[арт-активизм и полицейский консенсус]*
Партия мёртвых за время так называемого «режима самоизоляции» сделала не так уж много. 5 апреля мы провели вполне олдскульную уличную акцию «мёртвые в мёртвом городе»**. Всё это не было рассчитано на непосредственную коммуникацию, да и не с кем особо было коммуницировать: население было ещё в шоке, и город стоял практически пустым (сейчас ситуация уже изменилась). Во многом мы прельстились этой неожиданно открывшейся тогда фактурой безлюдного, словно бы вымершего города - грех было не воспользоваться таким моментом. В то же время это был, конечно, акт неповиновения наказу сидеть дома.
Посыл акции был довольно простым: живые покинули улицы - поэтому их занимают мёртвые, доселе вытесненные на онтологическую изнанку. Выходя на свет, поначалу (или по старой памяти) они повторяют то, что делали живые - как зомби-фланёры прогуливаются по замершему центру, как некро-туристы фотографируются в знаковых местах. Была ещё и другая сюжетная линия: выгул мёртвого, завёрнутого в саван тела***. Это был новобранец в рядах мёртвецов, которые показывали ему свой город (этот город предназначен для тебя одного, сейчас мы возьмём и закроем его). В то же время выгул мёртвого мёртвыми, которые, в отличие от живых, никогда не хоронят своих мертвецов, был актом публичного горевания. Это также могло походить на зрелище блокады, когда полуживые волокли уже не живых: городское пространство также было заблокировано страхом перед невидимой (призрачной) вирусной угрозой. И ещё завёрнутое в саван тело напоминало трупы умерших от инфекции, упакованные в полиэтилен и изымаемые от их близких, которые толком не могут с ними проститься (кстати, единственным, кто довольно живо на всё прореагировал, был подвыпивший чувак, искавший собутыльника - он сразу считал этот месседж: «коронавирусного несёте?»).
Мы оплакали своего мертвеца на Апрашке. Признаюсь, именно зрелище опустевшего Апраксина двора вызвало тогда во мне щемящее чувство тоски. Апрашка, на которой всегда кишела торговая жизнь, где было много лавочек, названия которых строились по мондиалистскому лекалу («мир заколок», «мир халатов», «мир носков» и т.п.) - и вот, все эти миры оказались покинуты и опустошены, в некогда тесных проходах торговых рядов стояли раздетые, выставленные солнцу и холоду манекены. Эта щемящая тоска показалась мне чем-то вроде tohu vavohu, пустоты до сотворения мира, о которой писал Примо Леви применительно к ситуации «мусульман» в концлагерях.
Акция оставила у меня какие-то двоякие чувства. Непонятно было, что делать с предоставившейся нам пустотой. В конечном счёте, не было никакого желания просто эстетизировать фактуру безлюдного города. Но и как можно было бы избежать здесь этой эстетизации, тоже неясно.
И что делать в целом в этой ситуации, я до сих пор не знаю. Поговорим теперь об этом «в целом». Ситуация представляется мне как двойной моральный тупик. Выбор стоит между свободой и безопасностью - между тем, чтобы «сидеть дома» или (грубо говоря) «выходить на улицу». При этом ни одна из альтернатив не даёт ощущения «правильности», к каждой из сторон есть вопросы. Это новая сложность, новая запутанность, эффектом которой пока что оказывается лишь обширный паралич.
На каждой из этих сторон происходит сомнительное смыкание. Призыв сидеть дома, чтобы «сгладить кривую», чтобы не заразиться и не заразить - позиция, представляющаяся сейчас социально ответственной - сомнительным образом смыкается с усилением государственно-полицейского контроля, с повсеместно распространяющейся «чрезвычайной ситуацией» и её нормализацией. Я называю эту смычку социально ответственных граждан (в том числе многих активистов) и репрессивного государства «полицейским консенсусом». Мир, в котором все сидят дома, не говорят ничего неправильного про эпидемию и не протестуют даже в яндекс-картах - это ведь просто полицейская мечта. В вирусном ролике, посредством которого полиция Финляндии призывает всех сидеть дома, полисмен идёт по практически безлюдным улицам Хельсинки и поёт на финском «Я люблю тебя, жизнь». Вот она, та жизнь, которую любит полиция. Власть активно использует полицейский консенсус для усиления репрессивной политики контроля. В России появляются законодательные инициативы, приравнивающие несанкционированные публичные акции к экстремизму, или расширяющие полномочия полицейских - вплоть до разрешения открывать огонь на поражение, если ситуация покажется им представляющей угрозу безопасности (кстати, в Руанде, в то время как не было ещё ни одного официального случая смерти от коронавируса, полицейские уже застрелили двоих за нарушение карантина).
