КОЛЬЦО САЛАДИНА, Ч.4 ПОСЛЕДНЕЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ, 40
А я её больше не вспоминал. Просто взял и не вспоминал.
Ещё когда выходил из дворца, помня, что дал Веронике железное слово чести ни с кем не общаться и сразу ехать домой - в этот момент ещё вспоминал. Хотя что там - вспоминал. Камнем это лежало на сердце, а я пытался делать вид, что этого камня нет. Но так и повело меня к телефону напоследок внизу, в вестибюле. Страшным, каким-то нечеловеческим усилием воли я вывернул себя к дверям - и всё внутри меня так и застонало, а потом зарыдало.
Но когда стены Дворца остались позади - словно ещё одна дверь захлопнулась за мной. И почему-то я подумал: всё, что важно - только впереди.
Глупо наверное, что я так подумал. Но на тот момент это было спасением. И я уцепился за это спасение, как за соломинку - безжалостно наступив на своё рыдающее сердце. И больше не вспоминал. Только в метро, когда всё уже было поздно, вдруг резануло по живому запоздало: надо было хоть записку оставить! Мелькнуло, ужалило нестерпимо - и я даже застонал, зажмурившись.
А потом всё было уже легко. Словно выдернули зуб, который долго и нудно ныл. И больше никаких воспоминаний. Кончено! Про Эдика вспоминал только. Что записку эту, эти несколько прощальных слов - если бы я их всё-таки написал - всё равно непонятно как передавать. Ехать в общагу? Потеряют ещё в вестибюле. Просить Катерину Дмитриевну? Нонсенс. Делать больше нашей директрисе нечего, кроме как караулить случайных посетительниц. Ну и куда это письмо? Эдику только. Это значит, Эдик должен бегать по дворцу и караулить пани. Или пани, придя во Дворец, должна бегать и искать Эдика.
Чушь. Забыть. Правильно сделал, что ничего не написал. Молча ушёл, никого не напрягал, исчез без всяких лишних телодвижений и всяких дурацких слов. Вуаля.
И потом ещё - уже дома, то есть, у Норы, тупо, без разбора упихивал вещи в сумку, не видя, что делая, практически стиснув зубы. И Вероника не выдержала, подошла, заметила, что у меня едва ли не трясутся руки. Молча отобрала сумку, опрокинула на диван и стала аккуратно и методично укладывать разбросанное. Потом посмотрела, как я сижу, уронив голову на руки, коротко сказала: позвони. Не позвонишь - будешь мучиться и жалеть.
И ушла в кухню.
Я сел к телефону с пустой головой, набрал номер. Я знал, что ничего не выйдет. Почему-то знал. Раньше должна была Вероника смилостивиться. Пока они были на работе. Или у них сегодня не рабочий день? Ничего я не знал. К трубке никто не подходил. Вообще никто. Я послушал гудки и дал отбой.
Вечернее московское небо смотрело на меня из окна, чистое и равнодушное. Небо, куда я должен был подняться уже скоро.
Моторы гудели ровно и надёжно. Вперёд и вперёд летел мой прекрасный воздушный корабль. Мы пронзали темноту, и чем дальше оставалась за нами Москва, тем больше впереди светлело небо. Впереди ждал меня новый мир. Меня ждало моё Чёрное море. Меня ждали мои Бургасские вечера.
И друзья были вокруг. Через проход еле заметно улыбнулась мне своей прекрасной ободряющей улыбкой Вероника. За её плечом клубились густые медовые кудри Марины. Миша уже посапывал уютно в соседнем кресле. Мирьяна и Гёрги тихо переговаривались за моей спиной. Уже по-болгарски. Они уже были всем сердцем дома. А я? А я ничего не знал. И только в глубине моей души что-то твердило: я вернусь.
Я закрыл глаза. Я вернусь. Я конечно вернусь. Только - прежним ли?
ПАНИ.
- И он тебе так и не позвонил? И даже ничего не оставил? Не передал?
- Нет, - я помотала головой.
Изо всех сил легкомысленно помотала, но кошки на душе так и скребли. Гонимая чувством вины и Таткиным демонстративным молчанием, я всё-таки съездила с утра во Дворец - заполучило удивлённое «так они уже улетели» от какой-то официальной тётеньки - и вот теперь сидела на работе и пыталась работать с рукописью. Ничего не получалось, в голове стоял морок, хотелось спать.
- Ну, и чего ты добилась? - поинтересовалась Татка. - Лучше тебе стало?
Я молчала. Лучше мне, конечно, не стало. Во-первых, мы так и не нашли за эти дни томатного сока, и я продолжала страдать, во-вторых, я всё время душой была где-то между небом и землёй. Возможно - в том самом лайнере, который унёс князя в дальние дали.
- Он ещё летит?
- Он уже прилетел, - скупо сказала я.
Наверное, прилетел. Точное время вылета я, конечно, забыла, помнила только, что ночью. А сейчас был уже день. Я тяжело вздохнула.
