Женщина, которая приходила во время дождя
Она всегда приходила во время дождя. Открывала дверь кафе, крупная, высокая, с мокрыми короткими волосами, снимала свой старый плащ (если бы в этом кафе не менялись так часто официантки, то кто-то из них, юных, забавных, вечно жующих резинку , обязательно бы заметил, что плащ стал еще сильнее обтягивать ее и без того крупную мягкую грудь и широкую спину), искала свободный столик (если был не занят угловой в окна, то направлялась к нему своими широкими мужскими шагами), доставала из кармана сигареты.
Всегда заказывала черный крепкий кофе, который выпивала жадно, как воду, как живую воду, как лекарство, и только потом закуривала, откинувшись на спинку стула (года два назад владелец купил новые плетеные стулья, и со стороны казалось, что они не выдержат ее веса, но пока обходилось).
Иногда она заказывала рюмку коньяка или бокал вина, иногда просила еще одну чашку кофе, которую уже выпивала медленно, словно утолив первой острую жажду, словно только в этом кафе на Васильевском острове и только в дождь она могла получить необходимый (и довольно скверный, надо признать, отдающий горечью несбывшихся надежд или просто чужой жадностью) кофе.
Обычно она сидела за своим маленьким шатким столиком в углу на неудобном стуле час или полтора, курила, смотрела, как по большому пыльному окну текут, извиваясь, быстрые струи дождя, или читала журнал или книгу, которые тоже вынимала из больших карманов своего старого плаща (они вечно были влажные, иногда страницы от сырости становились прозрачными). Никакой сумочки или сумки у нее никогда с собой не было, словно она жила рядом или приезжала на машине, всегда в дождь, всегда в дождь.
Она была завсегдатаем этого кафе, но ее никто не помнил, никто не замечает немолодых крупных женщин в старых плащах, даже если они всякий раз оставляют крупные чаевые, никто не запоминает их, особенно юные тонкие официантки, грезящие о любви и лучшей доле. Они только скользили взглядом по ее спокойному лицу с широкими запущенными бровями, по ее полным красивым рукам с короткими, как у массажисток, ногтями, забирали свои чаевые и убегали обратно в свою суетливую молодую жизнь.
О ней бы никто никогда не вспомнил в этом маленьком кафе с необоснованной претензией на французский шик, если бы она не умерла там в четверг, во время дождя.
Часа в тринад Островом потемнело небо, вдалеке, над гаванью, громыхнуло, а минут через пять начался ливень, застучал по брезентовым полосатым маркизам над окнами кафе, а через полчаса, когда ливень уже иссякал и небо над Васильевским светлело, а в лужах вспухали большие пузыри, звякнул колокольчик над входной дверью, и она появилась, как всегда, встряхивая мокрыми светлыми волосами (крупные кольца потемневших прядей прилипли к высокому лбу). Ее любимый столик был свободен, она села в хлипкое кресло лицом к окну, достала сигарету и закурила.
После первой чашки кофе она, как обычно, откинулась на спинку и, вытянув длинные ноги в темных брюках, смотрела, как последние капли дождя оставляют кривые борозды на вечно мутном стекле (на Малом проспекте день и ночь машины, день и ночь). На ее мягком лице цвело умиротворенное выражение человека, получившего все, чего он желал, она улыбалась, а голубые глаза были ясные, каким становится небо после короткого майского ливня.
Она сидела так минут сорок, выкурила еще три сигареты, выпила медленно еще одну чашку кофе, а потом положила на стол деньги, взяла плащ и пошла к выходу. В середине зала она остановилась пропустить официантку, которая несла поднос парочке, что заказала особый ароматный кофе с острым кайенским перцем. Она неожиданно чихнула и вдруг упала прямо посреди зала , на мраморный шахматный пол (черная и белая плитка, очень нарядно), которым так гордился владелец заведения.
Когда к ней подбежали, она была уже мертва, лежала, нелепо подвернув правую руку, и ее голубые глаза смотрели грифельную доску с написанным зеленым мелком меню.
- Наверное, это тромб или лопнул сосуд, - сказала одна из посетительниц, глядя на нее круглыми от ужаса глазами. Как ни странно, она оказалась права, врачи скорой помощи, что приехали через час по этим пробкам, сказали то же самое, а позже на вскрытии этот двойной диагноз подтвердился.
Был конец рабочего дня, скорая перегородила проспект совершенно некстати, и мужчина в новеньком синем автомобиле, что уже десять минут никак не могу повернуть на 6 линию, чтобы припарковаться возле своего дома, выругался.
- Ну не кипятись, - сказала ему жена и положила свою руку на его плечо. - Видишь же - скорая, кому-то плохо. Помнишь, три года назад у тебя был аппендицит…
Он нахмурился, и тут наконец пробка двинулась, и он смог протиснуться и проехать, как раз в тот момент, когда из кафе выносили ее большое тяжелое тело.
Он так и не узнал, что она уже восемь лет (обычно в дождь, когда на нее накатывали тоска и воспоминания, и в голове начинала звучать тонкая противная мелодия - иииии, вот так) она приезжала в это кафе со своей Петроградской стороны чтобы выпить кофе напротив его дома. С углового столика отлично были видны окна его квартиры на втором этаже. Он вообще не вспоминал про нее после той случайной ночи, когда оба после какого-то семинара на кафедре, где оба тогда работали, оказались у него дома, какое-то сумасшествие просто, она была вовсе не в его вкусе, слишком умная, слишком спокойная, слишком крупная… Потом при встречах они делали вид, словно ничего и не было, а вскоре она уволилась, и он вообще забыл и думать о ней, словно ее не было никогда никогда.