С другой стороны, если мы позволяем себе выйти на улицу, мы можем заразиться, стать переносчиками вируса и теоретически послужить причиной чьей-то смерти. Наша свобода не чиста и невинна, она заразна - впрочем, так ведь было всегда - просто коронавирус сделал всё это явным, рельефным, подобно чуме у Арто. С этой стороны также случается довольно сомнительный альянс скептиков и противников полицейских мер с так называемыми коронавирусными диссидентами, так что условный Агамбен оказывается рядом с теми, кто, подпитываясь теориями заговора и ксенофобией, устраивает антикарантинные бунты в условном Техасе.
Как бы то ни было, больше нельзя просто так сидеть дома или же просто так выйти на улицу - ни то, ни другое отныне не является нейтральным, становясь политически окрашенным жестом. Выходя на улицу, становишься опасным для общества, а сидя дома, солидаризируешься с полицейскими. Никакой невинности - общим знаменателем для свободы и безопасности оказывается только насилие, увы.
Что может произойти в такой ситуации с арт-активизмом? Я не склонен строить какие-то прогнозы, и не знаю, когда всё это закончится. Кажется, вернуться в «допандемийное» состояние мы уже не сможем (да и стоит ли туда возвращаться?), всё станет как-то по-другому (как именно и насколько - уже другой вопрос). Если мы посмотрим на логику развития пост-советского арт-активизма начиная с 90-х, то сможем отметить следующее: героический и трансгрессивный политический акционизм девяностых-нулевых постепенно сменяется пост-героическим социально ответственным арт-активизмом, который в итоге уже не связан ни с какой трансгрессией, выполняя скорее функцию социальной работы, предоставляя слово разного рода исключённым и миноритарным группам. Касательно такого арт-активизма сложился даже некоторый консенсус: эта практика в общем была социально одобряемой - конечно, вряд ли в рамках общества в целом, но внутри локальных сообществ всё-таки наблюдалось какое-то единодушие. Теперь же это единодушие оказывается под вопросом. Мы больше не можем, как раньше, быть просто «хорошими». Уличная активность, даже из благих побуждений солидарности с исключёнными, становится чем-то трансгрессивным, тогда как социально ответственное сидение дома выглядит как послушное пораженчество.
Возможно, в эпоху пандемии и после (если это «после» наступит) к арт-активизму в целом вернётся его трансгрессивность. Сейчас многие от растерянности, пытаясь как-то интерпретировать текущую ситуацию, прибегают к фигурам возвращения прошлого (возвращение СССР с техниками гражданского повиновения, возвращение 90-х с их неразберихой и Кашпировским и т.д.). Хотя всё это, скорее, псевдовозвращения. Поэтому вряд ли вернётся акционизм 90-х - потому что вряд ли мы станем свидетелями триумфального возвращения романтического бунтаря или героического субъекта. Да и был ли этот субъект вообще - разве к нему сводилась трансгрессия?
*Текст написан на основе моего выступления на недавней конференции (или зум-совещании) «Арт-активизм в пандемию: тактики и стратегии», инициированной Катрин Ненашевой (23/4/2020).
**В прогулке мёртвых по мёртвому городу участвовали Кристина Бубенцова, Мария Воногова, Мария Нелюбова, Максим Евстропов. Фото: Евгений Курсков.
***Это тело, приросшее к носилкам, было изготовлено Кристиной Бубенцовой и Марией Нелюбиной по следам мастерской «Реквием 228», посвящённой коммеморации жертв наркополитики.