АЛЕКСЕЙ ЖДАНОВ йод МИНСКАЯ ШКОЛА
ЙОД
Осенью 88-го ЦК комсомола Грузии выделил группе грузинских художников-авангардистов несколько бочек разноцветной нитрокраски и две тысячи квадратных метров набережной Куры в Тбилиси под роспись. Художники черпали краску из бочек кувшинами и прямо из кувшинов разливали на бетон набережной, разбрызгивали метлами и разгоняли швабрами. Вместе с грузинами над приготовлением монументального панно работал гость из Минска, поэт и художник Алексей Жданов.
Когда в 94-м по приглашению «Вита Новы» в Беларусь приехал долгожданный Мамука Джапаридзе со своим английским приятелем Мартином Гримером - варить бумагу из уличных афиш и собирать витебскую пыль босыми пятами для теперь уже легендарного проекта «Я здесь шагал», - он в числе первых вопросов справился о Жданове. Узнав о Лешиной безвременной смерти, Мамука только горько выдохнул: «Лёша Жданов - какой человек!..»
Как же странно было слышать это восхищение нам, минчанам… Какое чудо произошло тогда в Грузии? Как случилось, что грузины, такие чуткие и взыскательные, безоговорочно приняли этого невыносимого Жданова и полюбили его сильнее, чем Кашкуревича с Русовой, горячее, чем «Белорусский климат»?!
Впервые о Жданове я узнал от Хадеева. В 81-м. Я только что попал к Киму и внимал ему со священным трепетом. И задавал благоговейно глупые вопросы: «Ким, ты, наверное, киник?» «Нет, скорее, эпикуреец». «Ким, а есть в Минске человек, равный тебе по интеллекту?» «Есть - Жданов. Стишки пишет, но он философ». И показал крючковатым пальцем в окно: «Видишь, на первом этаже свет горит? Там живет. Но это чудовище, не советую тебе с ним иметь дело». В чернильной тьме февральской ночи, за корабельными стволами старого сталинского двора ядовито сладко мерцал фонарь «людоеда».
«Отчего так черны вечерами дворы,
не слыхать ни людей, ни собак?
Неужели собаки и люди добры?
И хочу - и не верю никак.
Расскажи, наблюдатель, как люди живут,
о любви, так и быть, - расскажи!
Что такое добро, обиход и уют?
Отчего вкруг меня ни души?.. » (1)
Мы все равно познакомились. Но сначала пришел от него «вестник» или «соглядатай». Однажды в кимовском книжном шкафу, за стеклом, появился странный наивный рисунок. На тетрадном листе в клеточку, где-то с краю, шариковой ручкой, прямыми отрезками, в три цвета - красный, зеленый и фиолетовый - был накорябан квадратноголовый человечек на нитяных ножках. Фиолетовый «пришелец» кровавыми пустыми глазками из огромных зеленых очков, казалось, цепко следил за происходящим в комнате, ничего не упуская из виду. Я спросил, откуда такой неприятный. Ким ухмыльнулся и ответил, что приходил пьяный Жданов и поставил его за стекло. Жданова Ким выпроводил, но «соглядатая» не тронул. Может быть, тогда же, под хорошее настроение, Ким рассказал про ждановские марсианские трактаты, которыми был набит хадеевский диван, про ждановского двойника Юру Планера. Из чего я, в конце концов, понял, что великие мужи, Ким и Леша, прежде дружили, но потом пробежала кошка.
«Но что же это делают со мной?
В какие игры пробуют вовлечь?
И марсианский опыт за спиной,
и русская взыскующая речь…» (2)
Можно сказать, что Жданова-художника, автора «соглядатаев», я узнал раньше, чем поэта. Потом, в художнический период, пройдя через объекты и коллажи, Леша вернулся к своим «человечкам». Изменились техника, форматы работ, но манера осталась прежняя. А стихи, и мне хочется верить, что последовательность была именно такая, я сначала услышал с голоса, в аудиозаписи, а потом прочитал машинописные «тексты», как их упорно называл сам Жданов. По рукам ходила кассетка, записанная на двоих Ждановым и Натальей Татур, и Жданов-поэт впервые пришел ко мне как голос, скрипучий и каркающий, искаженный неравномерной и замедленной работой лентопротяжного механизма магнитофона.
«Спит ворона на заборе,
обсерая людям шляпы…» (3)
«Так неба цвет сегодня сер.
Так тяжелы в полете птицы,
как УПК БССР,
раскрытый на любой странице…» (4)
В неподцензурном обороте находились сотни бобин и кассет с записями бардов и - меньше - поэтов. Здесь были и Галич, и Высоцкий, и первый Гребенщиков, и «квартирники» Бродского. И с каждым талантливым певцом и поэтом однажды и навсегда было установлено какое-то родство и согласие, с каждым свое, найдено солидарное отношение из общей для нас, поэтов и слушателей, позиции красоты и благородства к миру безобразному и подлому. Но со Ждановым так не получалось, не обреталась эта общая устойчивая почва - слишком сама эта поэзия была и безобразна, и скользка, и тревожна. Слушать и слышать эти стихи было страшно и даже жутко, казалось, что в тебя проникает медленный яд, совершается необратимое осквернение, а противоядия нет. И накатывало обморочное, паническое состояние утраты себя, расщепления личности, потери критериев. Но притом, это потрясение в конце концов оставляло благодарное чувство; едкое вещество поэзии, которое поэт так безжалостно проливал на «нежнейшую ткань», нестерпимо жгло, ранило, но вместе с тем и врачевало, как йод.
«Словно чистого спирта глоток,
опаляющий рот и гортань,
словно хлещет крутой кипяток
на нежнейшую кожную ткань,
как шибающий в нос нашатырь,
как суровый раствор кислоты -
приоткрылась нездешняя ширь,
искажая земные черты…» (5)
«…Значит, верно, рассудок свернёт,
как воротит планеты с орбит,
свет ярчайший и жгучий, как йод,
квант которого память хранит…» (6)
Сегодня, держа в руках двухтомные «Русские стихи 1950-2000 годов» (7), на раз открывая в Википедии статьи о поэтах советского андеграунда, легко находить параллели и строить догадки о взаимных влияниях. Но в 70-х, когда был написан основной корпус текстов Жданова, минчане не знали ни поэтов Лианозовской школы, ни ленинградца Олега Григорьева, с которыми у Леши, кажется, больше всего общего. Даже «взрослого» Хармса, судя по разысканиям в домашнем архиве поэта, Жданов узнал только в середине 80-х, хотя приемы «бытовой» провокационной эксцентрики он, кажется, прямо наследует у великого обэриута. Телефонные звонки-манипуляции («С Вами говорит не Жданов, а его телефонное «Я»), немотивированные ночные визиты к знакомым, мистификации, трактаты о марсианах и немцах, многолетний развернутый миф о Юре Планере с рассказами-притчами о нем и чтением избранных мест из переписки, «соглядатаи-подкидыши», намалеванные на клочках бумаги, которые Леша забывал в домах, куда заходил. О Мамлееве, может быть, так и не узнал.
«Собеседник вынул око,
сполоснул его в фужере…» (8)
«Смотрят пришельцы извне
из заповедных болот.
По вертикальной стене
весело ходит народ…
…Пьём голубое вино
суть самогон марсиан…» (9)
Но почему-то саркастичный, желчный, отчаянно язвительный в жизни, Жданов прямую иронию в поэзию почти не допускал. Речь поэта Жданова редко становится возвышенной, но всегда она речь потрясенного. Иногда, кажется, поэт начинает рассудочное, безэмоциональное движение, но вдруг стихия его захватывает и мысль плавится в поле сверхвысоких температур, или, наоборот, из речевой магмы путем мгновенного охлаждения выхватываются твердые сухие логические нити-стихи. Но всегда есть это одновременное соприсутствие ледяной аскетической рассудочности и плазменной раскаленной захваченности стихией.
