Герман Гессе "Игра в бисер"
-- Наш бывший мастер музыки, -- сказал Кнехт, -- был ведь твоим
учителем, и ты его очень любил; часто ли ты теперь видишь его?
-- Нет, -- отвечал Карло, -- то есть вижу я его, конечно, нередко,
например, когда он совершает свою обычную прогулку, а я иду из библиотеки,
но говорить с ним мне уже несколько месяцев не случалось. Он все больше и
больше уединяется и, кажется, не переносит общения с людьми. Раньше он
принимал по вечерам таких, как я, прежних своих репетиторов, которые служат
теперь в Монтепорте, но это уже с год тому назад прекратилось, и тем, что он
поехал тогда на вашу инвеституру в Вальдцель, мы все были очень удивлены.
-- Вот как, -- сказал Кнехт, -- но если ты иногда его все-таки видишь,
не замечал ли ты в нем каких-нибудь перемен?
-- О да, вы имеете в виду его бодрый вид, его веселость, его
удивительное сияние. Конечно, мы это замечали. В то время как силы его
убывают, эта веселость неизменно растет. Мы-то привыкли к этому, а вам это,
естественно, бросилось в глаза.
-- Его помощник Петр, -- воскликнул Кнехт, -- видит его куда чаще, чем
ты, но он к этому, как ты говоришь, не привык. Он специально, найдя,
конечно, убедительный предлог, приехал в Вальдцель, чтобы побудить меня к
этому визиту. Какого ты о нем мнения?
-- О Петре? Он очень большой знаток музыки, скорее, правда, из
педантов, чем из одаренных, человек несколько тяжеловесный, тугодум. Бывшему
магистру он предан беспредельно и отдал бы за него жизнь. По-моему, служба у
своего обожаемого повелителя и кумира заполняет его жизнь целиком, он
одержим им. Не сложилось ли и у вас такое же впечатление?
-- Одержим? Да, но, по-моему, этот молодой человек одержим не просто
каким-то пристрастием или страстью, не просто влюблен в своего старого
учителя и делает из него идола, нет, он одержим и очарован феноменом,
который видит или понимает чувством лучше, чем вы все. Расскажу тебе о своем
впечатлении. Идя сегодня к бывшему магистру, которого не видел полгода, я
после намеков его помощника почти или совсем ничего не ждал от этого визита;
я просто испугался, что старик может нас вскоре внезапно покинуть, и
поспешил сюда, чтобы по крайней мере увидеть его еще раз. Когда он узнал
меня и поздоровался со мной, лицо его просияло, но он только произнес мое
имя и подал мне руку, и это движение и рука тоже, казалось мне, светились,
весь он или, во всяком случае, его глаза, его белые волосы и его розоватая
кожа излучали какой-то тихий, прохладный свет. Я сел рядом с ним, студенту
он взглядом приказал удалиться, и тут начался самый странный разговор, какой
мне когда-либо приходилось вести. Сначала, правда, мне было очень не по
себе, очень тягостно, да и стыдно, ибо я то и дело что-то говорил старику
или задавал ему вопросы, а он отвечал на все только взглядом; я не был
уверен, что мои вопросы и новости не представляются ему просто докучливым
шумом. Это смущало, разочаровывало и утомляло меня, я казался себе ненужным
и назойливым; что бы я ни говорил мастеру, в ответ я получал только улыбку
или кроткий взгляд. Право, не будь эти взгляды так полны доброжелательности
и сердечности, я мог бы подумать, что старец откровенно потешается надо
мной, над моими рассказами и вопросами, надо всей этой пустой затеей моего
приезда сюда и моего прихода к нему. Что-то подобное, впрочем, его молчание
и его улыбки, в общем, и содержали, они действительно выражали отпор и
одергивали, только как-то иначе, на другом уровне и в другом смысле, чем то
могли бы сделать насмешливые слова. Мне пришлось сдаться и признать полный
крах своих, как мне думалось, вежливо-терпеливых попыток завязать разговор,
прежде чем до меня дошло, что и во сто раз большие, чем мои, терпение,
упорство и вежливость были бы этому старику нипочем. Продолжалось это,
возможно, четверть часа или полчаса, но казалось, что прошло полдня, мною
овладевали уныние, усталость, досада, я жалел, что приехал, во рту у меня
пересохло. Вот он сидел, этот достопочтенный человек, мой покровитель, мой
друг, всегда, сколько я помнил себя, владевший моим сердцем и обладавший
моим доверием, никогда не оставлявший без ответа ни одного моего слова, вот
он сидел и слушал или не слушал, что я говорю, сидел, окутанный и
заслоненный своим сияньем и своими улыбками, своей золотой маской,
неприступный, принадлежащий другому миру с другими законами, и вс?, что
стремилось проникнуть от меня к нему, из нашего мира в его мир, -- все это
стекало с него, как стекает с камня дождевая вода. Наконец -- а я уже
потерял надежду -- он проломил волшебную стену, наконец-то помог мне,
наконец произнес что-то! Это были единственные слова, которые я сегодня от
него услыхал. "Ты утомляешь себя, Иозеф", -- сказал он тихо, голосом, полным
той трогательной заботливости и доброты, которые тебе в нем знакомы. И все.
