Ну вот и он... Ричард, в смысле...
...И опять он всех обманул. Теннант, в смысле.
Нет, до определенной степени, конечно, эльф. Потому что природную грацию в карман не спрячешь, а уж с длинными волосами и свободными движениями рук это вообще нечто нереальное. (Дразнюсь, да).
Но его Ричард Второй - не злодей. То есть, своей стране и попавшимся под руку подданным, безусловно, злодей (да и самому себе в итоге). Даже не то, чтобы особенно помешанный садист-эгоцентрик. Хотя себя, безусловно, любит нежно, верно и преданно. Возражений выгодным и удобным для себя - или для той же страны, но он ее от себя решительно не отделяет - в упор не слышит, упреков не замечает, они где-то далеко внизу, он на них даже не гневается, а брезгливо недоумевает, поправляет прическу и одежду заботливыми *до озабоченности*, ласкающими, глубоко сосредоточенными жестами, ходит с таким видом, будто каждый его шаг - это особое благодеяние тому участку земли, на который он приходится. Только это часть другой, более общей картины.
Заключающейся в том, что он слишком - я бы даже сказала, целиком - занят своим королевством, не в смысле существительного, а в смысле действия. Среди моих читателей (сколько уж их там ни осталось ;) ) большинство, думаю, смотрели Речь Короля (переведенную в России почему-то как Король Говорит) и в этом случае уж наверняка помнят дивный диалог несостоявшегося Гая Пирса с унаследовавшим в итоге трон Колином Фертом ;-). "-I was busy. -What was it you were so busy with? -Kinging". Так вот, Ричард Дэвида кингует самозабвенно, безоглядно и абсолютно, с такой же неколебимой верой в безусловную важность данного занятия - занимать трон, существовать в королевской роли, представлять, так сказать, высшие силы на земле (самим фактом вышесказанного существования), - с какой ростановский петух убежден, что без его крика солнце не взойдет. Он спускается по лестнице, как будто исполняет священную церемонию. Смотрит на окружающих сверху вниз, независимо от роста, с чувством выполняемого долга. Читает поданные бумаги так, будто собирается посвятить этому всю жизнь (а также тому, чтобы по возможности изящнее данную бумажку держать *у него получается*). Грешным делом, тут я заподозрила легкую пародию в сторону Генриха Пятого в исполнении Джуда Лоу, но это, наверное, результат передоза Шекспира в английском театре (и это не значит, что мне уже хватит ;) ).
Ну, то есть, каждое свое действие, вне зависимости от степени осмысленности (или мерзости), он полагает исполнением важного дела, искренне, нелицемерно полагает, другого варианта для него нет. Градус инфантильности при этом повышается до такого уровня, что самообожающий Ричард от Бена Уишоу на этом фоне еще довольно взросло выглядит. У этого вообще как шторки на глазах. Иногда почти слепой взгляд, ужас, что такое. Особенно при подвижном лице - такой контраст с отсутствующими зрачками... Уишоу величественно припадал к английской земле, возвращаясь из ирландского похода, умиляясь сам себе до слез - этот радостно и суматошно по тому берегу бегает (года три, не больше), всхлипывая от восторга и почесывая-поглаживая песочек, как свежеподаренного щенка. А когда до него начинают добираться последствия его же собственных безапелляционных действий, начинается конкретная истерика, полная трусость и позор, с рыданиями, перекошенным лицом и плюханием на пятую точку - это Дэвид, он ничего наполовину не делает и самопощада ему незнакома.
И вот тут, граждане и товарищи, начинается самое интересное. (И нелепое, как сказал бы Кромвель у Дюма, ибо пользы в том никому ни на грош - практической, в смысле, но у нас тут искусство хоть и всеобщее, но частное, на уровне одной человеческой души... ну хорошо, нескольких, но а) я образно; и б) все там отлично работают, о чем ниже, это ни разу не вышеупомянутый Генрих, и тем не менее... ну, в общем, Дэвид как-то таки центр всего по итогам, что делать ;) ).
