Малахольная
Люська с самого рождения была малахольной. В детстве она могла по несколько дней не разговаривать. Просто сидела, смотрела и все. Думала о чем-то.
Хотя о чем может думать маленький ребенок? В пять то лет? О куклах? О бантиках? В этом возрасте ребенок должен жить лихорадочно-познавательной жизнью. Ссориться, дружить, в куклы играть, божьих коровок ловить и венки плести.
Ах, да, еще секретики закапывать. Это такое детское развлечение, оно четко делит на своих и чужих. На тех, кому можно доверить большие тайны и тех, а кому - нет.
С ранней весны начиналось делание секретиков. Искались подходящие стеклышки, места и богатства. По дороге в садик девчонки висли на руках у матерей, становились невменяемыми поисковыми приспособлениями. Обшаривали воспаленными от напряжения глазами затоптанные газоны и заплеванный асфальт в поисках чего-то, чем можно с гордостью утереть нос подругам.
Технология секретиков была отработана веками садиковской жизни. Сначала надо было насобирать все красивое и желательно блестящее: стеклышки, фантики, беспечные ярко-желтые головки одуванчиков. И если повезет - монетки. А если уж совсем повезет то и настоящее богатство - потерянную какой-то растеряхой бижутерию. Потом надо выкопать маленькую ямку, в секретном месте, о котором нельзя говорить. Красиво разложить в ямке добытые богатства: цветочек, фантик, монетку или сломанную сережку, накрыть все цветным стеклышком и присыпать. Протереть послюнявленным пальцем стекло от грязи и насыпавшейся земли. Если мать не забыла положить в кармашек платья, то еще и батистовым платочком с кружевами навести окончательный блеск на стеклышко, и запихнуть измазанный и смятый платок в карман.
Девчонки в садике бегали, делились на группы по дружественности, и позвякивая в кармашках платьев богатствами с загадочными лицами ходили в запрещенные места.
Ольга Васильевна, воспитательница, ловила мелких партизанов в кустах у забора, ругала, отбирала богатства и ставила в угол. Пока она отлавливала одних, другие прятальщики секретов пользовались оказией и закапывали свои секретики.
Потом водили подружек по одной и показывали. Не всех. А только самых-самых.
Люську не водили.
Она все время была одна. Сидела отвернувшись от всей группы и смотрела в окно. И думала. Вообще-то думать ей не полагалось, потому что Люську все считали дурой.
Мать Люську не любила за молчание. А отец жалел. И иногда подозревал, что Люська очень похожа на его малохольного брата - поэта. Но жене не говорил. Жена его брата не любила. Женщина она была простая, ей всегда было что сказать и чем поделиться с ближним. А молчание - настораживает. Черт знает, о чем думает эта Люська, глядя на тебя. Уж точно не о чем хорошем. Хорошее-то всегда можно сказать матери.
Старший Люськин брат - Вовка, получился лучше. Мать так считала. Потому что был похож на нее, простой и понятный. И всю любовь свою, материнскую она дарила Вовке. Он понимал, что его любят больше, и пользовался этим без зазрения совести. Пакостил и ябедничал на Люську. А мать била Люську с полным ощущением исполненного материнского долга.
Люська не жаловалась. Понимала, что она какая-то не правильная. Не такая, как все остальные дети. И замолкала на недели.
В школе училась трудно. Не могла отвечать у доски. Но блестяще писала все письменные работы. Классная, выбрав подходящий техникум для Люськи, с чистой душой выпихнула ее из школы после восьмого класса.
В техникуме Люське понравилось. Она приехала в Моршанск и легко поступила в библиотечный. Дали комнату в общежитии, четыре койки. Девочки подобрались тихие, Люську не обижали. И она даже научилась улыбаться.
Книги заняли все ее время. Она пристрастилась читать. Была б ее воля, она бы и поселилась в библиотеке. Жила б среди книг, не разговаривая ни с кем. С книгами общаться было легче. Они понимали. И молчали. Люська ходила между полок, гладила любимые корешки тонкими бледными пальчиками и была счастлива.
Даже смерть брата, в Афганистане не задела ее. Она написала матери сочувственное отстраненное письмо и почти сразу забыла об этом.
Мать, прочитала Люськино письмо, порвала его на мелкие клочки. Долго молчала, а потом прокляла ее, тихо и буднично:
- Ноги ее в доме не будет пока я жива, - сказала посеревшими губами.
А потом всю ночь тихо выла поминая Вовку.
Отец писал Люське коротенькие письма, и просил ответы слать на рабочий адрес. Люська не удивилась. Писала, тоже коротко, что все хорошо. Учиться нравиться и девочки хорошие.