Татка молчала весь вчерашний вечер и всё сегодняшнее утро, и только вот сейчас, когда мы сели перекусить в чайный домик, дала волю чувствам.
- Просто плохо это, - долдонила она хмуро, наливая себе чай, а мне - одну пустую воду.
- Что плохо?
- Что вы поссорились перед его отъездом. Надо было помириться. Он с тяжёлым сердцем улетел.
- Откуда ты знаешь?
- А тут и знать нечего. Встань на его место.
- Я как раз стояла на его месте.
- Но ты же не улетала черти куда!
- Вот именно что улетала. Улетала домой и навсегда. Ходила там по набережной одна… плакала… - в глазах у меня защипало от воспоминаний. - Со мной тоже, между прочим, никто не попрощался.
- Ну, ведь он же лежал в больнице! - повысила голос Татка. - Сама говорила: он был в коме. Как он мог с тобой прощаться?
- А очень просто, - сказала я упрямо. - Я с ним несколько дней провела. И он произносил имена. Женские. Всех девушек вспоминал по именам. Всех вспомнил. Даже тех, кого на свете не было. И только моё имя не прозвучало.
- Ах-ах. Её имя не прозвучало, - мрачно пробормотала Татка. - Какой ужас.
-- Вот именно, - сказала я непреклонно. - Он меня не вспомнил. Со мной не прощались. И я не прощалась.
- Ну, отомстила, - сказала Татка, хмуро дожёвывая бутерброд с маргарином.
- Ничего я не мстила. Я просто хочу сказать, что ничего ужасного не произошло. Со мной ничего не случилось. И с ним ничего не случится. Всё хорошо.
- А что тут хорошего! Вот представь: самолёт возьмёт и упадёт?
- А вот представь: завтра возьмёт и начнётся конец света?! Слушай, откуда такая невыносимая вонь? - раздражённо воскликнула я.
- Какая ещё вонь? - удивилась Татка, оглядываясь. - А, так это ж краска. К праздникам красили, ты забыла? Только заметила?
Я сердито молчала. Конечно же я знала. Про ремонт вестибюля разговоры шли на кафедре уже недели две. Сначала - про с каким трудом выбиты краски, потом - что краска густа и нечем её разбавлять, потом - длинные споры, ляжет ли краска на старую или нет. Потом перед праздниками срочно красили, чтобы всё успело высохнуть за выходные дни - перед появлением высокой комиссии из нового руководства. Конечно, я всё это знала. Но запах был не краски. Какой-то тяжёлый был запах, страшный даже. Почему я заметила его только сейчас?
- Невозможно дышать, - скривилась я раздражённо, пытаясь распахнуть окно.
Старые створки не поддавались, я сердито дёргала ручки, шпингалеты, Татка подошла, молча помогла, наконец, окно распахнулось, весенний воздух ворвался в наш уголок, я глубоко, почти судорожно вздохнула. Запах не исчезал. Стараясь не дышать, я вытащила из сумки платок, смочила под краном и загородила пол-лица.
- Плохо тебе? - с сочувствием спросила Татка.
- Голова разболелась.
Это было не совсем правдой. Голова не то, чтобы заболела, но в ней словно собралось всё отвращение, какое только я могла вообразить. Чувство было гадостным, каким-то не совместимым с жизнью. И оно было не только в голове - вообще везде.
- Между прочим, звонил с киностудии, - обронила Татка.
Я с изумлением посмотрела на неё. Вся история с моей карьерой в кино сейчас была где-то в другом мире. И меня в том мире не было.
- Судя по тону, для нас ничего вдохновляющего не предвидится, - сказала Татка.
- То есть, меня не утвердили, - сказала я. - Ну и хорошо.
- Просили приехать, - сказала Татка.
- Зачем?
- Ну…может, надо что-то обсудить. Поедем после работы?
- Не знаю. Не вижу смысла. Слушай, какой-то прямо падалью пахнет. И сколько теперь это будет продолжаться?
- Чёрт его знает, - Татка пожала плечами. - Я-то уже не чувствую. Воняло, конечно, сначала. Ацетон, бензин, обычное дело. Сейчас народ набился, все принюхались, я принюхалась. Но завтра опять начнут - на нашем этаже.
- На нашем этаже?!
Наверное, в глазах у меня был ужас. Татка растерянно развела руками.
- Совсем тебе плохо, да?
- Да я просто тут не выживу! - воскликнула я, и опять чуть не заплакала. Ну и как теперь жить?
- Я просто сейчас умру, - с безнадёжностью сказала я.
- Слушай, - Татка отодвинула пустую чашку вытащила было по привычке сигареты и тут же убрала: она теперь меня щадила. - Я придумала. Ты сейчас домой поедешь. Нечего здесь издыхать. Я тебя отмажу. Скажу, ты в Ленинку уехала, готовиться к выступлению.
- Я на самом деле могу в Ленинку поехать.
- Нет уж, давай домой от греха, - сказала Татка. - В Ленинке тоже может чем-то вонять. Паркетом. Книгами старыми. Знаниями. Которые сила. Давай, катись домой. Там у нас таблетки от головы есть.
