Кольцо Саладина. ч2. 33
Когда люди заняты одним делом, и это дело их обоих увлекает, они всегда становятся близки. Я уже это знала - эту магию общего дела. Я уже это когда-то испытала - и даже приняла за любовь. И всё равно сейчас этому поддалась. Забыла, что надо отодвигаться. Юра забыл, что надо не дышать. Мы всё пронумеровали, и теперь просто сидели плечом к плечу, объединённые общим делом и общим чувством, и смотрели на то, что сделали, одними глазами.
- Татка просто невероятно фотогенична, да? Или это ты так умеешь снимать...
- Она просто такой глазастик, у неё выразительное лицо…
- Понравилась она тебе?
- Да. Весёлая, смешная. Хорошая модель. Характерная.
- Модель - такое слово неприятное. Для женщины. Унизительное какое-то.
- Мне тоже так кажется. Но это принятый термин.
- Где принятый?
- Ну, на Западе… В фотографической среде. В среде фотобизнеса.
- Модель… Фу! Надеюсь, у нас это не будет принято.
- Почему?
- Наши женщины возмутятся. Модель - это что-то бездушное. Неживое. Раз модель - то души нет, сердца нет, можно пользоваться, как вещью. Не считаться. Помыкать.
- Ну, почему помыкать?
- Ну, потому что сама женщина не выбирает позу, а ей командуют. Ноги так, наклонись, повернись.
- Но она же сама может не знать, как ей лучше сесть, наклониться.
- Ну так надо советовать, а не командовать.
Юра смотрит на меня слегка озадаченно. Кажется, ему это в голову не приходило. Но он-то как раз не командует. Он просит…
- А в чём разница? - подумав, спросил он.
- В тоне, в отношении. Видно, когда с тобой не считаются. И видно, когда тебя уважают. Вот слово «модель» - неуважительное, унижающее.
- А «манекенщица», по-твоему, лучше?
- Тоже плохо. Но в нём всё-таки жизнь. Безжизненное слово - «манекен». А манекенщица - живое. Понятно, что это человек.
- Но этот человек же изображает манекен. Его наряжают, как манекен, демонстрируют, как манекен… Он играет роль манекена.
- Вот именно, что он играет роль, - горячо возразила я. - То есть, манекенщица - актриса. Она движется, несёт что-то своё. А модель именно используется. Нет, нашим женщинам не понравится это слово.
- На Западе фотомодель - мечта многих женщин, - сказал Юра рассудительно. - Это большие деньги, это карьера, известность.
- Ну, так это Запад, - махнула я рукой. - Там женщины отсталые. Когда они там получили право голоса?
- Разве не наравне с нами? - засомневался Юра.
- Вот именно что не везде. Во Франции, например, только после второй мировой войны. В Германии - тоже. В Швейцарии вообще в семьдесят первом году. Представляешь? У нас женщина уже десять лет как в Космос слетала, а там всё неравные права... То есть, там пережитки прошлых ущемлений ещё не изжиты. Поэтому женщина мирится с этим словом.
- Не возьмусь спорить с историком, - улыбнулся Юра. - Но… всё-таки я знаю наших девушек, которые мечтают стать моделью.
- Так это просто дуры, - с глубоким убеждением сказала я.
Юра засмеялся.
- Не буду спорить с историком, - опять сказал он и, поворошив кучу контролек, взял одну. - Значит, тебе понравился вот этот первый кадр… А знаешь, - он взглянул мне в лицо, - часто бывает так, что самым удачным за всю съёмку бывает именно самый первый кадр. А иногда самый первый и самый последний. И у многих фотографов так. Мы обсуждали это. А ты не слышала об этом феномене? У тебя есть знакомые фотографы?
- Брат фотографирует. Но меня почти не снимает. Говорит, я не фотогеничная.
- Глупости, - сказал Юра уверенно. - Не бывает нефотогеничных людей, есть неумелые фотографы. А ты… - он опять посмотрел на меня. - Тебя… очень интересно снимать. Тебе понравился тот портрет в высоком ключе?