Распределили Люську в родной город. Отец писал, что обязательно что-нибудь придумает, мать все повторяет, что в дом ее не пустит, придушит прямо на пороге. Люську это не трогало. Было бы где жить и мать не видеть. Только быть среди книг, это все, что Люське было надо.
Отец встретил ее на вокзале, после выпускных экзаменов, и повез в захудалое НИИ.
- Будешь подрабатывать ночным сторожем. За это тебе комнату дадут. А там придумаем. С матерью я поговорю, - виновато пообещал отец Люське.
В НИИ было хорошо. Такие же тихие, как Люська сотрудники, что-то исследовали и не мешали Люське жить. По вечерам, после работы в районной библиотеке Люська приходила в НИИ, готовила из полуфабрикатов ужин и садилась читать. Когда жизнь в НИИ замирала, она выходила на обход, но обычно дальше библиотеки не ходила. Приводила в порядок истрепанные книги по тематике НИИ. Художественной литературы в библиотеке почти не было. Но Люську это не смущало. Она ко всем книга относилась трепетно. Гладила корешки и разговаривала. Книги ей отвечали. Каждая книга имела свой голос. Прикладная математика прокурено басила. Стихи для детей немного фальшиво писклявили, словно взрослый пытался разговаривать ребенком. Но книги были честными с Люськой.
Хоть до работы и было далековато, Люська старалась ходить пешком. Ездить в автобусе, среди горластых и пахучих людей было не выносимо. Но в этот раз не получилось пройти пешком. К вечеру на работе поднялась температура, ноги стали ватными, и в глазах круги. Люська стояла в переполненном автобусе и дышала ртом, как рыба, что бы не чувствовать запахи потных тел. Звуки, от недомогания, усилились и звучали в пустой голове набатом. Люська морщилась, от всех этих «не толкайтесь, вы мне на ногу наступили, передайте на билетик» и стояла с закрытыми глазами, уцепившись за поручень.
- Девушка, вам плохо? - вопрос также прозвучал набатом в голове, не имея никакого отношения к Люське.
- Девушка? Плохо? - ее настойчиво потрясли за рукав.
И Люська приоткрыла глаз. На нее смотрел молодой парень, похожий на студента. Лохматый, из ворота куртки торчал воротник клетчатой рубашки. К груди, парень прижимал авоську с книгами. Корешки книг выпирали сквозь ячейки авоськи разлохмаченными краями. Люська посмотрела на страдальцев и погладила корешки пальчиком.
- Плохо, - слабо улыбнулась она, - книгам так плохо. Душно.
Люська посмотрела на хозяина книг и упала в обморок. Не картинно, как обычно описывали в книгах, а тихо. Просто все потемнело в глазах и ноги перестали держать.
Открыв глаза она почувствовала свежесть, выдуло, наконец, спертый потный воздух автобуса из Люськиной головы. Она сидела на остановке уткнувшись в клетчатый воротник рубашки носом.
- Очнулись, барышня?
Люська дернулась и села. Никогда еще она так близко не чувствовала мужского тела. Это неприятно, а может быть и приятно, Люська с разбегу не разобралась, но это точно ее взволновало. Она глубоко вздохнула, и под мышками мгновенно вспотело.
- Да. - Пискнула она. - Я пошла. Спасибо.
Она вскочила. Но не устояла и схватилась за плечо парня.
- Извините.
- Да чего уж там, - парень махнул рукой, - не стоит благодарности. Я вас провожу. На ногах то вы плоховато стоите.
Люська попыталась отказаться, но парень не слушал, по-хозяйски взял ее руку, и сунул себе в карман.
- Холодно, а вы без перчаток. Меня Рома зовут. Куда идем? - он посмотрел на онемевшую от такой близости Люську.
- Люся. - Машинально ответила Люська. - Домой. Ну, то есть не домой, а в НИИ, я там сторожу.
- Кого сторожишь? Мышей? - хмыкнул Рома. - Пошли в твой НИИ. Значит, ты учишься и подрабатываешь, - он сделал вывод. - На кого учишься? И не местная поди? Голодом сидишь, вот в обмороки и валишься.
- Нет, - неизвестно с чем не согласилась Люська.
- Пошли, купим еды, - он не слушая ее возражений затащил ее в продуктовый.
В магазине купил хлеба, килек в томате, молока и, тщательно подсчитав мелочь, взял Люське сладкую булочку. Все закинул в авоську, поверх книг. Люська хотела возмутиться таким непочтением, но промолчала, только снова погладила корешки пальчиком.
В Люськиной комнатушке, он осмотрелся, поставил чайник и накрыл на стол. Люське строго сказал:
- Сиди, я сам.
Приготовил бутерброды с килькой. Сел рядом и жадно вцепился зубами в красное рыбье месиво. Слизал с губ томатный соус, и снова впился в бутерброд. Люська смотрела как завороженная, на то как он есть, как красный соус мажет его губы, как он жадно слизывает его языком и снова впивается в еду.