- Что она делала в этом кафе? - бессмысленно спросил вечером ее муж, держа в руках какие-то бланки, полученные в морге.
- Не знаю, - ответила заплаканная дочь. - Она сказала, что выйдет купить приправу к бараньему рагу.
Всегда заказывала черный крепкий кофе, который выпивала жадно, как воду, как живую воду, как лекарство, и только потом закуривала, откинувшись на спинку стула (года два назад владелец купил новые плетеные стулья, и со стороны казалось, что они не выдержат ее веса, но пока обходилось).
Иногда она заказывала рюмку коньяка или бокал вина, иногда просила еще одну чашку кофе, которую уже выпивала медленно, словно утолив первой острую жажду, словно только в этом кафе на Васильевском острове и только в дождь она могла получить необходимый (и довольно скверный, надо признать, отдающий горечью несбывшихся надежд или просто чужой жадностью) кофе.
Обычно она сидела за своим маленьким шатким столиком в углу на неудобном стуле час или полтора, курила, смотрела, как по большому пыльному окну текут, извиваясь, быстрые струи дождя, или читала журнал или книгу, которые тоже вынимала из больших карманов своего старого плаща (они вечно были влажные, иногда страницы от сырости становились прозрачными). Никакой сумочки или сумки у нее никогда с собой не было, словно она жила рядом или приезжала на машине, всегда в дождь, всегда в дождь.
Она была завсегдатаем этого кафе, но ее никто не помнил, никто не замечает немолодых крупных женщин в старых плащах, даже если они всякий раз оставляют крупные чаевые, никто не запоминает их, особенно юные тонкие официантки, грезящие о любви и лучшей доле. Они только скользили взглядом по ее спокойному лицу с широкими запущенными бровями, по ее полным красивым рукам с короткими, как у массажисток, ногтями, забирали свои чаевые и убегали обратно в свою суетливую молодую жизнь.
О ней бы никто никогда не вспомнил в этом маленьком кафе с необоснованной претензией на французский шик, если бы она не умерла там в четверг, во время дождя.
Часа в тринад Островом потемнело небо, вдалеке, над гаванью, громыхнуло, а минут через пять начался ливень, застучал по брезентовым полосатым маркизам над окнами кафе, а через полчаса, когда ливень уже иссякал и небо над Васильевским светлело, а в лужах вспухали большие пузыри, звякнул колокольчик над входной дверью, и она появилась, как всегда, встряхивая мокрыми светлыми волосами (крупные кольца потемневших прядей прилипли к высокому лбу). Ее любимый столик был свободен, она села в хлипкое кресло лицом к окну, достала сигарету и закурила.
После первой чашки кофе она, как обычно, откинулась на спинку и, вытянув длинные ноги в темных брюках, смотрела, как последние капли дождя оставляют кривые борозды на вечно мутном стекле (на Малом проспекте день и ночь машины, день и ночь). На ее мягком лице цвело умиротворенное выражение человека, получившего все, чего он желал, она улыбалась, а голубые глаза были ясные, каким становится небо после короткого майского ливня.
Она сидела так минут сорок, выкурила еще три сигареты, выпила медленно еще одну чашку кофе, а потом положила на стол деньги, взяла плащ и пошла к выходу. В середине зала она остановилась пропустить официантку, которая несла поднос парочке, что заказала особый ароматный кофе с острым кайенским перцем. Она неожиданно чихнула и вдруг упала прямо посреди зала , на мраморный шахматный пол (черная и белая плитка, очень нарядно), которым так гордился владелец заведения.
Когда к ней подбежали, она была уже мертва, лежала, нелепо подвернув правую руку, и ее голубые глаза смотрели грифельную доску с написанным зеленым мелком меню.
- Наверное, это тромб или лопнул сосуд, - сказала одна из посетительниц, глядя на нее круглыми от ужаса глазами. Как ни странно, она оказалась права, врачи скорой помощи, что приехали через час по этим пробкам, сказали то же самое, а позже на вскрытии этот двойной диагноз подтвердился.
Был конец рабочего дня, скорая перегородила проспект совершенно некстати, и мужчина в новеньком синем автомобиле, что уже десять минут никак не могу повернуть на 6 линию, чтобы припарковаться возле своего дома, выругался.
- Ну не кипятись, - сказала ему жена и положила свою руку на его плечо. - Видишь же - скорая, кому-то плохо. Помнишь, три года назад у тебя был аппендицит…
Он нахмурился, и тут наконец пробка двинулась, и он смог протиснуться и проехать, как раз в тот момент, когда из кафе выносили ее большое тяжелое тело.
Он так и не узнал, что она уже восемь лет (обычно в дождь, когда на нее накатывали тоска и воспоминания, и в голове начинала звучать тонкая противная мелодия - иииии, вот так) она приезжала в это кафе со своей Петроградской стороны чтобы выпить кофе напротив его дома. С углового столика отлично были видны окна его квартиры на втором этаже. Он вообще не вспоминал про нее после той случайной ночи, когда оба после какого-то семинара на кафедре, где оба тогда работали, оказались у него дома, какое-то сумасшествие просто, она была вовсе не в его вкусе, слишком умная, слишком спокойная, слишком крупная… Потом при встречах они делали вид, словно ничего и не было, а вскоре она уволилась, и он вообще забыл и думать о ней, словно ее не было никогда никогда.
- Что она делала в этом кафе? - бессмысленно спросил вечером ее муж, держа в руках какие-то бланки, полученные в морге.
- Не знаю, - ответила заплаканная дочь. - Она сказала, что выйдет купить приправу к бараньему рагу.