Потому что когда теннантовский Ричард с грохотом хлопается на дно во всех смыслах, тут и начинается... ну не то чтобы прям движение обратно, но, скажем так, включение до сих пор незадействованного (или незаметного). Нет, никакой святости и ангелоподобности, слававсему, тут обошлись без крайностей Пустой Короны, части первой. Просто... Вот вдруг оказывается, что где-то там все-таки понятие обратной стороны королевских прав существовало: он может сколько угодно хныкать, пугаться и отчаянно жалеть себя в одиночку или среди своих, но перед Болингброком с компанией держит лицо так, что слышен хруст суставов - при том, что аж со сцены физически ощущается мороз, который у него идет по коже. Ровный голос, буравчики вместо глаз - ох, не зря Нортемберленд после этого еще полспектакля будет беситься. И ровно так же вдруг, за отсутствием занятости своей королевской ролью, там просыпаются неуклюжие рудименты способности думать о ком-то, кроме себя - и он начинает как-то нелепо, неуверенно, ломано-марионеточными, непривычными движениями утешать разревевшегося Омерля (там, правда, есть один момент, от которого ненавистников гей-пропаганды реально бы перекосило *вот не повезло Милонову с Мизулиной, конкретно весь мир ополчился*, но я даже не уверена, что этот поцелуй несет именно вот такую нагрузку *хоть и не исключаю* - просто в том вакууме, в котором тут находится Ричард, он неожиданно увидел... позволил себе увидеть? одного конкретного живого человека рядом).
А уж какой роскошный троллинг он устраивает окружающим в сцене передачи короны - это, граждане, отдельный песец, абзац, трындец и демонтаж. Вот прямо в процессе отчаянного самоунижения и демонстративного - до издевательства - бессилия, в одной длинной белой рубашке и босиком, со срывающимся голосом и пантомимой всяческого смирения, нервирует всю компанию победителей до состояния полной замутненности. Протягивает корону будущему Генриху в вытянутой - только чуть-чуть в его сторону - руке, будто ловушку устанавливает, и с такой презрительно-вызывающей полуулыбочкой на почти неподвижном, отсутствующем лице, на котором буквально написано "ну давай, иди, позорься", что Генрих ее видит сквозь затылок кузена, стоящего к нему спиной - и дооолго не решается. Уже практически растекшись по полу перед победителями, и раком постояв, и всячески признав свое ничтожество, вдруг с пола так рыкает на разгулявшегося Нортемберленда с его требованиями, что тот конкретно затыкается. (Вот он бы так на войне командовал, как обрывает его "Парламент не одобрит" коротким, как щелчок хлыста "Одобрят, ничего"). И, поплакавшись в зеркало - в самом натуральном ужасе, никаких уже кривляний, он там в самом деле себя не узнает (хотя местами эта трагедия смешна до невозможности, ах, как он причитает об отсутствии морщин, как иная кокетка страдает по их наличию), - шмякает его об пол в самый неожиданный момент, устроив суеверным победителям нехилый батхерт. И опять, как столько раз до того, марширует со сцены все через тот же угол как на расстрел, с соответствующим взглядом.
И погибает в конце - уже в состоянии Гамлета (или Тимона Афинского), войдя с этим миром в окончательный клинч (а там и раньше немного было связи, но тут появилась какая-то странная гармония, при том, что на том этапе он уже практически без кожи существует, как-то привычно дергаясь на каждое движение), - вообще-то, довольно героически, прирезав трех наемных убийц, пока не вылез четвертый. (И это, господа, блин, ОПЯТЬ, как в Пустой Короне, оказывается Омерль!!! *Несколько слов*. ВВС задали тренд или все-таки где-то у Шекспира есть другая редакция?! Хотя здесь по крайней мере какой-то обоснуй присутствует: к этому этот Ричард ни с какой стороны не был готов даже после всего что было).
А если во всем вышесказанном кто-то заметил некое сочувствие к герою, вообще-то, не самому у Шекспира привлекательному (и это еще слабо сказано), то прошу отнести его не на счет моего отношения к Теннанту (тем более, я его люблю как актера, а это значит, что с моей точки зрения он всегда играет то что надо, и я бы сильно расстроилась, если бы он тут играл правую жертву-героя), а на счет контекста. Тут мало того что Ричард не такой конченый урод, каким его можно было бы сыграть (тем более, что, еще раз, от того, что неконченый, объективно никому не лучше). Тут еще контекст в виде окружающих.