Рома отхлебнул чай и посмотрел на Люську.
- Ты чего не ешь? Стесняешься?
Люська смотрела на Рому и молчала. Потом достала из кармана платья платок и вытерла осторожно его губы. Он внимательно посмотрел на нее, потянулся и поцеловал.
Внутри головы у Люськи квохтало материным голосом, что приличные женщины так себя не ведут, но тело почему-то не слушалось, а отвечало на поцелуй. И эта раздвоенность головы и тела Люську пугала и возбуждала. Словно она впервые сделала что-то наперекор матери, и сделала так, как хотела она. Постепенно квохтание вытеснилось на край сознания, Люська закрыла глаза и просто слушала телом все новые ощущения. Стыда не было. Была не ловкость. Не привычность тел друг к другу, которая проходит со временем, и возникает согласованность действий: рука сюда, колено туда, поцелуй, движение, вздох, шепот и вырвавшийся судорожный стон, закушенная губа и слабость.
Рома был костлявым, неумелым, но нежным. Нежность искупала все. Люська с этого дня стала жить телом. Она ходила и проверяла любимые книги, но постоянно прислушивалась к тому, что происходит внутри нее, как сжимается все в легкой судороге внизу живота, только от одной мысли о Роме. Она улыбалась как мадонна с картины, словно только она, Люська знает теперь секрет мироздания, и знает секрет вечной жизни и счастья. Но, это знание столько потрясающе и прекрасно, что ей остается только загадочно улыбаться. Нет, даже не улыбаться, а ходить с просветленными глазами и легкой полуулыбкой.
В библиотеке на нее озабоченно поглядывали, и спрашивали, не больна ли? Невыносимо видеть рядом столь счастливого и просветленного человека. Сразу начинаешь сравнивать, и видеть все ямы и зияющие провалы своей жизни, и нет возможности это исправить такой же сияющей любовью к себе и миру. И это бесит, бесит до бесконечности.
Люська только улыбалась раздражающе-загадочно и шла в хранилище к книгам. Только им, любимым и понимающим она смеясь рассказывала, какой Рома. Как он смотрит на нее, как дергается у него кадык, когда он жадно есть, как он в изнеможении валится на нее после любви, и как она, Люська принимает его всего, всего без остатка. Его пот, запах, слюни и храп, и грязные носки, и взлохмаченную после ночи голову, и то, что у него все время нет денег, потому что он студент. Сладкая булка купленная на последние копейки для Люськи и его нежность перевешивали все грехи мира.
Хотя о чем может думать маленький ребенок? В пять то лет? О куклах? О бантиках? В этом возрасте ребенок должен жить лихорадочно-познавательной жизнью. Ссориться, дружить, в куклы играть, божьих коровок ловить и венки плести.
Ах, да, еще секретики закапывать. Это такое детское развлечение, оно четко делит на своих и чужих. На тех, кому можно доверить большие тайны и тех, а кому - нет.
С ранней весны начиналось делание секретиков. Искались подходящие стеклышки, места и богатства. По дороге в садик девчонки висли на руках у матерей, становились невменяемыми поисковыми приспособлениями. Обшаривали воспаленными от напряжения глазами затоптанные газоны и заплеванный асфальт в поисках чего-то, чем можно с гордостью утереть нос подругам.
Технология секретиков была отработана веками садиковской жизни. Сначала надо было насобирать все красивое и желательно блестящее: стеклышки, фантики, беспечные ярко-желтые головки одуванчиков. И если повезет - монетки. А если уж совсем повезет то и настоящее богатство - потерянную какой-то растеряхой бижутерию. Потом надо выкопать маленькую ямку, в секретном месте, о котором нельзя говорить. Красиво разложить в ямке добытые богатства: цветочек, фантик, монетку или сломанную сережку, накрыть все цветным стеклышком и присыпать. Протереть послюнявленным пальцем стекло от грязи и насыпавшейся земли. Если мать не забыла положить в кармашек платья, то еще и батистовым платочком с кружевами навести окончательный блеск на стеклышко, и запихнуть измазанный и смятый платок в карман.
Девчонки в садике бегали, делились на группы по дружественности, и позвякивая в кармашках платьев богатствами с загадочными лицами ходили в запрещенные места.
Ольга Васильевна, воспитательница, ловила мелких партизанов в кустах у забора, ругала, отбирала богатства и ставила в угол. Пока она отлавливала одних, другие прятальщики секретов пользовались оказией и закапывали свои секретики.
Потом водили подружек по одной и показывали. Не всех. А только самых-самых.
Люську не водили.
