(no subject)
ПИСЬМО МОНИКЕ
Под вечер Наташа поставила на стол машинку Зингер, разложила на плюшевой скатерти ткань и села было за шитье, но передумала, принесла с кухни чаю, достала из буфета металлическую корзиночку с печеньем, а из шкафчика чернила и бумагу и села писать письмо.
“Дорогая Моника!, - писала Наташа круглым аккуратным почерком, - Так давно не писала вам, так много хотела вам сказать, но как села за письмо, так сразу все из головы вон, одни глупости на ум приходят. Расскажу вам просто про свою жизнь.
Ходила вчера на толкучку, купила фунтик муки, бутылку масла, думаю - уже и домой пора, а тут вижу - из-за угла спекулянтка выглядывает и глазами мне эдак, вниз и в сторону. Ну я зашла за угол, а она мне два платья показывает, и такие красивые! Одно шелковое, на лето, юбка клеш, а другое зимнее, поплиновое, с баской. Дорого заломила, но я купила конечно. Поплиновое как новое, я к нему воротничок ришелье приспособлю и можно даже и в клуб, и на лекцию, а у шелкового - дыра на подоле, будто зубами рвали”.
Наташа отхлебнула чаю, хрустнула печеньем и скривилась - вместо печенья ей под руку попался кусочек мыла, которым она размечала выкройку по темной ткани и от него-то она и откусила. Отплевавшись от мыла, Наташа подошла к зеркалу, тронула губы помадой, немного пожевала губами, чтобы помада легла ровнее, потом округлила губы буквой О. В коридоре работало радио, сквозь помехи доносилась песенка: “Ну кто в нашем крае Челиту не знает, она так умна и прекарасна, так вспыльчива и так властна…”. Песенке кто-то подвывал, тихо, тоненько.
Наташа смотрела в окно. Во дворе густели фиолетовые сумерки. Летел снег, на горизонте дымили заводские трубы, качался желтый фонарь, баба в тулупе и валенках принесла исходящее белым парком ведро и поставила его перед будкой, опасливо отошла. Из будки загремело цепью,
Наташа попрыскала на себя из граненого флакона, пожав пальцами резиновую грушу на длинной трубочке. В комнате сладко запахло резедой.
“Ну это ничего, что дыра, я просто клин поменяю и все. У меня еще несколько отрезов сохранились, из тех, что Иван Яковлевич из Шанхая привез, а шью я хорошо, можно сказать - художественно. Вчера даже соседка, Раиса Ильинична подходит ко мне в коридоре и говорит “Ах, Наталочка, вы такая мастерица, не подрубите мне платок?” А я ей говорю “Вы бы, Раиса Ильинична, прежде чем у меня об одолжениях просить, лучше бы отучили вашего Джериньку дверь драть, а то у меня вся обивка уже клочьями висит!” А она мне: “Дак как вы можете, Наталочка, мой Джеринька отродясь ничего не драл!” А я ей: “Так что же, Раиса Ильинична, это я сама себе дверь ободрала? Может и под радио тоже я вою?” Тьфу! Зла на них не хватает, верите ли, милая Моника!”
Наташа немного задумалась и закончила письмо так: “Так и живу, дорогая Моника и скучаю по вам. Выдастся минутка - черкните мне весточку, хотя бы пару слов - у нас тут скука такая и людей приличных днем с огнем не сыскать, не с кем словом перемолвиться. И правда - завыть впору. А я вас целую и обнимаю. Ваша Наташа”.
Подождав, пока чернила высохнут, Наташа запечатала письмо в конверт, обдернув платье, опустилась на колени перед радиатором парового отопления. Под радиатором в стене была небольшая дверца, крашенная желтой краской. Наташа открыла дверцу, оттуда пахнуло сыростью, подвалом. Наташа положила письмо на пол, подождала минуту. Из подвальной темноты выползли тонкие белесые щупальца, похожие на ростки зимней картошки, схватили письмо и втянули его внутрь. Металлический голос проскрежетал: “Отправление номер 129 принято. Ожидайте!” И Наташа стала ждать.