Которые сами по себе те еще прянички. Начиная с Болингброка. Который намного более индивидуальность, чем мятущаяся полуинтеллигентная фигура Рори Кинира в известной вам экранизации (извините, поклонники), но индивидуальность эта, со всем ее драйвом и цельностью, скажем так, тоже не благородством дышит. Он конкретно прет к трону и справедливость тут - дело едва ли третье даже. Причем аппетит у него явно приходит во время еды - сам, возможно, и не начал бы смуту, Ричард со своей самоуверенностью и самодурством оказался-таки роковым камешком в лавине, тут все по пьесе, - но, войдя во вкус, хрустит по головам только так, силушкой молодецкой наслаждается и закону джунглей следует четко. Кааак он радостно ржет при определении дня коронации, это, я вам скажу, чего-нибудь особенного. И у лордов его интерес более чем практический. Причем потенциал там был виден с самого начала. За что я люблю англичан - это за (в целом) отсутствие монолитности, многоплановость и почти неизменное присутствие чувства юмора где угодно. Так вот, один из (немалочисленных) смешных моментов в этом трагическом гиньоле - это буквально на уровне абсурда сыгранные и показанные сцены дворянских свар и столкновений. Тут как-то очень подчеркнуто отсутствие конкретики во всех конфликтах. Начиная еще с запустившей все колесо вражды между Болингброком и Моубреем - оба соревнуются в оскорблениях, пыжатся наперебой и ни один не утруждает себя доказательствами. (А потом уже сам Болингброк будет хвататься за голову, наблюдая дождь перчаток, которыми перекидываются его собственные переругавшиеся соратники - с той же содержательностью и обоснованностью взаимных обвинений. Тут неважно, кто прав, важно кто кого переорет и задавит психологически). Это конкретная стая, на уровне "кто успел (и позубастее), тот и урвал". И ритуальность их существования - уем очень слабенький и довольно судорожный. И чувствительный, принципиальный, страдающий Йорк, когда надо (а надо довольно часто ;) ) практичен и сообразителен до такой степени, что в некоторых сценах публика не улыбалась, а хохотала в голос). И слово "утешение" звучит у него как ругательство... И старый Джон Гонт не столько о прекрасной Англии сокрушается в своей последней сцене, сколько за кровиночку и разлуку слезно и яростно скандалит с королем (в чем его прекрасно можно понять, но про высокие цели и благородные помыслы тут сразу лучше забыть).
И вот эта грызня с отсутствием правых, проблемами в коммуникациях и какой-то в итоге общей обреченностью - в сочетании с тем, насколько исковеркан фетишизацией своей роли (а не просто изначально порочен) теннантовский Ричард приводит к неожиданному - для традиционного понимания пьесы, - но смотрящемуся довольно обоснованно (с моей точки зрения) результату. А именно - довольно-таки, мягко говоря, немонархическому. Тема той самой пустой (если не прямо наполненной ядовитыми испарениями) короны в этом спектакле раскрыта сильно более, чем полностью. Шапка Мономаха тут не просто тяжела - она рокова без всяких оговорок. И не в лучшем смысле этого слова. И победа Болингброка для него обернется-таки поражением и растерянностью. Которой тут выглядят даже его знаменитые помилования (еще один момент черного юмора в спектакле - когда новоявленный король растерянно и даже как-то зашуганно озирается среди наперебой умоляющих его во все стороны семьи Йорков: мама и сын с одной стороны, суровый и принципиальный папа - с другой, и каждый уверен, что если именно его мольбу не исполнят, тут-то все и грюкнется...) Так что когда над застывшим в непонятках Генрихом Четвертым возникает белая тень мрачного Ричарда - это выглядит закономерной, естественной, единственно возможной закольцовкой.
А потом на поклоны вышел виновник этого торжества и так радостно улыбнулся, что я чуть не рискнула телефоном (но персонал театра с зачеркнутыми фотоаппаратами стоял у каждого ряда с такими суровыми минами, что тебе болингброковские присные, что, кажется, не рискнул никто).
Ах да. Оформление. (Чуть не забыла впопыхах ;) ). Экономное, но реалистичное. Готические своды в переплетениях лучей, проекция огромного красного солнца (или белого оленя ;) ) на сценический задник, высокая лестница, щебет невидимых птиц в воображаемом саду. Королева скромна и красива, когда у нее нет текста, напориста, упряма и тоже немного самолюбовальна (неологизм мой), когда есть. Выглядит убедительно. (Упс, это уже не оформление, я больше не буду ;) ).
Имена участников поищу на сети - программка пять тугриков стоила, а у нас и так новогоднее удушение жабы. (Да, я жадна и цинична). В лицо же никого не узнала. Но, еще раз, ни к кому претензий предъявить не могу, а жена Йорка, мама Омерля, почти не менее крута, чем ее экранный вариант. (Йорку даже прилетело по ходу этого всего ;) ).