«На улице дождик хлещет
матёрый, как преступленье.
Ветшает душа, как вещи
по мере употребленья…
Сгорает душа, как спичка,
как лужица керосина.
И хлещет с небес водичка -
ручьями, невыносимо…
И люди редки, как зубы
во рту старичка-дракона.
И воет душа, как трубы
при штурме Иерихона». (10)
Кажется, Жданов не подозревал о существовании Айзенштадта. Когда я принес Вениамину Михайловичу первую, 93-го года, посмертную Лешину книжку (11), Айзенштадт внимательно прочитал ее и сказал буквально следующее: «Огромной стихийной силы поэт».
Они жили в одном месте, Минске, и в одно время, советское, были знакомы через одно рукопожатие, Кима Хадеева, но не знали друг о друге. Не читали стихов друг друга, потому что негде было прочитать эти стихи, но некоторые стихотворения написали, кажется, сидя за одной партой и под одну диктовку.
Жданов (1981 г.):
«…Сколько лютых ночей наливает июль на живых!
Сколько лишних людей, мертвецов, не покинувших плоть!
Сколько ливней нелитых! И сколько котов дворовых!
Сколько мысленных взоров, к Тебе устремленных, Господь!» (12)
Айзенштадт/Блаженный (1992 г.):
«Боже мой, Боже мой, сколько их, кошек,
Сколько бездомных собак,
Сколько у Господа нищих дорожек,
Старых и робких бродяг…
Сколько у Господа мертвых младенцев,
Полуживых матерей…» (13)
Так же, как и Айзенштадт, Жданов, по свидетельству матери, Марии Васильевны, предпринимал неоднократные попытки опубликовать свои стихи. С фатальным постоянством поэт получал отказы из местных литературных редакций; есть в архиве Жданова и письменный отказ из «Нового мира». Леша крайне болезненно переживал свою отверженность. Почему так происходило? Почему сильная, живая поэзия безошибочно распознавалась официальными цензорами как «чужая» и категорически исключалась из открытого литературного процесса?
«…Слава ядерным грибам,
восхитительным опятам!
Слава будущим рабам,
подрастающим ребятам!
Непременно подрастут,
исполнительными станут.
Под землей меня найдут,
на Луне меня достанут…» (14)
В каждом историческом обществе «естественным образом», стихийно складывается своя виктимная (жертвенная) группа, группа «нелюбимых», тех, о ком общество вспомнит и позаботится в последнюю очередь, тех, кем общество скорее пожертвует. Эти люди оказываются в «слепой зоне», в «тени» общественного внимания, «за спиной», обществу никогда не удается до конца рассмотреть этот свой «затылок». Сюда попадают «заслуженно» - преступники, наркоманы, распутники, извращенцы, попадают те, на кого у общества нет времени, - инородцы, и те, на кого обычно не хватает сил, - инвалиды, старики, брошенные дети, бездомные.
«…Я бы всех стариков и старух,
чтобы воздух не портили зря,
повыкуривал из развалюх
да загнал без сроков в лагеря.
Не лежи, как бревно, поперек.
Отторцую не то, ошкурю!
Мастерю флигелёк-лагерёк,
интересную жизнь мастерю!» (15)
Советское общество творчески расширило свою жертвенную, «темную» область за счет «врагов народа», «вредителей», тунеядцев, сомнительных «интеллигентов». «Интеллигенту» - художнику, поэту, мыслителю, чтобы выйти из «тьмы» в «свет», нужно было буквально просиять «лампочкой» социалистического реализма, качественные признаки которого были строго расчислены и утверждены.
«Жизнь показалась сущим вздором,
когда я с другом, вечно пьяным,
пил водку прямо из стакана
под деревянным мухомором.
Как нелегко напиться пьяным.
Какая скука - жарким летом
лишь для себя и быть поэтом,
а для соседей - графоманом…» (16)
«…Что ж мне, разъезжать по городам?
Сделаться залётным, тёртым, битым?
Всё равно отыщут по следам,
воротят к людскому общепиту.
Боже, что же сделалось со мной,
так недавно весело поющим?
Можно, я побуду под луной
всё ещё надежды подающим?..» (17)
Уже в 30-е годы в Советском Союзе появляются авторы, чье «виктимное поведение» - характер письма, интонация, стилистическая и лексическая свобода - оставляло их за чертой официального литературного процесса. Таковым был поэт Алик Ривин, ленинградец минского происхождения, который писал на чудной смеси высокого классического стиха и эстрадной/блатной песенки с густыми вкраплениями местечкового еврейского арго. Ривина называют родоначальником советского литературного «андеграунда», Вийоном эпохи тотального соцреализма, и здесь важно заметить, что его «неприсоединение» к «большому стилю» было не концептуальным выбором, а проявлением «блаженства», безумной свободы, «театром» потрясенного. Инвалид с желтым билетом, Ривин голодал, скитался по знакомым, дарил стихи, клянчил копеечку и буквально канул, растворился во время ленинградской блокады.
«Виктимное поведение» Жданова - в его захваченности, потрясенности «темной», «теневой» стороной жизни. Он хочет «на свет», в толстый солидный журнал, но не может отвести глаза, оторваться от жизненной изнанки, а с такой зачарованностью в советский «рай» как возьмут? Советское идеологическое сознание проводит границу между человеком и человеком, твердо стоит на том, что есть «свои» и «чужие», а аффективное сознание поэта видит даже не границу, но адскую трещину, проходящую прямо через человека - через его ум и сердце. И чем больше поэт хочет оторваться от «темного» человека, тем больше он узнает в нем себя и отождествляется с ним. Поэт доверяется переживанию, бросающему его навстречу двойнику, проживает катарсическое исцеление, наступающее в момент встречи и слияния двойников, и в то же мгновение ужасается, отрывается, отталкивается от двойника в отчаянном движении к «свету».
Жданов хорошо знал своего «черного человека», интеллектуально контролировал, разговаривал с ним в стихах и ночных обличительных и покаянных «письмах в стол», моделировал - создал арт-двойника, alter ego Юру Планера, но все равно, вдруг, оказывался за чертой, в другом, неподконтрольном «обращенном» состоянии. Здесь он запивал, рвал отношения с людьми, дрался с друзьями, писал язвительные письма и пародии. Становился невыносим.
«… По комнатам гуляют сквозняки
и лезут вверх воздушные шары.
Мы - братья. А точнее - двойники.
Один из нас - матёрый реалист…
…Какой его соперник поднял свист!
Какие здесь гуляют сквозняки!» (18)
«…Мой спутник кочевой, мой «чёрный человек», -
из толщи временной, где вьётся чёрный снег,
где льётся чёрный свет, где нет иных могил…
Качнулся гость ночной - и челюсть уронил.
И поплыла назад гноящаяся плоть -
наружу, на мороз… Спаси его, Господь!
…Я убил человека, который убит до меня.
И которого нет. И которого встретить не мог.
И которого встретил. Которому чёрт - не родня.
И который меня перед встречей убил под шумок.
Обнажается суть, если связи и логики нет.
Я, как Вильсон в новелле, убил своего двойника.
Боже правый, прерви многоточием пошлый сюжет.
Уничтожь мою ложь! Боже правый, какая тоска!» (19)
Эта страшная «карамазовская» расколотость Алексея Жданова и его захваченность, изумленность этим расколом - могучий источник творчества поэта и художника и глубокая драма человека.