Под вечер Наташа поставила на стол машинку Зингер, разложила на плюшевой скатерти ткань и села было за шитье, но передумала, принесла с кухни чаю, достала из буфета металлическую корзиночку с печеньем, а из шкафчика чернила и бумагу и села писать письмо.
“Дорогая Моника!, - писала Наташа круглым аккуратным почерком, - Так давно не писала вам, так много хотела вам сказать, но как села за письмо, так сразу все из головы вон, одни глупости на ум приходят. Расскажу вам просто про свою жизнь.
Ходила вчера на толкучку, купила фунтик муки, бутылку масла, думаю - уже и домой пора, а тут вижу - из-за угла спекулянтка выглядывает и глазами мне эдак, вниз и в сторону. Ну я зашла за угол, а она мне два платья показывает, и такие красивые! Одно шелковое, на лето, юбка клеш, а другое зимнее, поплиновое, с баской. Дорого заломила, но я купила конечно. Поплиновое как новое, я к нему воротничок ришелье приспособлю и можно даже и в клуб, и на лекцию, а у шелкового - дыра на подоле, будто зубами рвали”.
Наташа отхлебнула чаю, хрустнула печеньем и скривилась - вместо печенья ей под руку попался кусочек мыла, которым она размечала выкройку по темной ткани и от него-то она и откусила. Отплевавшись от мыла, Наташа подошла к зеркалу, тронула губы помадой, немного пожевала губами, чтобы помада легла ровнее, потом округлила губы буквой О. В коридоре работало радио, сквозь помехи доносилась песенка: “Ну кто в нашем крае Челиту не знает, она так умна и прекарасна, так вспыльчива и так властна…”. Песенке кто-то подвывал, тихо, тоненько.
Наташа смотрела в окно. Во дворе густели фиолетовые сумерки. Летел снег, на горизонте дымили заводские трубы, качался желтый фонарь, баба в тулупе и валенках принесла исходящее белым парком ведро и поставила его перед будкой, опасливо отошла. Из будки загремело цепью,
Наташа попрыскала на себя из граненого флакона, пожав пальцами резиновую грушу на длинной трубочке. В комнате сладко запахло резедой.
“Ну это ничего, что дыра, я просто клин поменяю и все. У меня еще несколько отрезов сохранились, из тех, что Иван Яковлевич из Шанхая привез, а шью я хорошо, можно сказать - художественно. Вчера даже соседка, Раиса Ильинична подходит ко мне в коридоре и говорит “Ах, Наталочка, вы такая мастерица, не подрубите мне платок?” А я ей говорю “Вы бы, Раиса Ильинична, прежде чем у меня об одолжениях просить, лучше бы отучили вашего Джериньку дверь драть, а то у меня вся обивка уже клочьями висит!” А она мне: “Дак как вы можете, Наталочка, мой Джеринька отродясь ничего не драл!” А я ей: “Так что же, Раиса Ильинична, это я сама себе дверь ободрала? Может и под радио тоже я вою?” Тьфу! Зла на них не хватает, верите ли, милая Моника!”
Наташа немного задумалась и закончила письмо так: “Так и живу, дорогая Моника и скучаю по вам. Выдастся минутка - черкните мне весточку, хотя бы пару слов - у нас тут скука такая и людей приличных днем с огнем не сыскать, не с кем словом перемолвиться. И правда - завыть впору. А я вас целую и обнимаю. Ваша Наташа”.
Подождав, пока чернила высохнут, Наташа запечатала письмо в конверт, обдернув платье, опустилась на колени перед радиатором парового отопления. Под радиатором в стене была небольшая дверца, крашенная желтой краской. Наташа открыла дверцу, оттуда пахнуло сыростью, подвалом. Наташа положила письмо на пол, подождала минуту. Из подвальной темноты выползли тонкие белесые щупальца, похожие на ростки зимней картошки, схватили письмо и втянули его внутрь. Металлический голос проскрежетал: “Отправление номер 129 принято. Ожидайте!” И Наташа стала ждать.