Москва
Я родился в Ленинграде, на набережной реки Мойки.
Всю жизнь я мечтал вырваться из Ленинграда. Мойка величаво струила свои зеленоватые волны под окнами. На стенах нашего скромного жилища нарастала нежная плесень, моя добрая матушка соскребала плесень специальным лезвием, толкла, пекла из плесени лепешки, пахнущие тонко и сладковато, пышные. Иногда удавалось поймать в силки крысу, мы жарили ее на примусе, долго глодали тонкие косточки, хрустящие от керосинового жара. Мой отец, желчный и строгий человек с блестящей желтоватой лысиной часто запирался в своем кабинете, ходил там из угла в угол, ронял столбики папиросного пепла на пыльные листы рукописи. Он имел все задатки писателя, властителя дум, мой отец, его дебютный роман был благосклонно принят прессой и поговаривали даже, с интересом прочитан в Зимнем. Однако вздорный и неуступчивый характер отца сослужил ему дурную службу. Однажды....а впрочем полно, об отце я расскажу позже.
С детства я знал, что из Ленинграда нужно бежать. Куда? Конечно же в Москву! Я часто слышал это название от родителей, и однажды, праздно околачиваясь по пустынной Дворцовой площади увидел, как на исполинскую новогоднюю елку служители вешают огромные елочные игрушки из папье-маше - гигантскую свистульку и коника. Свистулька и коник часто являлись не потом во снах и я знал, что они и есть Москва. Я влекся к Москве.
К моему восемнадцатилетию отец уже несколько лет кряду не выходил из своего кабинета. Мать подсовывала ему тарелки со скромным кушаньем под дверь, потом забирала пустые. Иногда к отцу приходил университетский товарищ, сухой старичок с потрескавшимся портфелем под мышкой. Дверь кабинета приотворялась, старичок проскальзывал в дверь, затем мы слышали неясно высокий голос за дверью. Голосу гостя вторил басок отца. Через пару часов старичок уходил, всякий раз оставляя на столике несколько монет с чьим-то лобастым плешивым профилем. Мать была довольна, улыбалась. В такие дни наш скромный ужин разнообразили свежие соленья с рынка, янтарное сало, любимое матушкой.
Сестра Анюта, едва ей минуло шестнадцать, уложила в клетчатый чемодан свои скромные пожитки и отправилась служить гувернанткой куда-то под Кингисепп. Писем она нам не присылала и скоро сами нежные акварельные черты моей сестры постепенно стали стираться из нашей памяти, единственная детская наша фотография, где я сидел на жестком стуле, боязливо сжимая в руках картонажного слона, а Анюта стояла рядом в негнущемся коленкоровом платье, выцвела от времени и вместо Анюты на ней осталось желтоватое неясное пятно.
В день моего восемнадцатилетия я надел пальто, украдкой взял со столика монеты, еще хранящие тепло рук старичка и легкий табачный запах (матушка не успела спрятать деньги в стеклярусную сумочку), и навсегда вышел из родительского дома, аккуратно прикрыв за собой дверь. Подбив из пращи несколько голубей, я завернул их тушки в сорванные тут же листы мать-и-мачехи. Это и был мой провиант. Выйдя на набережную я спустился на лед и пошел по нему прочь, в сторону Фонтанки. Впереди была Москва.
Всю жизнь я мечтал вырваться из Ленинграда. Мойка величаво струила свои зеленоватые волны под окнами. На стенах нашего скромного жилища нарастала нежная плесень, моя добрая матушка соскребала плесень специальным лезвием, толкла, пекла из плесени лепешки, пахнущие тонко и сладковато, пышные. Иногда удавалось поймать в силки крысу, мы жарили ее на примусе, долго глодали тонкие косточки, хрустящие от керосинового жара. Мой отец, желчный и строгий человек с блестящей желтоватой лысиной часто запирался в своем кабинете, ходил там из угла в угол, ронял столбики папиросного пепла на пыльные листы рукописи. Он имел все задатки писателя, властителя дум, мой отец, его дебютный роман был благосклонно принят прессой и поговаривали даже, с интересом прочитан в Зимнем. Однако вздорный и неуступчивый характер отца сослужил ему дурную службу. Однажды....а впрочем полно, об отце я расскажу позже.
С детства я знал, что из Ленинграда нужно бежать. Куда? Конечно же в Москву! Я часто слышал это название от родителей, и однажды, праздно околачиваясь по пустынной Дворцовой площади увидел, как на исполинскую новогоднюю елку служители вешают огромные елочные игрушки из папье-маше - гигантскую свистульку и коника. Свистулька и коник часто являлись не потом во снах и я знал, что они и есть Москва. Я влекся к Москве.
К моему восемнадцатилетию отец уже несколько лет кряду не выходил из своего кабинета. Мать подсовывала ему тарелки со скромным кушаньем под дверь, потом забирала пустые. Иногда к отцу приходил университетский товарищ, сухой старичок с потрескавшимся портфелем под мышкой. Дверь кабинета приотворялась, старичок проскальзывал в дверь, затем мы слышали неясно высокий голос за дверью. Голосу гостя вторил басок отца. Через пару часов старичок уходил, всякий раз оставляя на столике несколько монет с чьим-то лобастым плешивым профилем. Мать была довольна, улыбалась. В такие дни наш скромный ужин разнообразили свежие соленья с рынка, янтарное сало, любимое матушкой.
Сестра Анюта, едва ей минуло шестнадцать, уложила в клетчатый чемодан свои скромные пожитки и отправилась служить гувернанткой куда-то под Кингисепп. Писем она нам не присылала и скоро сами нежные акварельные черты моей сестры постепенно стали стираться из нашей памяти, единственная детская наша фотография, где я сидел на жестком стуле, боязливо сжимая в руках картонажного слона, а Анюта стояла рядом в негнущемся коленкоровом платье, выцвела от времени и вместо Анюты на ней осталось желтоватое неясное пятно.
В день моего восемнадцатилетия я надел пальто, украдкой взял со столика монеты, еще хранящие тепло рук старичка и легкий табачный запах (матушка не успела спрятать деньги в стеклярусную сумочку), и навсегда вышел из родительского дома, аккуратно прикрыв за собой дверь. Подбив из пращи несколько голубей, я завернул их тушки в сорванные тут же листы мать-и-мачехи. Это и был мой провиант. Выйдя на набережную я спустился на лед и пошел по нему прочь, в сторону Фонтанки. Впереди была Москва.