Каждая эпоха придумывает своего героя. И советский «придуманный» человек был чертовски обаятелен и элегантен, как, скажем, всенародно любимый шпион Штирлиц. И не случайно миметическим двойником, образцом для подражания миллионов советских телезрителей стал именно резидент-разведчик, оборотень, изо дня в день проживающий чужую, придуманную жизнь, без помарки, безупречно, как канатоходец. Вот он идет, в лучах софитов, под куполом советского цирка, а за ним, затаив дыхание, освещенные мерцанием голубых экранов, следят потрясенные зрители: значит, так действительно можно - сымитировать целую жизнь! Ведь все знают, что у Штирлица есть другая, «неофициальная», подспудная жизнь; но ни старине Мюллеру, никому и никогда не взломать «джокондову» улыбку артиста Тихонова, не проникнуть в его шкаф со скелетом. Кремень, настоящий мужик. А ведь у каждого свой шкаф - с неразглашаемой невыносимой тайной: репрессированные и расстрелянные деды, отцы - военные преступники, дядья-рецидивисты, пьющие братья и гулящие сестры, садисты-мужья и дети-инвалиды, и свой грязный исподний комок. Но на рабочем месте, в пункте общественного питания и в транспорте - все собраны и подтянуты как Штирлиц.
«…Люди бегут из киношки.
Катят домой пассажиры.
Залпами гаснут окошки
и вымирают квартиры.
Или из чувства протеста,
или из умысла злого
пишет доносы невеста
на жениха дорогого.
Но сохранится в секрете
плач о поруганной чести,
ибо уже на рассвете
совесть вернется к невесте…» (20)
«Досыта ешьте и спите
вместе и врозь.
Я подберу вам эпитет,
чтобы спалось…
И круглосуточны бани
и лазарет.
Держим язык за зубами,
как пистолет…» (21)
«… Как программа «Время» - снится сон,
общий на один микрорайон». (22)
Жданов не смотрел этот телевизор и не служил в этом цирке. Всех сплотившихся по обе стороны голубого экрана он называл единообразно - хомо советикус. В десятках стихотворений Леша воспел советское оборотничество как дремучее первобытное явление сродни ведовству и каннибализму.
«Антропово, Антропофагово
проедем. Выйдем в Людоедово.
И там, где жрали мы до этого,
и здесь - повсюду одинаково.
Какой же дрянью сердце мечено?
в каких же пальцах совесть салена?
Почем сегодня человечина?
по трояку? Как фото Сталина?..» (23)
«Но спит весёлая страна,
постыдно, трудно спит с похмелья.
Хмельной отравы, злого зелья,
в избытке доброго вина.
Сквозь сон бормочет. Устный жанр -
смесь богохульств и крепкой брани…
Горят лампадки. В Божьем храме
нет ни попа, ни прихожан.
Густые нити чёрных дум.
Чернейших мыслей паутины.
А посредине чешет спину
не то паук, не то колдун…» (24)
Но парадоксальным образом в рассмотрении «хомо советикуса» поэт никогда не выдерживает зощенковскую или приговскую дистанцию, не сохраняет положение «над схваткой», по слову Каспара Шлиха из «Плиха и Плюха»: «Я их выбросил давно, и теперь мне все равно…». Он, захваченный повествованием, потрясенный «обращенностью» человека, приступает к «ужасному» герою до тактильной близости, до отождествления, и рассказ вдруг приобретает достоевски-исповедальный характер, на разрыв. И связующим оказывается не общность позиций автора и героя, а боль. Чистая, свободная от идеологии, но неотделимая от человека. Это со-болезнование, эта ослепительная пронизывающая боль, как световой позвоночный столб, держит всю архитектуру искусства поэта и художника Алексея Жданова. Посмотрите на его «города», на эти «телесные» холмы, на эти светящиеся «нервные системы», приподнимающие тяжелые потрясенные головы. Жданов-фармак вымазан болью и этим йодом, как целебным миром мажет, связует расколотые умы и сердца всех, приходящих к его искусству и даже бегущих мимо.
«…И, складывая пальцы в щепоть,
рыдая не навзрыд - наповал,
прошу Тебя, Всеблагий Господь,
чтоб смертыньку Ты мне даровал!
Поскольку я давно - не жилец,
поскольку я - убийца двойной.
Поскольку я - не пахарь, не жнец,
а пасынок в семье неродной.
Я - выходец из бедных крестьян.
Отец мой распинал кулаков.
Убей меня! я мерзок и пьян
и ныне и во веки веков.
Убей - но по утру похмели,
чтоб в радости увидеть конец.
Усну - а Ты избёнку спали,
где жили мои дед и отец». (25)
«…Вот это - двор, вот это - белый свет.
Мне грустно. Я живу. Я срок ломаю.
Я плачу. Я бездельник. Я - поэт.
Я водку пью. Я денег занимаю.
Как сердце бьётся! Как душа болит!
Я мыслю. Я живу, по крайней мере.
Ведь тридцать лет с тех пор, как я убит.
Как нет меня в живых. Но я не верю…» (26)
«…И в меру ветер свиреп.
И душу жгущая боль
тверда, как цены на хлеб,
на сахар, спички и соль». (27)
Алексей Жданов родился 1 сентября 1948 г. в Хабаровске, в семье военнослужащего. Отец будущего поэта и художника Василий Павлович Жданов был военным топографом, участвовал в боевых действиях на Халхин-Голе. Мать - Мария Васильевна - была домохозяйкой. Старший брат Алексея Владислав родился в 1941 г. Ждановы жили в Хабаровске до 1949 г., затем переехали в Минск.
Маленький Леша рано начал читать и сочинять. Дома слыл за философа. Никогда не мечтал стать военным. Испортил зрение в ночных бдениях над книгой - с фонариком и под одеялом.
В 1956 г. Алексей пошел в школу. Учился легко. Любил рисовать, запоем читал, непрерывно писал стихи. (Детские стихи сохранились в домашнем архиве поэта). По свидетельству брата, мальчик-поэт отправлял свои подборки в детские газеты и журналы, но его не печатали. Стихи школьника Жданова не подкупали безмятежной пионерской глупостью, но дышали чистой шалостью или гневом к «мировым акулам империализма», посягающим на свободу Анголы и Кубы. В старших классах интерес Алексея к литературе укрепился, он увлекся философией, снискал репутацию эрудита - гуманитарный выбор определился.
О «следах» дворового образования мы узнаем из свидетельств самого Алексея: взрослый, «сокрушенный» Жданов рассказывал Наталье Татур, что уже в восьмом классе мог перед школой выпить бутылку водки, заесть батоном и пойти на занятия. По слову брата, Алексей начал конфликтовать и «шкодничать» на уроках, а завершал среднее образование - в школе рабочей молодежи, подрабатывая помощником геодезиста.
В 1966 г. Алексей Жданов поступил на вечернее философское отделение истфака БГУ. По свидетельству профессора В. А. Дунаева, который оказался однокашником Алексея, философию вечерникам преподавали плохо, но Жданов проявлял себя необыкновенно ярко и жил экстатически. Всегда был с новыми стихами, требовал вовлеченности в свой творческий процесс, бывал резок, вспыльчив и скандально экстравагантен. Литературные опыты совмещал с неумеренным употреблением алкоголя. Подобными духовными практиками в то же самое время, в Москве, занимался Леонид Губанов, поэт-комета, лидер СМОГа - Самого Молодого Общества Гениев. Губанова не стало раньше (1946 - 1983).
В 68-м за систематические пропуски занятий, формально за проваленный экзамен по истории КПСС, Жданова исключили из университета. Алексей попал в стройбат, в Сосновый бор под Ленинградом, где прослужил до 70-го. В армии продолжил писать. Армейские стихи сохранились, но службу Алексей никогда не вспоминал, говорил, что вспоминать нечего. В 71-м Жданов восстановился на 3-й курс БГУ, но на 4-м был снова отчислен за пропуски.