- Очень понравился, - я помолчала. - Не понравилось только, что он оказался в витрине, - я посмотрела на Юру. - Почему я ничего не знала?
- Я сам не знал, - сказал Юра виновато. - Извини, некрасиво получилось. Понимаешь, там у нас крутится много всякого околоклубного люда. Роберт из «Радуги»... у него есть шустрый племянничек, пацан ещё… Вот он и похитил твой портрет. Дядька ему вместо отца. Учит понемножку. Он ему соврал, что сам снимал. Очень глупо соврал, всё раскрылось быстро. Я приехал в «Радугу», портрет сняли.
- И где он сейчас?
- У меня.
Он покусал губы и искоса посмотрел на меня.
- Это одна из лучших моих портретных работ. Я хотел бы выставить его. Или напечатать в газете. Или в журнале. Ты не будешь против?
- Как-то странно… - я неуверенно пожала плечами. - Я - и вдруг в газете… И вообще… я же не передовик производства.
- А что, это идея, - сказал Юра весело, - она перевыполнила свой личный план на двести процентов.
- Представляешь, что буду думать про мои личные планы, глядя на мой портрет? - развеселилась я.
Мы посмеялись. Легко посмеялись. С ним вообще довольно легко. Одно плохо: то, что я для него не просто девушка. А особенная девушка. Поэтому всё время приходится быть настороже.
- Если ты отдохнула - пойдём?
- Ага!
И опять красное и чёрное. Опять ворожба. Опять наши лица сближены и растворены в красном мареве. Ванночка покачивается. Чёрные точки и пятна волшебным образом сливаются в очертания волос, глаз… Отобранные контрольки возле моей левой руки. Я беру очередную из стопки, и мы дружно обсуждаем и сравниваем.
- Татке так понравился мой портрет. Давай её сделаем тоже в высоком ключе? Она всё спрашивала, как это делается. Это сложно?
- И просто, и сложно. Всё дело в подборке экспозиции. Ну и конечно, негатив должен быть подходящим, не из каждого может получится.
- Ну, давай выберем какой-нибудь…
Мы ворошим маленькие карточки, наши руки встречаются. Красный свет будоражит. Я то и дело вспоминаю, что на мне так мало одежды. Одно неловкое движение руки - и скользкий шёлк соскользнёт с плеча…
Но нет. Нет, нет… Нет!
- Экспозицию сейчас сделаем совсем короткую, полсекунды, - объясняет Юра. - А проявлять будем дольше, чем положено. Придётся сделать несколько проб.
- А у нас хватит фотобумаги? - беспокоюсь я.
- Бумаги хватит, - смеётся Юра. - Мы на фабрике закупаем. В магазинах уже не достать. Открой «Бромпортрет», будем пробовать.
Я вскрываю ножницами новую пачку фотобумаги. Мы пробуем. Мы то передерживаем, то недодерживаем Татку. Она то чрезмерно темнеет, то оказывается совершенно без рта. Татка без рта - это нонсенс. Я тихо фыркаю.
- Юра, не выбрасывай, я ей подарю! Это так символично. Молчащая Татка.
- А помнишь, на той французской выставке были портреты без носа?
- Кстати, такие оригинальные… А скажи, тебе нравится «Полароид»?
- Ну… это такой коммерческий фотоаппарат… Девочек удивлять разве что…
Всё-таки, с ним интересно. Он серьёзный, простой. И в нём тоже целый мир…
Наконец, Татка получилась, как надо. Она вышла у нас почти блондинкой и совсем не Таткой - неприступной, запредельной. Мы смотрим высушенные готовые фотографии.
- Ей понравится? - спрашивает Юра.
- Ещё бы. Если, конечно, она себя узнает.
Я смеюсь и встаю из-за стола.
- Надо бежать, уже пятый час. Ты извини, что я тебе тут всё испортила.