- Мне нельзя таблетки, - сказала я с безнадёжностью.
- Ой, я забыла, - спохватилась Татка. - Ну, всё равно - по улице погуляй побольше. Тебе надо много гулять. Томатный сок поищи. К врачу запишись. Ты собираешься вообще к врачу идти?
- Праздники же были, - вяло отмахнулась я.
- Ну, кончились же праздники. Давай, записывайся.
- К врачу - ещё противнее, чем краска, - буркнула я недовольно, но всё-таки немного повеселела. Свалить отсюда побыстрей. Татка здорово придумала.
Какое-то время тошнотно-бензиновый змей ещё крутился вокруг меня, овивая своим хвостом. Я ему, видно, понравилась, и он вознамерился меня дожрать хорошенько. Особенно в местах скопления машин. Но я его обхитрила - свернула с главной улицы и пошла к метро дворами. И змей отстал. Я, наконец, почувствовала свежесть весеннего воздуха и повеселела. Татка здорово придумала - гулять. И я отправилась, куда глаза глядят - в Сокольники. Почему-то захотелось. Однажды я была там зимой - и с тех пор мне помнились уютные заснеженные улицы, старые домишки, светящиеся огнями над синими сугробами. Такая была сказочная уютная провинция. А вот какая она весной?
Оказалось всё не так. Никакой особенной сказки сейчас не ощущалось, всюду бушевала новая жизнь, но всё равно было хорошо - за заборами топорщилась сирень, в палисадниках перед домами алели тюльпаны вперемешку с белоснежными и жёлтыми нарциссами и совсем не пахло бензином. Правильно я сюда приехала. И я просто шла куда глаза глядят, заходила в мелкие магазинчики, работающие сейчас в новом формате, как сельские продмаги - всякого товару понеможку. С той разницей, что в сельмагах моего детства полки были забиты. хлебом, конфетами, мылом, игрушками. А сейчас полки были пустые, а весь разнокалиберный товар гнездился в одом уголочке.
Я встретила небывалое: мотки резинок за копейки - очень нужная в хозяйстве вещь, я купила три мотка: себе, Татке и Милке. Милка обрадуется.
Томатного сока не было и здесь, но в одном их магазинчиков я остановилась, как вкопанная. На одной полке со школьными тетрадями и пачками горчичного порошка стояли крошечные детские сандалики. Прямо совсем малюсенькие, я даже не предполагала, что такие бывают.
Я попросила показать и взяла их в руки. Они были из мягкой красной кожи, украшены какими-то беленькими треугольничками. Такие маленькие и трогательные, что теплая волна омыла сердце.
Сандалики стоили до смешного дёшево. Я покрутила их, посмотрела подмёточку, попыталось забраться внутрь - в них входило два с половиной моих пальца. Никогда не думала, что могут быть такие маленькие ножки. Невероятно.
- А ещё есть? - спросила я.
Во мне неожиданно проснулась практичная хозяйка. Я подумала: дети вырастают, а тут будут ещё ботиночки на другое лето.
- Последние остались, - сказала пожилая продавщица с сожалением. - Что побольше в один день размели, а эти малышовые - кто их возьмёт - детей не рожают сейчас, не хотят. Это мы дураки, в нужде рожали. А сейчас все умные стали.
- Я возьму, - быстро сказала я, словно боясь, что что-то сейчас войдёт и заберёт эту последнюю пару.
- Коробочки нет, - с сожалением сказала продавщица. - За коробочки теперь драка. Дожили. Вон, покупают горчицу и высыпают, чтобы картонная коробочка была - детям в школу на труды. Резать, клеить. А чего ж выбрасывать-то добро? Ей посуду хорошо мыть.
- Посуду? Горчицей? - машинально спросила я.
- Раньше-то посуду горчицей и мыли. Да ещё как сверкало.
- Давайте и горчицу, - решительно сказала я. - Мы правда, содой запаслись, но раз вы советуете…
- Ой, да и горчички сделаете. С солюшкой, с маслицем. Уксусу капните. И на хлебушек. Уксус возьмите. Я только для своих берегу.
Из-под прилавка явилась бутылка уксуса.
- Возьму всё, считайте. Маслица, конечно, нет?
- Маслица нет, - сказала продавщица и наклонилась через прилавок. - Но могу помочь.
- Ой, помогите, - сказала я, смеясь. - А то как же я вашу горчичку сделаю без маслица.
- Значит, так, - обстоятельно начала продавщица. - Пойдёшь вон в ту девятиэтажку. Там с той стороны магазин. Торгует Зина, подружка моя. Зайдёшь и скажешь: От Маруси. От меня, значит.
Я расплатилась и улыбаясь, пошла к выходу. Красные туфельки сияли мне даже через стенки матерчатой сумки.
Из дверей навстречу мне шёл к прилавку мужчина. Мне показалось вдруг, что лицо его было знакомо. Но, наверное, просто так показалось, потому что он сам посмотрел на меня, как на знакомую, и даже приветственно чуть прикоснулся к козырьку кепки.