70-е годы - вершинные для Жданова-поэта. На фоне новых брежневских заморозков Алексей попробовал устроить духовное убежище, поэтическое «залопушье, где можно просто полежать, вытянув ноги». Но в действительности в 73-74 гг. оказался в Якутии, на Колыме, в стане «бичей», на грани исчезновения в алкогольном маргинальном тупике. С Колымы посылал знакомым конверты со стихами и без фактической информации. Земля и «наследники» ГУЛага зацепили. Вернулся в Минск и выпустил самодельный сборник колымских стихотворений. Сблизился с Кимом Хадеевым и людьми его круга: поэтом Григорием Трестманом, психиатром Виктором Круглянским, нейрохирургом Юрием Сердюком, лингвистом-полиглотом Борисом Галушко и др. Получил доступ к «самиздату», к репринтам русской религиозной философии, к Леонтьеву, Бердяеву, Шестову. Женился на И. Майоровой, но брак вскоре расстроился. В 78-81 гг. Алексей Жданов написал свои лучшие стихи, которые в основном составили два его посмертных сборника, первый из которых, «Избранные стихотворения», 1993 г., поэт успел собрать сам.
Под угрозой тюремного заключения за тунеядство и принудительного лечения от алкоголизма Жданов «подшился», а в 1982 г. - крестился в православии - вместе с Натальей Татур, которая в 80-х принимала деятельное участие в его судьбе, была его Музой и хранителем. В соавторстве с Татур им была написана пьеса «Бабушка проездом». Переводил с белорусского Алеся Рязанова, познакомился с поэтом и высоко о нем отзывался. Одобренные автором переводы Алексей предлагал в журналы, но они не были приняты. Несколько лет Жданов прожил всухую, не пил, но и стихов почти не было. Вел уединенный образ жизни, работал сторожем, в гости ходил - по ночам. В летнее время выезжал на шабашки - встречи нонконформистов.
В 1985 г. начинается новый, художнический период в жизни Алексея Жданова. События в пандан «перестройке» развиваются интенсивно и стремительно. Алексей быстро сходится с представителями минского неофициального искусства: А. Клиновым, С. Малишевским, В. Чернобрисовым, И. Барадулиной, А. Плесановым, В. Мартынчиком, И. Кашкуревичем, Л. Русовой и др. Вступает в объединения «Форма», «Плюралис» и «Corvus Caecus» (Белая ворона). Берет уроки живописи (проходит ликбез) у В. Евсеева и В. Мартынчика. Участвует в знаковых, переломных событиях в художественной жизни Минска конца 80-х - начала 90-х: в выставках «На Коллекторной» (1987), «Перспектива» (1987), «Панорама» (1989) и др. Пишет письма Раисе Горбачевой и Зенону Позняку. Ходит на акции гражданского неповиновения. Участвует в организации и проведении несанкционированного шествия, посвященного 100-летию Марка Шагала. Снова начинает пить. Строит объекты, собирает коллажи и пишет, безостановочно пишет, десятки живописных работ. Совершает поездки в Грузию, Дагестан и Эстонию, в Ленинград и Петербург. Дружит с Митьками. Устанавливает и расширяет творческие связи. В конце концов - раздает кисти и краски и собирается дальше снова писать только стихи… В архиве поэта были обнаружены экспериментальные тексты Юры Планера 1993 г.
…Однажды я шел на выставку в «Жильбел». У входа в зал стоял Жданов с вдохновенным лицом и горящими глазами. Когда я поравнялся с ним, Леша неожиданно схватил меня за волосы, накрутил узел на кулак, и сильно потянул вниз. Я послушно поклонился. Кулак разжался, и я прошел в зал. Я переходил от картины к картине, когда передо мной опять возник Жданов. Он приступил ко мне вплотную и, глядя прямо в глаза, проговорил одними губами: «Димка, я пошутил». И тут же шагнул в сторону. Через секунду Леша стоял с кем-то в пяти метрах от меня, как бы не ведая о моем существовании. Это была последняя наша встреча.
Алексей Жданов скончался 20 сентября 1993 г. Накануне постучался к Хадееву в бессознательном состоянии и переночевал у него на полу. А утром ушел опохмеляться в барак к соседям Дольниковым, которые жили в квартире с земляными полами, потому что половицы давно сменяли на алкоголь. Здесь, опохмелившись, Леша уронил голову на кадку с капустой. Край кадки пережал сонную артерию. Смерть наступила от удушья. Его отпевали по православному обряду и похоронили на Северном кладбище Минска.
Что узнали и приняли в Жданове грузинские художники-авангардисты в далеком советском 88-м году? Дух высокого артистизма в союзе с бескомпромиссной интеллектуальной взыскательностью. Наверное, им было легче это сделать, чем нам, белорусам. У них под рукой еще был Параджанов. Когда Сергей Параджанов ждал в гости своего друга Марчелло Мастроянни (весна 88-го), он захотел его порадовать и подбил целую тбилисскую улицу на перформанс. Оторвавшись от свиты, уже глубокой ночью усталый Марчелло поднимался по гулкой брусчатке к дому Сергея. Когда он дошел до середины подъема, вдруг во всех домах, сверху и снизу, одновременно раскрылись окна и двери, вспыхнул свет и заиграла музыка. На улицу высыпали люди, целые толпы, - с вином, цветами и песнями. Мастроянни почти на руках донесли к порогу его друга-режиссера.
Жданов мечтал о такой отзывчивости на творческое предложение, о таком доверии к художественному жесту, о таком народном участии в минской городской мистерии. «Отчего так черны вечерами дворы…» Он горел победить свою и нашу угрюмость и косность. И многое получилось.
Дмитрий Строцев
31.03.2013
Благодарю Ольгу Астровскую, Евгения Дрозда, Владимира Александровича Дунаева, Владислава Васильевича и Нину Васильевну Ждановых, Артура Клинова, Николая Козлова, Надежду и Виктора Кохновичей, Нинель Красюк, Светлану Сверловскую, Наталью Татур, Александра Хаимовича Фридмана, Вячеслава Леонидовича Шкловского за консультации и помощь в подготовке этого эссе. Д.С.
1. Жданов А. Западный полюс земной. Стихи и поэмы. - Мн.: УП «Технопринт», 2003. - С. 143
2. Жданов А. Избранные стихотворения. - Мн.: «МЕТ», 1993. - С. 10
3. Жданов А. Там же. - С. 61
4. Жданов А. Там же. - С. 14
5. Жданов А. Там же. - С. 144
6. Жданов А. Там же. - С. 147
7. Русские стихи 1950-2000 годов. Антология (первое приближение). В двух томах. - М.: Летний сад, 2010.
8. Жданов А. Избранные стихотворения. - Мн.: «МЕТ», 1993. - С. 106
9. Жданов А. Там же. - С. 109
10. Жданов А. Там же. - С. 108
11. Жданов А. Избранные стихотворения. - Мн.: «МЕТ», 1993.
12. Жданов А. Там же. - С. 184
13. Блаженный В. М. Сораспятье. - М.: Время, 2009. - С. 156
14. Жданов А. Там же. - С. 59
15. Жданов А. Там же. - С. 40
16. Жданов А. Там же. - С. 208
17. Жданов А. Западный полюс земной. Стихи и поэмы. - Мн.: УП «Технопринт», 2003. - С. 111
18. Жданов А. Избранные стихотворения. - Мн.: «МЕТ», 1993. - С. 203
19. Жданов А. Там же. - С. 174, 189
20. Жданов А. Там же. - С. 6
21. Жданов А. Там же. - С. 138
22. Жданов А. Там же. - С. 72
23. Жданов А. Западный полюс земной. Стихи и поэмы. - Мн.: УП «Технопринт», 2003. - С. 102
24. Жданов А. Избранные стихотворения. - Мн.: «МЕТ», 1993. - С. 142
25. Жданов А. Там же. - С. 90-91
26. Жданов А. Там же. - С. 47
27. Жданов А. Там же. - С. 35
Осенью 88-го ЦК комсомола Грузии выделил группе грузинских художников-авангардистов несколько бочек разноцветной нитрокраски и две тысячи квадратных метров набережной Куры в Тбилиси под роспись. Художники черпали краску из бочек кувшинами и прямо из кувшинов разливали на бетон набережной, разбрызгивали метлами и разгоняли швабрами. Вместе с грузинами над приготовлением монументального панно работал гость из Минска, поэт и художник Алексей Жданов.