"Ты утомляешь себя, Иозеф". Словно долго глядел, как я слишком напряженно
тружусь, и хотел теперь образумить меня. Он произнес эти слова с некоторым
усилием, словно уже давно не размыкал губ для речи. Одновременно он положил
руку мне на плечо -- она была легка, как бабочка, -- пристально посмотрел
мне в глаза и улыбнулся. В эту минуту я был побежден. Какая-то частица его
ясной тишины, его терпения и покоя перешла в меня, и вдруг мне стали понятны
и этот старик, и перемена, с ним происшедшая, его уход от людей к тишине, от
слов к музыке, от мыслей к цельности. Я понял, что мне посчастливилось тут
увидеть, и только теперь понял эту улыбку, это сияние; святой и совершенный
человек позволил мне побыть часок в своем сиянии, а я-то, болван, хотел
развлечь его, расспросить и вызвать на разговор. Слава Богу, у меня еще
вовремя раскрылись глаза. Он мог бы и выпроводить меня и тем самым
отвергнуть навсегда. И я лишил бы себя самого поразительного и прекрасного,
что когда-либо выпадало на мою долю.
учителем, и ты его очень любил; часто ли ты теперь видишь его?
-- Нет, -- отвечал Карло, -- то есть вижу я его, конечно, нередко,
например, когда он совершает свою обычную прогулку, а я иду из библиотеки,
но говорить с ним мне уже несколько месяцев не случалось. Он все больше и
больше уединяется и, кажется, не переносит общения с людьми. Раньше он
принимал по вечерам таких, как я, прежних своих репетиторов, которые служат
теперь в Монтепорте, но это уже с год тому назад прекратилось, и тем, что он
поехал тогда на вашу инвеституру в Вальдцель, мы все были очень удивлены.
-- Вот как, -- сказал Кнехт, -- но если ты иногда его все-таки видишь,
не замечал ли ты в нем каких-нибудь перемен?
-- О да, вы имеете в виду его бодрый вид, его веселость, его
удивительное сияние. Конечно, мы это замечали. В то время как силы его
убывают, эта веселость неизменно растет. Мы-то привыкли к этому, а вам это,
естественно, бросилось в глаза.
-- Его помощник Петр, -- воскликнул Кнехт, -- видит его куда чаще, чем
ты, но он к этому, как ты говоришь, не привык. Он специально, найдя,
конечно, убедительный предлог, приехал в Вальдцель, чтобы побудить меня к
этому визиту. Какого ты о нем мнения?
-- О Петре? Он очень большой знаток музыки, скорее, правда, из
педантов, чем из одаренных, человек несколько тяжеловесный, тугодум. Бывшему
магистру он предан беспредельно и отдал бы за него жизнь. По-моему, служба у
своего обожаемого повелителя и кумира заполняет его жизнь целиком, он
одержим им. Не сложилось ли и у вас такое же впечатление?