Все. Уф.
Нет, до определенной степени, конечно, эльф. Потому что природную грацию в карман не спрячешь, а уж с длинными волосами и свободными движениями рук это вообще нечто нереальное. (Дразнюсь, да).
Но его Ричард Второй - не злодей. То есть, своей стране и попавшимся под руку подданным, безусловно, злодей (да и самому себе в итоге). Даже не то, чтобы особенно помешанный садист-эгоцентрик. Хотя себя, безусловно, любит нежно, верно и преданно. Возражений выгодным и удобным для себя - или для той же страны, но он ее от себя решительно не отделяет - в упор не слышит, упреков не замечает, они где-то далеко внизу, он на них даже не гневается, а брезгливо недоумевает, поправляет прическу и одежду заботливыми *до озабоченности*, ласкающими, глубоко сосредоточенными жестами, ходит с таким видом, будто каждый его шаг - это особое благодеяние тому участку земли, на который он приходится. Только это часть другой, более общей картины.
Заключающейся в том, что он слишком - я бы даже сказала, целиком - занят своим королевством, не в смысле существительного, а в смысле действия. Среди моих читателей (сколько уж их там ни осталось ;) ) большинство, думаю, смотрели Речь Короля (переведенную в России почему-то как Король Говорит) и в этом случае уж наверняка помнят дивный диалог несостоявшегося Гая Пирса с унаследовавшим в итоге трон Колином Фертом ;-). "-I was busy. -What was it you were so busy with? -Kinging". Так вот, Ричард Дэвида кингует самозабвенно, безоглядно и абсолютно, с такой же неколебимой верой в безусловную важность данного занятия - занимать трон, существовать в королевской роли, представлять, так сказать, высшие силы на земле (самим фактом вышесказанного существования), - с какой ростановский петух убежден, что без его крика солнце не взойдет. Он спускается по лестнице, как будто исполняет священную церемонию. Смотрит на окружающих сверху вниз, независимо от роста, с чувством выполняемого долга. Читает поданные бумаги так, будто собирается посвятить этому всю жизнь (а также тому, чтобы по возможности изящнее данную бумажку держать *у него получается*). Грешным делом, тут я заподозрила легкую пародию в сторону Генриха Пятого в исполнении Джуда Лоу, но это, наверное, результат передоза Шекспира в английском театре (и это не значит, что мне уже хватит ;) ).
Ну, то есть, каждое свое действие, вне зависимости от степени осмысленности (или мерзости), он полагает исполнением важного дела, искренне, нелицемерно полагает, другого варианта для него нет. Градус инфантильности при этом повышается до такого уровня, что самообожающий Ричард от Бена Уишоу на этом фоне еще довольно взросло выглядит. У этого вообще как шторки на глазах. Иногда почти слепой взгляд, ужас, что такое. Особенно при подвижном лице - такой контраст с отсутствующими зрачками... Уишоу величественно припадал к английской земле, возвращаясь из ирландского похода, умиляясь сам себе до слез - этот радостно и суматошно по тому берегу бегает (года три, не больше), всхлипывая от восторга и почесывая-поглаживая песочек, как свежеподаренного щенка. А когда до него начинают добираться последствия его же собственных безапелляционных действий, начинается конкретная истерика, полная трусость и позор, с рыданиями, перекошенным лицом и плюханием на пятую точку - это Дэвид, он ничего наполовину не делает и самопощада ему незнакома.
И вот тут, граждане и товарищи, начинается самое интересное. (И нелепое, как сказал бы Кромвель у Дюма, ибо пользы в том никому ни на грош - практической, в смысле, но у нас тут искусство хоть и всеобщее, но частное, на уровне одной человеческой души... ну хорошо, нескольких, но а) я образно; и б) все там отлично работают, о чем ниже, это ни разу не вышеупомянутый Генрих, и тем не менее... ну, в общем, Дэвид как-то таки центр всего по итогам, что делать ;) ).