Когда в 94-м по приглашению «Вита Новы» в Беларусь приехал долгожданный Мамука Джапаридзе со своим английским приятелем Мартином Гримером - варить бумагу из уличных афиш и собирать витебскую пыль босыми пятами для теперь уже легендарного проекта «Я здесь шагал», - он в числе первых вопросов справился о Жданове. Узнав о Лешиной безвременной смерти, Мамука только горько выдохнул: «Лёша Жданов - какой человек!..»
Как же странно было слышать это восхищение нам, минчанам… Какое чудо произошло тогда в Грузии? Как случилось, что грузины, такие чуткие и взыскательные, безоговорочно приняли этого невыносимого Жданова и полюбили его сильнее, чем Кашкуревича с Русовой, горячее, чем «Белорусский климат»?!
Впервые о Жданове я узнал от Хадеева. В 81-м. Я только что попал к Киму и внимал ему со священным трепетом. И задавал благоговейно глупые вопросы: «Ким, ты, наверное, киник?» «Нет, скорее, эпикуреец». «Ким, а есть в Минске человек, равный тебе по интеллекту?» «Есть - Жданов. Стишки пишет, но он философ». И показал крючковатым пальцем в окно: «Видишь, на первом этаже свет горит? Там живет. Но это чудовище, не советую тебе с ним иметь дело». В чернильной тьме февральской ночи, за корабельными стволами старого сталинского двора ядовито сладко мерцал фонарь «людоеда».
«Отчего так черны вечерами дворы,
не слыхать ни людей, ни собак?
Неужели собаки и люди добры?
И хочу - и не верю никак.
Расскажи, наблюдатель, как люди живут,
о любви, так и быть, - расскажи!
Что такое добро, обиход и уют?
Отчего вкруг меня ни души?.. » (1)
Мы все равно познакомились. Но сначала пришел от него «вестник» или «соглядатай». Однажды в кимовском книжном шкафу, за стеклом, появился странный наивный рисунок. На тетрадном листе в клеточку, где-то с краю, шариковой ручкой, прямыми отрезками, в три цвета - красный, зеленый и фиолетовый - был накорябан квадратноголовый человечек на нитяных ножках. Фиолетовый «пришелец» кровавыми пустыми глазками из огромных зеленых очков, казалось, цепко следил за происходящим в комнате, ничего не упуская из виду. Я спросил, откуда такой неприятный. Ким ухмыльнулся и ответил, что приходил пьяный Жданов и поставил его за стекло. Жданова Ким выпроводил, но «соглядатая» не тронул. Может быть, тогда же, под хорошее настроение, Ким рассказал про ждановские марсианские трактаты, которыми был набит хадеевский диван, про ждановского двойника Юру Планера. Из чего я, в конце концов, понял, что великие мужи, Ким и Леша, прежде дружили, но потом пробежала кошка.
«Но что же это делают со мной?
В какие игры пробуют вовлечь?
И марсианский опыт за спиной,
и русская взыскующая речь…» (2)
Можно сказать, что Жданова-художника, автора «соглядатаев», я узнал раньше, чем поэта. Потом, в художнический период, пройдя через объекты и коллажи, Леша вернулся к своим «человечкам». Изменились техника, форматы работ, но манера осталась прежняя. А стихи, и мне хочется верить, что последовательность была именно такая, я сначала услышал с голоса, в аудиозаписи, а потом прочитал машинописные «тексты», как их упорно называл сам Жданов. По рукам ходила кассетка, записанная на двоих Ждановым и Натальей Татур, и Жданов-поэт впервые пришел ко мне как голос, скрипучий и каркающий, искаженный неравномерной и замедленной работой лентопротяжного механизма магнитофона.
«Спит ворона на заборе,
обсерая людям шляпы…» (3)
«Так неба цвет сегодня сер.
Так тяжелы в полете птицы,
как УПК БССР,
раскрытый на любой странице…» (4)
В неподцензурном обороте находились сотни бобин и кассет с записями бардов и - меньше - поэтов. Здесь были и Галич, и Высоцкий, и первый Гребенщиков, и «квартирники» Бродского. И с каждым талантливым певцом и поэтом однажды и навсегда было установлено какое-то родство и согласие, с каждым свое, найдено солидарное отношение из общей для нас, поэтов и слушателей, позиции красоты и благородства к миру безобразному и подлому. Но со Ждановым так не получалось, не обреталась эта общая устойчивая почва - слишком сама эта поэзия была и безобразна, и скользка, и тревожна. Слушать и слышать эти стихи было страшно и даже жутко, казалось, что в тебя проникает медленный яд, совершается необратимое осквернение, а противоядия нет. И накатывало обморочное, паническое состояние утраты себя, расщепления личности, потери критериев. Но притом, это потрясение в конце концов оставляло благодарное чувство; едкое вещество поэзии, которое поэт так безжалостно проливал на «нежнейшую ткань», нестерпимо жгло, ранило, но вместе с тем и врачевало, как йод.
«Словно чистого спирта глоток,
опаляющий рот и гортань,
словно хлещет крутой кипяток
на нежнейшую кожную ткань,
как шибающий в нос нашатырь,
как суровый раствор кислоты -
приоткрылась нездешняя ширь,
искажая земные черты…» (5)
«…Значит, верно, рассудок свернёт,
как воротит планеты с орбит,
свет ярчайший и жгучий, как йод,
квант которого память хранит…» (6)
Сегодня, держа в руках двухтомные «Русские стихи 1950-2000 годов» (7), на раз открывая в Википедии статьи о поэтах советского андеграунда, легко находить параллели и строить догадки о взаимных влияниях. Но в 70-х, когда был написан основной корпус текстов Жданова, минчане не знали ни поэтов Лианозовской школы, ни ленинградца Олега Григорьева, с которыми у Леши, кажется, больше всего общего. Даже «взрослого» Хармса, судя по разысканиям в домашнем архиве поэта, Жданов узнал только в середине 80-х, хотя приемы «бытовой» провокационной эксцентрики он, кажется, прямо наследует у великого обэриута. Телефонные звонки-манипуляции («С Вами говорит не Жданов, а его телефонное «Я»), немотивированные ночные визиты к знакомым, мистификации, трактаты о марсианах и немцах, многолетний развернутый миф о Юре Планере с рассказами-притчами о нем и чтением избранных мест из переписки, «соглядатаи-подкидыши», намалеванные на клочках бумаги, которые Леша забывал в домах, куда заходил. О Мамлееве, может быть, так и не узнал.
«Собеседник вынул око,
сполоснул его в фужере…» (8)
«Смотрят пришельцы извне
из заповедных болот.
По вертикальной стене
весело ходит народ…
…Пьём голубое вино
суть самогон марсиан…» (9)
Но почему-то саркастичный, желчный, отчаянно язвительный в жизни, Жданов прямую иронию в поэзию почти не допускал. Речь поэта Жданова редко становится возвышенной, но всегда она речь потрясенного. Иногда, кажется, поэт начинает рассудочное, безэмоциональное движение, но вдруг стихия его захватывает и мысль плавится в поле сверхвысоких температур, или, наоборот, из речевой магмы путем мгновенного охлаждения выхватываются твердые сухие логические нити-стихи. Но всегда есть это одновременное соприсутствие ледяной аскетической рассудочности и плазменной раскаленной захваченности стихией.
