закончится никогда, и так оно и лучше.
А теперь поблагодарим нацию, школы, миллионные населения городов, тысячи профессий за то, что они создали такие удобные, легко постижимые понятия и, выработав такой точный и содержательный язык, тем самым приняли благосклонное участие в этом интимном объяснении, и принесли, так сказать, посильную помощь, и простимся прежними разъехавшимися родственниками.
Кланяйся пожалуйста всем. И если будет солнечный день, когда ты схватишь подходящую интонацию для упоминания о Феде и для приветствия Карлу, зайди пожалуйста к нему и серьезно кланяйся от меня; скажи ему, что я в его Элевзинских подтяжках чувствую себя окрыленным на лиловый лад, что это - мистерия (и это опять серьезно) воспоминания о невыносимой духоте, которая могла быть незаметной и становилась такою иногда, о милой иронической лавочке, которая не хотела знать, что юмор дальше от меня в подобные минуты, чем даже сама лавочка… и ты ведь слишком умна, чтобы не понимать, что я, по-видимому, вновь испытываю переход или что, ради всех святых, что я наговорил тебе там? Ну так это самое я очевидно переживаю вновь, и еще того и гляди явится посыльная, как говорят там, на дереве, на нашем родовом дереве, посыльная помощь. И кланяйся тоже Лившиц. И Карлу, если он страдает в той же мере Фединизмом, как тетя Ася, скажи, что я переговорил с Федей; он готов быть похожим на Карла. Но все это при условии, чтобы Казанская площадь оплывала топленым небом. Разве полдень не грустнее лунных разных там ночей, которые представляются мне минерально железистыми круглыми пилюлями, голубыми пилюлями нервности, которые несколько раз в месяц нисходят в городские глотки, в остальном нечувствительные. Да, так не скупись на поклоны. Тете Асе я хочу написать. А теперь, что сказать мне тебе, Оля. Вот, разве еще нужно повторять, ты стоишь на верном пути, если, как я думаю, я вижу твою спину. Теперь оглянись, и посмотри, что это за прелесть издали, эти уходящие заграничные подтяжки! И это даже не грубо, так уходят в жару в Европейских городах. И наконец addio, я измучен этой глупой болтовней. Что сейчас? Утро понедельника.
Твой Боря.
Есть точка, на которой ты можешь считать это сегодняшнее письмо несуществующим, ненаписанным даже, имей это в виду. Но это только возможность, такая радостная! Есть такая одна точка. Но ее нет, вот в чем дело.