Потому что когда теннантовский Ричард с грохотом хлопается на дно во всех смыслах, тут и начинается... ну не то чтобы прям движение обратно, но, скажем так, включение до сих пор незадействованного (или незаметного). Нет, никакой святости и ангелоподобности, слававсему, тут обошлись без крайностей Пустой Короны, части первой. Просто... Вот вдруг оказывается, что где-то там все-таки понятие обратной стороны королевских прав существовало: он может сколько угодно хныкать, пугаться и отчаянно жалеть себя в одиночку или среди своих, но перед Болингброком с компанией держит лицо так, что слышен хруст суставов - при том, что аж со сцены физически ощущается мороз, который у него идет по коже. Ровный голос, буравчики вместо глаз - ох, не зря Нортемберленд после этого еще полспектакля будет беситься. И ровно так же вдруг, за отсутствием занятости своей королевской ролью, там просыпаются неуклюжие рудименты способности думать о ком-то, кроме себя - и он начинает как-то нелепо, неуверенно, ломано-марионеточными, непривычными движениями утешать разревевшегося Омерля (там, правда, есть один момент, от которого ненавистников гей-пропаганды реально бы перекосило *вот не повезло Милонову с Мизулиной, конкретно весь мир ополчился*, но я даже не уверена, что этот поцелуй несет именно вот такую нагрузку *хоть и не исключаю* - просто в том вакууме, в котором тут находится Ричард, он неожиданно увидел... позволил себе увидеть? одного конкретного живого человека рядом).
А уж какой роскошный троллинг он устраивает окружающим в сцене передачи короны - это, граждане, отдельный песец, абзац, трындец и демонтаж. Вот прямо в процессе отчаянного самоунижения и демонстративного - до издевательства - бессилия, в одной длинной белой рубашке и босиком, со срывающимся голосом и пантомимой всяческого смирения, нервирует всю компанию победителей до состояния полной замутненности. Протягивает корону будущему Генриху в вытянутой - только чуть-чуть в его сторону - руке, будто ловушку устанавливает, и с такой презрительно-вызывающей полуулыбочкой на почти неподвижном, отсутствующем лице, на котором буквально написано "ну давай, иди, позорься", что Генрих ее видит сквозь затылок кузена, стоящего к нему спиной - и дооолго не решается. Уже практически растекшись по полу перед победителями, и раком постояв, и всячески признав свое ничтожество, вдруг с пола так рыкает на разгулявшегося Нортемберленда с его требованиями, что тот конкретно затыкается. (Вот он бы так на войне командовал, как обрывает его "Парламент не одобрит" коротким, как щелчок хлыста "Одобрят, ничего"). И, поплакавшись в зеркало - в самом натуральном ужасе, никаких уже кривляний, он там в самом деле себя не узнает (хотя местами эта трагедия смешна до невозможности, ах, как он причитает об отсутствии морщин, как иная кокетка страдает по их наличию), - шмякает его об пол в самый неожиданный момент, устроив суеверным победителям нехилый батхерт. И опять, как столько раз до того, марширует со сцены все через тот же угол как на расстрел, с соответствующим взглядом.
И погибает в конце - уже в состоянии Гамлета (или Тимона Афинского), войдя с этим миром в окончательный клинч (а там и раньше немного было связи, но тут появилась какая-то странная гармония, при том, что на том этапе он уже практически без кожи существует, как-то привычно дергаясь на каждое движение), - вообще-то, довольно героически, прирезав трех наемных убийц, пока не вылез четвертый. (И это, господа, блин, ОПЯТЬ, как в Пустой Короне, оказывается Омерль!!! *Несколько слов*. ВВС задали тренд или все-таки где-то у Шекспира есть другая редакция?! Хотя здесь по крайней мере какой-то обоснуй присутствует: к этому этот Ричард ни с какой стороны не был готов даже после всего что было).
А если во всем вышесказанном кто-то заметил некое сочувствие к герою, вообще-то, не самому у Шекспира привлекательному (и это еще слабо сказано), то прошу отнести его не на счет моего отношения к Теннанту (тем более, я его люблю как актера, а это значит, что с моей точки зрения он всегда играет то что надо, и я бы сильно расстроилась, если бы он тут играл правую жертву-героя), а на счет контекста. Тут мало того что Ричард не такой конченый урод, каким его можно было бы сыграть (тем более, что, еще раз, от того, что неконченый, объективно никому не лучше). Тут еще контекст в виде окружающих.