«На улице дождик хлещет
матёрый, как преступленье.
Ветшает душа, как вещи
по мере употребленья…
Сгорает душа, как спичка,
как лужица керосина.
И хлещет с небес водичка -
ручьями, невыносимо…
И люди редки, как зубы
во рту старичка-дракона.
И воет душа, как трубы
при штурме Иерихона». (10)
Кажется, Жданов не подозревал о существовании Айзенштадта. Когда я принес Вениамину Михайловичу первую, 93-го года, посмертную Лешину книжку (11), Айзенштадт внимательно прочитал ее и сказал буквально следующее: «Огромной стихийной силы поэт».
Они жили в одном месте, Минске, и в одно время, советское, были знакомы через одно рукопожатие, Кима Хадеева, но не знали друг о друге. Не читали стихов друг друга, потому что негде было прочитать эти стихи, но некоторые стихотворения написали, кажется, сидя за одной партой и под одну диктовку.
Жданов (1981 г.):
«…Сколько лютых ночей наливает июль на живых!
Сколько лишних людей, мертвецов, не покинувших плоть!
Сколько ливней нелитых! И сколько котов дворовых!
Сколько мысленных взоров, к Тебе устремленных, Господь!» (12)
Айзенштадт/Блаженный (1992 г.):
«Боже мой, Боже мой, сколько их, кошек,
Сколько бездомных собак,
Сколько у Господа нищих дорожек,
Старых и робких бродяг…
Сколько у Господа мертвых младенцев,
Полуживых матерей…» (13)
Так же, как и Айзенштадт, Жданов, по свидетельству матери, Марии Васильевны, предпринимал неоднократные попытки опубликовать свои стихи. С фатальным постоянством поэт получал отказы из местных литературных редакций; есть в архиве Жданова и письменный отказ из «Нового мира». Леша крайне болезненно переживал свою отверженность. Почему так происходило? Почему сильная, живая поэзия безошибочно распознавалась официальными цензорами как «чужая» и категорически исключалась из открытого литературного процесса?
«…Слава ядерным грибам,
восхитительным опятам!
Слава будущим рабам,
подрастающим ребятам!
Непременно подрастут,
исполнительными станут.
Под землей меня найдут,
на Луне меня достанут…» (14)
В каждом историческом обществе «естественным образом», стихийно складывается своя виктимная (жертвенная) группа, группа «нелюбимых», тех, о ком общество вспомнит и позаботится в последнюю очередь, тех, кем общество скорее пожертвует. Эти люди оказываются в «слепой зоне», в «тени» общественного внимания, «за спиной», обществу никогда не удается до конца рассмотреть этот свой «затылок». Сюда попадают «заслуженно» - преступники, наркоманы, распутники, извращенцы, попадают те, на кого у общества нет времени, - инородцы, и те, на кого обычно не хватает сил, - инвалиды, старики, брошенные дети, бездомные.
«…Я бы всех стариков и старух,
чтобы воздух не портили зря,
повыкуривал из развалюх
да загнал без сроков в лагеря.
Не лежи, как бревно, поперек.
Отторцую не то, ошкурю!
Мастерю флигелёк-лагерёк,
интересную жизнь мастерю!» (15)
Советское общество творчески расширило свою жертвенную, «темную» область за счет «врагов народа», «вредителей», тунеядцев, сомнительных «интеллигентов». «Интеллигенту» - художнику, поэту, мыслителю, чтобы выйти из «тьмы» в «свет», нужно было буквально просиять «лампочкой» социалистического реализма, качественные признаки которого были строго расчислены и утверждены.
«Жизнь показалась сущим вздором,
когда я с другом, вечно пьяным,
пил водку прямо из стакана
под деревянным мухомором.
Как нелегко напиться пьяным.
Какая скука - жарким летом
лишь для себя и быть поэтом,
а для соседей - графоманом…» (16)
«…Что ж мне, разъезжать по городам?
Сделаться залётным, тёртым, битым?
Всё равно отыщут по следам,
воротят к людскому общепиту.
Боже, что же сделалось со мной,
так недавно весело поющим?
Можно, я побуду под луной
всё ещё надежды подающим?..» (17)
Уже в 30-е годы в Советском Союзе появляются авторы, чье «виктимное поведение» - характер письма, интонация, стилистическая и лексическая свобода - оставляло их за чертой официального литературного процесса. Таковым был поэт Алик Ривин, ленинградец минского происхождения, который писал на чудной смеси высокого классического стиха и эстрадной/блатной песенки с густыми вкраплениями местечкового еврейского арго. Ривина называют родоначальником советского литературного «андеграунда», Вийоном эпохи тотального соцреализма, и здесь важно заметить, что его «неприсоединение» к «большому стилю» было не концептуальным выбором, а проявлением «блаженства», безумной свободы, «театром» потрясенного. Инвалид с желтым билетом, Ривин голодал, скитался по знакомым, дарил стихи, клянчил копеечку и буквально канул, растворился во время ленинградской блокады.
«Виктимное поведение» Жданова - в его захваченности, потрясенности «темной», «теневой» стороной жизни. Он хочет «на свет», в толстый солидный журнал, но не может отвести глаза, оторваться от жизненной изнанки, а с такой зачарованностью в советский «рай» как возьмут? Советское идеологическое сознание проводит границу между человеком и человеком, твердо стоит на том, что есть «свои» и «чужие», а аффективное сознание поэта видит даже не границу, но адскую трещину, проходящую прямо через человека - через его ум и сердце. И чем больше поэт хочет оторваться от «темного» человека, тем больше он узнает в нем себя и отождествляется с ним. Поэт доверяется переживанию, бросающему его навстречу двойнику, проживает катарсическое исцеление, наступающее в момент встречи и слияния двойников, и в то же мгновение ужасается, отрывается, отталкивается от двойника в отчаянном движении к «свету».
Жданов хорошо знал своего «черного человека», интеллектуально контролировал, разговаривал с ним в стихах и ночных обличительных и покаянных «письмах в стол», моделировал - создал арт-двойника, alter ego Юру Планера, но все равно, вдруг, оказывался за чертой, в другом, неподконтрольном «обращенном» состоянии. Здесь он запивал, рвал отношения с людьми, дрался с друзьями, писал язвительные письма и пародии. Становился невыносим.
«… По комнатам гуляют сквозняки
и лезут вверх воздушные шары.
Мы - братья. А точнее - двойники.
Один из нас - матёрый реалист…
…Какой его соперник поднял свист!
Какие здесь гуляют сквозняки!» (18)
«…Мой спутник кочевой, мой «чёрный человек», -
из толщи временной, где вьётся чёрный снег,
где льётся чёрный свет, где нет иных могил…
Качнулся гость ночной - и челюсть уронил.
И поплыла назад гноящаяся плоть -
наружу, на мороз… Спаси его, Господь!
…Я убил человека, который убит до меня.
И которого нет. И которого встретить не мог.
И которого встретил. Которому чёрт - не родня.
И который меня перед встречей убил под шумок.
Обнажается суть, если связи и логики нет.
Я, как Вильсон в новелле, убил своего двойника.
Боже правый, прерви многоточием пошлый сюжет.
Уничтожь мою ложь! Боже правый, какая тоска!» (19)
Эта страшная «карамазовская» расколотость Алексея Жданова и его захваченность, изумленность этим расколом - могучий источник творчества поэта и художника и глубокая драма человека.