- Испортила? - он тоже встаёт. - Что испортила?
- Ну… вот, возиться со мной пришлось. Откармливать, отпаивать. Вместо того, чтобы нормально работать…
- Ну, что ты говоришь… Ты наоборот мне помогла. Спасибо тебе.
Он смотрит на меня. А потом вдруг наклоняется к моему лицу - и я чувствую прикосновение его губ.
Я так отшатываюсь, что ударяюсь о стену. Наверное, у меня дикий вид. Он тоже смущён. В тёмных его глазах почти страх.
- Я просто… я хотел сказать «спасибо».
- Да не за что, - я боком, по стенке, отдаляюсь. - Это тебе спасибо огромное, просто… мне уже пора…
И быстрей, быстрей смываться в гардеробную, захлопнуть дверь, с бьющимся сердцем судорожно накинуть хилый крючок - ну, и дура ты, Вероника Беляева… ну, и дура…
И потом тороплво попрощаться, искренне, но решительно, нет-нет, я не могу ждать, ты доделывай свои дела, а я побежала, мне что-то не очень хорошо опять, надо быстрей на воздух, и вообще, мне пора, спасибо, спасибо...
И ринуться на улицу с целой сумкой волшебства, затаившегося в прямоугольничках фотобумаги...
* * *
Сумерки тихо накрывают Москву. Волшебный город, волшебный март. И такая странная, беспутная весна. И беспутная я. И никуда мне не пора, сбежала я просто. Сбежала к себе, - и опять одна. И вот сейчас, когда я иду в свою келью с целой сумкой волшебства, вот сейчас, растворившись в вечерней толпе, я могу думать о тебе, сколько захочется - и никто мне не помешает…
И как же сладко тебя вспоминать, как больно… Как светло…
Как горько..
Моё лохматое, дурацкое голубоглазое чудо, столько дней без тебя. Почему время с тобой летит, а без тебя - еле тянется. Это невыносимо. Я потеряна без тебя.
Я забыла подарить тебе подарок. Он так и лежит в моём чемодане - перчатки с насыпанным в них «Золотым ключиком». Красивая папка, что я утащила с работы, чтобы положить туда твой год. Наш год... Забыла рассказать, как мы с Таткой ходили к дому. Всё я забыла, всё. Прости меня…
Опять я одна без тебя по этим сумеркам тихо блуждаю. Беспутного марта сосульки сбиваю… Беспутного марта открытую книгу листаю... А что я ищу в ней, не знаю... Кажется, это стихи, совсем я сошла с ума. Сошла с ума без тебя... по тебе...
Сумерки. Метель кончилась, но ещё падает крупный влажный снег. Потеплело, с крыш капает. И я вдруг хочу, чтобы дорога моя не кончалась. Вот так идти, шептать дурацкие стихи, всплывающие в голове…Таять в мучительном одиночестве. Я лёд разбиваю, беспутного марта открытую книгу листаю... а что я ищу в ней не знаю...
Господи, ты так нужен, что хочется сесть вот на этот осевший сугроб под деревом и заплакать. А что я ищу в ней, не знаю, не знаю, прости...
А вдруг сейчас приду - а Татка скажет: твой князь звонил!
И я начинаю торопиться, прибавляю шагу, чуть ли не бегу...
Князь-князь… что-то далёкое и нежное связывает меня с тобой крепко-накрепко, что-то могучее и красивое - словно музыка одна на двоих. И я знаю, что душа моя всегда будет рваться к тебе, и плакать о тебе, и дышать тобой - непонятно почему, совершенно непонятно почему… И никто этого не знает, и музыка наша не скажет тоже...
Не скажет мне музыка эта простая... Она не ответит,
Она заблудилась в ушедшем столетьи, не в силах из прошлого перенестись...
Сосульки сбиваю, беспутного марта открытую книгу листаю,
И что я ищу в ней, не знаю,
И что я ищу в ней, не знаю...
Не знаю,
Прости...
продолжение следует