-- Одержим? Да, но, по-моему, этот молодой человек одержим не просто
каким-то пристрастием или страстью, не просто влюблен в своего старого
учителя и делает из него идола, нет, он одержим и очарован феноменом,
который видит или понимает чувством лучше, чем вы все. Расскажу тебе о своем
впечатлении. Идя сегодня к бывшему магистру, которого не видел полгода, я
после намеков его помощника почти или совсем ничего не ждал от этого визита;
я просто испугался, что старик может нас вскоре внезапно покинуть, и
поспешил сюда, чтобы по крайней мере увидеть его еще раз. Когда он узнал
меня и поздоровался со мной, лицо его просияло, но он только произнес мое
имя и подал мне руку, и это движение и рука тоже, казалось мне, светились,
весь он или, во всяком случае, его глаза, его белые волосы и его розоватая
кожа излучали какой-то тихий, прохладный свет. Я сел рядом с ним, студенту
он взглядом приказал удалиться, и тут начался самый странный разговор, какой
мне когда-либо приходилось вести. Сначала, правда, мне было очень не по
себе, очень тягостно, да и стыдно, ибо я то и дело что-то говорил старику
или задавал ему вопросы, а он отвечал на все только взглядом; я не был
уверен, что мои вопросы и новости не представляются ему просто докучливым
шумом. Это смущало, разочаровывало и утомляло меня, я казался себе ненужным
и назойливым; что бы я ни говорил мастеру, в ответ я получал только улыбку
или кроткий взгляд. Право, не будь эти взгляды так полны доброжелательности
и сердечности, я мог бы подумать, что старец откровенно потешается надо
мной, над моими рассказами и вопросами, надо всей этой пустой затеей моего
приезда сюда и моего прихода к нему. Что-то подобное, впрочем, его молчание
и его улыбки, в общем, и содержали, они действительно выражали отпор и
одергивали, только как-то иначе, на другом уровне и в другом смысле, чем то
могли бы сделать насмешливые слова. Мне пришлось сдаться и признать полный
крах своих, как мне думалось, вежливо-терпеливых попыток завязать разговор,
прежде чем до меня дошло, что и во сто раз большие, чем мои, терпение,
упорство и вежливость были бы этому старику нипочем. Продолжалось это,
возможно, четверть часа или полчаса, но казалось, что прошло полдня, мною
овладевали уныние, усталость, досада, я жалел, что приехал, во рту у меня
пересохло. Вот он сидел, этот достопочтенный человек, мой покровитель, мой
друг, всегда, сколько я помнил себя, владевший моим сердцем и обладавший
моим доверием, никогда не оставлявший без ответа ни одного моего слова, вот
он сидел и слушал или не слушал, что я говорю, сидел, окутанный и
заслоненный своим сияньем и своими улыбками, своей золотой маской,
неприступный, принадлежащий другому миру с другими законами, и вс?, что
стремилось проникнуть от меня к нему, из нашего мира в его мир, -- все это
стекало с него, как стекает с камня дождевая вода. Наконец -- а я уже
потерял надежду -- он проломил волшебную стену, наконец-то помог мне,
наконец произнес что-то! Это были единственные слова, которые я сегодня от
него услыхал. "Ты утомляешь себя, Иозеф", -- сказал он тихо, голосом, полным
той трогательной заботливости и доброты, которые тебе в нем знакомы. И все.
"Ты утомляешь себя, Иозеф". Словно долго глядел, как я слишком напряженно
тружусь, и хотел теперь образумить меня. Он произнес эти слова с некоторым
усилием, словно уже давно не размыкал губ для речи. Одновременно он положил
руку мне на плечо -- она была легка, как бабочка, -- пристально посмотрел
мне в глаза и улыбнулся. В эту минуту я был побежден. Какая-то частица его
ясной тишины, его терпения и покоя перешла в меня, и вдруг мне стали понятны
и этот старик, и перемена, с ним происшедшая, его уход от людей к тишине, от
слов к музыке, от мыслей к цельности. Я понял, что мне посчастливилось тут
увидеть, и только теперь понял эту улыбку, это сияние; святой и совершенный
человек позволил мне побыть часок в своем сиянии, а я-то, болван, хотел
развлечь его, расспросить и вызвать на разговор. Слава Богу, у меня еще
вовремя раскрылись глаза. Он мог бы и выпроводить меня и тем самым
отвергнуть навсегда. И я лишил бы себя самого поразительного и прекрасного,
что когда-либо выпадало на мою долю.