Каждая эпоха придумывает своего героя. И советский «придуманный» человек был чертовски обаятелен и элегантен, как, скажем, всенародно любимый шпион Штирлиц. И не случайно миметическим двойником, образцом для подражания миллионов советских телезрителей стал именно резидент-разведчик, оборотень, изо дня в день проживающий чужую, придуманную жизнь, без помарки, безупречно, как канатоходец. Вот он идет, в лучах софитов, под куполом советского цирка, а за ним, затаив дыхание, освещенные мерцанием голубых экранов, следят потрясенные зрители: значит, так действительно можно - сымитировать целую жизнь! Ведь все знают, что у Штирлица есть другая, «неофициальная», подспудная жизнь; но ни старине Мюллеру, никому и никогда не взломать «джокондову» улыбку артиста Тихонова, не проникнуть в его шкаф со скелетом. Кремень, настоящий мужик. А ведь у каждого свой шкаф - с неразглашаемой невыносимой тайной: репрессированные и расстрелянные деды, отцы - военные преступники, дядья-рецидивисты, пьющие братья и гулящие сестры, садисты-мужья и дети-инвалиды, и свой грязный исподний комок. Но на рабочем месте, в пункте общественного питания и в транспорте - все собраны и подтянуты как Штирлиц.
«…Люди бегут из киношки.
Катят домой пассажиры.
Залпами гаснут окошки
и вымирают квартиры.
Или из чувства протеста,
или из умысла злого
пишет доносы невеста
на жениха дорогого.
Но сохранится в секрете
плач о поруганной чести,
ибо уже на рассвете
совесть вернется к невесте…» (20)
«Досыта ешьте и спите
вместе и врозь.
Я подберу вам эпитет,
чтобы спалось…
И круглосуточны бани
и лазарет.
Держим язык за зубами,
как пистолет…» (21)
«… Как программа «Время» - снится сон,
общий на один микрорайон». (22)
Жданов не смотрел этот телевизор и не служил в этом цирке. Всех сплотившихся по обе стороны голубого экрана он называл единообразно - хомо советикус. В десятках стихотворений Леша воспел советское оборотничество как дремучее первобытное явление сродни ведовству и каннибализму.
«Антропово, Антропофагово
проедем. Выйдем в Людоедово.
И там, где жрали мы до этого,
и здесь - повсюду одинаково.
Какой же дрянью сердце мечено?
в каких же пальцах совесть салена?
Почем сегодня человечина?
по трояку? Как фото Сталина?..» (23)
«Но спит весёлая страна,
постыдно, трудно спит с похмелья.
Хмельной отравы, злого зелья,
в избытке доброго вина.
Сквозь сон бормочет. Устный жанр -
смесь богохульств и крепкой брани…
Горят лампадки. В Божьем храме
нет ни попа, ни прихожан.
Густые нити чёрных дум.
Чернейших мыслей паутины.
А посредине чешет спину
не то паук, не то колдун…» (24)
Но парадоксальным образом в рассмотрении «хомо советикуса» поэт никогда не выдерживает зощенковскую или приговскую дистанцию, не сохраняет положение «над схваткой», по слову Каспара Шлиха из «Плиха и Плюха»: «Я их выбросил давно, и теперь мне все равно…». Он, захваченный повествованием, потрясенный «обращенностью» человека, приступает к «ужасному» герою до тактильной близости, до отождествления, и рассказ вдруг приобретает достоевски-исповедальный характер, на разрыв. И связующим оказывается не общность позиций автора и героя, а боль. Чистая, свободная от идеологии, но неотделимая от человека. Это со-болезнование, эта ослепительная пронизывающая боль, как световой позвоночный столб, держит всю архитектуру искусства поэта и художника Алексея Жданова. Посмотрите на его «города», на эти «телесные» холмы, на эти светящиеся «нервные системы», приподнимающие тяжелые потрясенные головы. Жданов-фармак вымазан болью и этим йодом, как целебным миром мажет, связует расколотые умы и сердца всех, приходящих к его искусству и даже бегущих мимо.
«…И, складывая пальцы в щепоть,
рыдая не навзрыд - наповал,
прошу Тебя, Всеблагий Господь,
чтоб смертыньку Ты мне даровал!
Поскольку я давно - не жилец,
поскольку я - убийца двойной.
Поскольку я - не пахарь, не жнец,
а пасынок в семье неродной.
Я - выходец из бедных крестьян.
Отец мой распинал кулаков.
Убей меня! я мерзок и пьян
и ныне и во веки веков.
Убей - но по утру похмели,
чтоб в радости увидеть конец.
Усну - а Ты избёнку спали,
где жили мои дед и отец». (25)
«…Вот это - двор, вот это - белый свет.
Мне грустно. Я живу. Я срок ломаю.
Я плачу. Я бездельник. Я - поэт.
Я водку пью. Я денег занимаю.
Как сердце бьётся! Как душа болит!
Я мыслю. Я живу, по крайней мере.
Ведь тридцать лет с тех пор, как я убит.
Как нет меня в живых. Но я не верю…» (26)
«…И в меру ветер свиреп.
И душу жгущая боль
тверда, как цены на хлеб,
на сахар, спички и соль». (27)
Алексей Жданов родился 1 сентября 1948 г. в Хабаровске, в семье военнослужащего. Отец будущего поэта и художника Василий Павлович Жданов был военным топографом, участвовал в боевых действиях на Халхин-Голе. Мать - Мария Васильевна - была домохозяйкой. Старший брат Алексея Владислав родился в 1941 г. Ждановы жили в Хабаровске до 1949 г., затем переехали в Минск.
Маленький Леша рано начал читать и сочинять. Дома слыл за философа. Никогда не мечтал стать военным. Испортил зрение в ночных бдениях над книгой - с фонариком и под одеялом.
В 1956 г. Алексей пошел в школу. Учился легко. Любил рисовать, запоем читал, непрерывно писал стихи. (Детские стихи сохранились в домашнем архиве поэта). По свидетельству брата, мальчик-поэт отправлял свои подборки в детские газеты и журналы, но его не печатали. Стихи школьника Жданова не подкупали безмятежной пионерской глупостью, но дышали чистой шалостью или гневом к «мировым акулам империализма», посягающим на свободу Анголы и Кубы. В старших классах интерес Алексея к литературе укрепился, он увлекся философией, снискал репутацию эрудита - гуманитарный выбор определился.
О «следах» дворового образования мы узнаем из свидетельств самого Алексея: взрослый, «сокрушенный» Жданов рассказывал Наталье Татур, что уже в восьмом классе мог перед школой выпить бутылку водки, заесть батоном и пойти на занятия. По слову брата, Алексей начал конфликтовать и «шкодничать» на уроках, а завершал среднее образование - в школе рабочей молодежи, подрабатывая помощником геодезиста.
В 1966 г. Алексей Жданов поступил на вечернее философское отделение истфака БГУ. По свидетельству профессора В. А. Дунаева, который оказался однокашником Алексея, философию вечерникам преподавали плохо, но Жданов проявлял себя необыкновенно ярко и жил экстатически. Всегда был с новыми стихами, требовал вовлеченности в свой творческий процесс, бывал резок, вспыльчив и скандально экстравагантен. Литературные опыты совмещал с неумеренным употреблением алкоголя. Подобными духовными практиками в то же самое время, в Москве, занимался Леонид Губанов, поэт-комета, лидер СМОГа - Самого Молодого Общества Гениев. Губанова не стало раньше (1946 - 1983).
В 68-м за систематические пропуски занятий, формально за проваленный экзамен по истории КПСС, Жданова исключили из университета. Алексей попал в стройбат, в Сосновый бор под Ленинградом, где прослужил до 70-го. В армии продолжил писать. Армейские стихи сохранились, но службу Алексей никогда не вспоминал, говорил, что вспоминать нечего. В 71-м Жданов восстановился на 3-й курс БГУ, но на 4-м был снова отчислен за пропуски.