Которые сами по себе те еще прянички. Начиная с Болингброка. Который намного более индивидуальность, чем мятущаяся полуинтеллигентная фигура Рори Кинира в известной вам экранизации (извините, поклонники), но индивидуальность эта, со всем ее драйвом и цельностью, скажем так, тоже не благородством дышит. Он конкретно прет к трону и справедливость тут - дело едва ли третье даже. Причем аппетит у него явно приходит во время еды - сам, возможно, и не начал бы смуту, Ричард со своей самоуверенностью и самодурством оказался-таки роковым камешком в лавине, тут все по пьесе, - но, войдя во вкус, хрустит по головам только так, силушкой молодецкой наслаждается и закону джунглей следует четко. Кааак он радостно ржет при определении дня коронации, это, я вам скажу, чего-нибудь особенного. И у лордов его интерес более чем практический. Причем потенциал там был виден с самого начала. За что я люблю англичан - это за (в целом) отсутствие монолитности, многоплановость и почти неизменное присутствие чувства юмора где угодно. Так вот, один из (немалочисленных) смешных моментов в этом трагическом гиньоле - это буквально на уровне абсурда сыгранные и показанные сцены дворянских свар и столкновений. Тут как-то очень подчеркнуто отсутствие конкретики во всех конфликтах. Начиная еще с запустившей все колесо вражды между Болингброком и Моубреем - оба соревнуются в оскорблениях, пыжатся наперебой и ни один не утруждает себя доказательствами. (А потом уже сам Болингброк будет хвататься за голову, наблюдая дождь перчаток, которыми перекидываются его собственные переругавшиеся соратники - с той же содержательностью и обоснованностью взаимных обвинений. Тут неважно, кто прав, важно кто кого переорет и задавит психологически). Это конкретная стая, на уровне "кто успел (и позубастее), тот и урвал". И ритуальность их существования - уем очень слабенький и довольно судорожный. И чувствительный, принципиальный, страдающий Йорк, когда надо (а надо довольно часто ;) ) практичен и сообразителен до такой степени, что в некоторых сценах публика не улыбалась, а хохотала в голос). И слово "утешение" звучит у него как ругательство... И старый Джон Гонт не столько о прекрасной Англии сокрушается в своей последней сцене, сколько за кровиночку и разлуку слезно и яростно скандалит с королем (в чем его прекрасно можно понять, но про высокие цели и благородные помыслы тут сразу лучше забыть).
И вот эта грызня с отсутствием правых, проблемами в коммуникациях и какой-то в итоге общей обреченностью - в сочетании с тем, насколько исковеркан фетишизацией своей роли (а не просто изначально порочен) теннантовский Ричард приводит к неожиданному - для традиционного понимания пьесы, - но смотрящемуся довольно обоснованно (с моей точки зрения) результату. А именно - довольно-таки, мягко говоря, немонархическому. Тема той самой пустой (если не прямо наполненной ядовитыми испарениями) короны в этом спектакле раскрыта сильно более, чем полностью. Шапка Мономаха тут не просто тяжела - она рокова без всяких оговорок. И не в лучшем смысле этого слова. И победа Болингброка для него обернется-таки поражением и растерянностью. Которой тут выглядят даже его знаменитые помилования (еще один момент черного юмора в спектакле - когда новоявленный король растерянно и даже как-то зашуганно озирается среди наперебой умоляющих его во все стороны семьи Йорков: мама и сын с одной стороны, суровый и принципиальный папа - с другой, и каждый уверен, что если именно его мольбу не исполнят, тут-то все и грюкнется...) Так что когда над застывшим в непонятках Генрихом Четвертым возникает белая тень мрачного Ричарда - это выглядит закономерной, естественной, единственно возможной закольцовкой.
А потом на поклоны вышел виновник этого торжества и так радостно улыбнулся, что я чуть не рискнула телефоном (но персонал театра с зачеркнутыми фотоаппаратами стоял у каждого ряда с такими суровыми минами, что тебе болингброковские присные, что, кажется, не рискнул никто).
Ах да. Оформление. (Чуть не забыла впопыхах ;) ). Экономное, но реалистичное. Готические своды в переплетениях лучей, проекция огромного красного солнца (или белого оленя ;) ) на сценический задник, высокая лестница, щебет невидимых птиц в воображаемом саду. Королева скромна и красива, когда у нее нет текста, напориста, упряма и тоже немного самолюбовальна (неологизм мой), когда есть. Выглядит убедительно. (Упс, это уже не оформление, я больше не буду ;) ).
Имена участников поищу на сети - программка пять тугриков стоила, а у нас и так новогоднее удушение жабы. (Да, я жадна и цинична). В лицо же никого не узнала. Но, еще раз, ни к кому претензий предъявить не могу, а жена Йорка, мама Омерля, почти не менее крута, чем ее экранный вариант. (Йорку даже прилетело по ходу этого всего ;) ).
Все. Уф.