70-е годы - вершинные для Жданова-поэта. На фоне новых брежневских заморозков Алексей попробовал устроить духовное убежище, поэтическое «залопушье, где можно просто полежать, вытянув ноги». Но в действительности в 73-74 гг. оказался в Якутии, на Колыме, в стане «бичей», на грани исчезновения в алкогольном маргинальном тупике. С Колымы посылал знакомым конверты со стихами и без фактической информации. Земля и «наследники» ГУЛага зацепили. Вернулся в Минск и выпустил самодельный сборник колымских стихотворений. Сблизился с Кимом Хадеевым и людьми его круга: поэтом Григорием Трестманом, психиатром Виктором Круглянским, нейрохирургом Юрием Сердюком, лингвистом-полиглотом Борисом Галушко и др. Получил доступ к «самиздату», к репринтам русской религиозной философии, к Леонтьеву, Бердяеву, Шестову. Женился на И. Майоровой, но брак вскоре расстроился. В 78-81 гг. Алексей Жданов написал свои лучшие стихи, которые в основном составили два его посмертных сборника, первый из которых, «Избранные стихотворения», 1993 г., поэт успел собрать сам.
Под угрозой тюремного заключения за тунеядство и принудительного лечения от алкоголизма Жданов «подшился», а в 1982 г. - крестился в православии - вместе с Натальей Татур, которая в 80-х принимала деятельное участие в его судьбе, была его Музой и хранителем. В соавторстве с Татур им была написана пьеса «Бабушка проездом». Переводил с белорусского Алеся Рязанова, познакомился с поэтом и высоко о нем отзывался. Одобренные автором переводы Алексей предлагал в журналы, но они не были приняты. Несколько лет Жданов прожил всухую, не пил, но и стихов почти не было. Вел уединенный образ жизни, работал сторожем, в гости ходил - по ночам. В летнее время выезжал на шабашки - встречи нонконформистов.
В 1985 г. начинается новый, художнический период в жизни Алексея Жданова. События в пандан «перестройке» развиваются интенсивно и стремительно. Алексей быстро сходится с представителями минского неофициального искусства: А. Клиновым, С. Малишевским, В. Чернобрисовым, И. Барадулиной, А. Плесановым, В. Мартынчиком, И. Кашкуревичем, Л. Русовой и др. Вступает в объединения «Форма», «Плюралис» и «Corvus Caecus» (Белая ворона). Берет уроки живописи (проходит ликбез) у В. Евсеева и В. Мартынчика. Участвует в знаковых, переломных событиях в художественной жизни Минска конца 80-х - начала 90-х: в выставках «На Коллекторной» (1987), «Перспектива» (1987), «Панорама» (1989) и др. Пишет письма Раисе Горбачевой и Зенону Позняку. Ходит на акции гражданского неповиновения. Участвует в организации и проведении несанкционированного шествия, посвященного 100-летию Марка Шагала. Снова начинает пить. Строит объекты, собирает коллажи и пишет, безостановочно пишет, десятки живописных работ. Совершает поездки в Грузию, Дагестан и Эстонию, в Ленинград и Петербург. Дружит с Митьками. Устанавливает и расширяет творческие связи. В конце концов - раздает кисти и краски и собирается дальше снова писать только стихи… В архиве поэта были обнаружены экспериментальные тексты Юры Планера 1993 г.
…Однажды я шел на выставку в «Жильбел». У входа в зал стоял Жданов с вдохновенным лицом и горящими глазами. Когда я поравнялся с ним, Леша неожиданно схватил меня за волосы, накрутил узел на кулак, и сильно потянул вниз. Я послушно поклонился. Кулак разжался, и я прошел в зал. Я переходил от картины к картине, когда передо мной опять возник Жданов. Он приступил ко мне вплотную и, глядя прямо в глаза, проговорил одними губами: «Димка, я пошутил». И тут же шагнул в сторону. Через секунду Леша стоял с кем-то в пяти метрах от меня, как бы не ведая о моем существовании. Это была последняя наша встреча.
Алексей Жданов скончался 20 сентября 1993 г. Накануне постучался к Хадееву в бессознательном состоянии и переночевал у него на полу. А утром ушел опохмеляться в барак к соседям Дольниковым, которые жили в квартире с земляными полами, потому что половицы давно сменяли на алкоголь. Здесь, опохмелившись, Леша уронил голову на кадку с капустой. Край кадки пережал сонную артерию. Смерть наступила от удушья. Его отпевали по православному обряду и похоронили на Северном кладбище Минска.
Что узнали и приняли в Жданове грузинские художники-авангардисты в далеком советском 88-м году? Дух высокого артистизма в союзе с бескомпромиссной интеллектуальной взыскательностью. Наверное, им было легче это сделать, чем нам, белорусам. У них под рукой еще был Параджанов. Когда Сергей Параджанов ждал в гости своего друга Марчелло Мастроянни (весна 88-го), он захотел его порадовать и подбил целую тбилисскую улицу на перформанс. Оторвавшись от свиты, уже глубокой ночью усталый Марчелло поднимался по гулкой брусчатке к дому Сергея. Когда он дошел до середины подъема, вдруг во всех домах, сверху и снизу, одновременно раскрылись окна и двери, вспыхнул свет и заиграла музыка. На улицу высыпали люди, целые толпы, - с вином, цветами и песнями. Мастроянни почти на руках донесли к порогу его друга-режиссера.
Жданов мечтал о такой отзывчивости на творческое предложение, о таком доверии к художественному жесту, о таком народном участии в минской городской мистерии. «Отчего так черны вечерами дворы…» Он горел победить свою и нашу угрюмость и косность. И многое получилось.
Дмитрий Строцев
31.03.2013
Благодарю Ольгу Астровскую, Евгения Дрозда, Владимира Александровича Дунаева, Владислава Васильевича и Нину Васильевну Ждановых, Артура Клинова, Николая Козлова, Надежду и Виктора Кохновичей, Нинель Красюк, Светлану Сверловскую, Наталью Татур, Александра Хаимовича Фридмана, Вячеслава Леонидовича Шкловского за консультации и помощь в подготовке этого эссе. Д.С.
1. Жданов А. Западный полюс земной. Стихи и поэмы. - Мн.: УП «Технопринт», 2003. - С. 143
2. Жданов А. Избранные стихотворения. - Мн.: «МЕТ», 1993. - С. 10
3. Жданов А. Там же. - С. 61
4. Жданов А. Там же. - С. 14
5. Жданов А. Там же. - С. 144
6. Жданов А. Там же. - С. 147
7. Русские стихи 1950-2000 годов. Антология (первое приближение). В двух томах. - М.: Летний сад, 2010.
8. Жданов А. Избранные стихотворения. - Мн.: «МЕТ», 1993. - С. 106
9. Жданов А. Там же. - С. 109
10. Жданов А. Там же. - С. 108
11. Жданов А. Избранные стихотворения. - Мн.: «МЕТ», 1993.
12. Жданов А. Там же. - С. 184
13. Блаженный В. М. Сораспятье. - М.: Время, 2009. - С. 156
14. Жданов А. Там же. - С. 59
15. Жданов А. Там же. - С. 40
16. Жданов А. Там же. - С. 208
17. Жданов А. Западный полюс земной. Стихи и поэмы. - Мн.: УП «Технопринт», 2003. - С. 111
18. Жданов А. Избранные стихотворения. - Мн.: «МЕТ», 1993. - С. 203
19. Жданов А. Там же. - С. 174, 189
20. Жданов А. Там же. - С. 6
21. Жданов А. Там же. - С. 138
22. Жданов А. Там же. - С. 72
23. Жданов А. Западный полюс земной. Стихи и поэмы. - Мн.: УП «Технопринт», 2003. - С. 102
24. Жданов А. Избранные стихотворения. - Мн.: «МЕТ», 1993. - С. 142
25. Жданов А. Там же. - С. 90-91
26. Жданов А. Там же. - С. 47
27. Жданов А. Там же. - С. 35