Она все время была одна. Сидела отвернувшись от всей группы и смотрела в окно. И думала. Вообще-то думать ей не полагалось, потому что Люську все считали дурой.
Мать Люську не любила за молчание. А отец жалел. И иногда подозревал, что Люська очень похожа на его малохольного брата - поэта. Но жене не говорил. Жена его брата не любила. Женщина она была простая, ей всегда было что сказать и чем поделиться с ближним. А молчание - настораживает. Черт знает, о чем думает эта Люська, глядя на тебя. Уж точно не о чем хорошем. Хорошее-то всегда можно сказать матери.
Старший Люськин брат - Вовка, получился лучше. Мать так считала. Потому что был похож на нее, простой и понятный. И всю любовь свою, материнскую она дарила Вовке. Он понимал, что его любят больше, и пользовался этим без зазрения совести. Пакостил и ябедничал на Люську. А мать била Люську с полным ощущением исполненного материнского долга.
Люська не жаловалась. Понимала, что она какая-то не правильная. Не такая, как все остальные дети. И замолкала на недели.
В школе училась трудно. Не могла отвечать у доски. Но блестяще писала все письменные работы. Классная, выбрав подходящий техникум для Люськи, с чистой душой выпихнула ее из школы после восьмого класса.
В техникуме Люське понравилось. Она приехала в Моршанск и легко поступила в библиотечный. Дали комнату в общежитии, четыре койки. Девочки подобрались тихие, Люську не обижали. И она даже научилась улыбаться.
Книги заняли все ее время. Она пристрастилась читать. Была б ее воля, она бы и поселилась в библиотеке. Жила б среди книг, не разговаривая ни с кем. С книгами общаться было легче. Они понимали. И молчали. Люська ходила между полок, гладила любимые корешки тонкими бледными пальчиками и была счастлива.
Даже смерть брата, в Афганистане не задела ее. Она написала матери сочувственное отстраненное письмо и почти сразу забыла об этом.
Мать, прочитала Люськино письмо, порвала его на мелкие клочки. Долго молчала, а потом прокляла ее, тихо и буднично:
- Ноги ее в доме не будет пока я жива, - сказала посеревшими губами.
А потом всю ночь тихо выла поминая Вовку.
Отец писал Люське коротенькие письма, и просил ответы слать на рабочий адрес. Люська не удивилась. Писала, тоже коротко, что все хорошо. Учиться нравиться и девочки хорошие.
Распределили Люську в родной город. Отец писал, что обязательно что-нибудь придумает, мать все повторяет, что в дом ее не пустит, придушит прямо на пороге. Люську это не трогало. Было бы где жить и мать не видеть. Только быть среди книг, это все, что Люське было надо.
Отец встретил ее на вокзале, после выпускных экзаменов, и повез в захудалое НИИ.
- Будешь подрабатывать ночным сторожем. За это тебе комнату дадут. А там придумаем. С матерью я поговорю, - виновато пообещал отец Люське.
В НИИ было хорошо. Такие же тихие, как Люська сотрудники, что-то исследовали и не мешали Люське жить. По вечерам, после работы в районной библиотеке Люська приходила в НИИ, готовила из полуфабрикатов ужин и садилась читать. Когда жизнь в НИИ замирала, она выходила на обход, но обычно дальше библиотеки не ходила. Приводила в порядок истрепанные книги по тематике НИИ. Художественной литературы в библиотеке почти не было. Но Люську это не смущало. Она ко всем книга относилась трепетно. Гладила корешки и разговаривала. Книги ей отвечали. Каждая книга имела свой голос. Прикладная математика прокурено басила. Стихи для детей немного фальшиво писклявили, словно взрослый пытался разговаривать ребенком. Но книги были честными с Люськой.
Хоть до работы и было далековато, Люська старалась ходить пешком. Ездить в автобусе, среди горластых и пахучих людей было не выносимо. Но в этот раз не получилось пройти пешком. К вечеру на работе поднялась температура, ноги стали ватными, и в глазах круги. Люська стояла в переполненном автобусе и дышала ртом, как рыба, что бы не чувствовать запахи потных тел. Звуки, от недомогания, усилились и звучали в пустой голове набатом. Люська морщилась, от всех этих «не толкайтесь, вы мне на ногу наступили, передайте на билетик» и стояла с закрытыми глазами, уцепившись за поручень.
- Девушка, вам плохо? - вопрос также прозвучал набатом в голове, не имея никакого отношения к Люське.
- Девушка? Плохо? - ее настойчиво потрясли за рукав.
И Люська приоткрыла глаз. На нее смотрел молодой парень, похожий на студента. Лохматый, из ворота куртки торчал воротник клетчатой рубашки. К груди, парень прижимал авоську с книгами. Корешки книг выпирали сквозь ячейки авоськи разлохмаченными краями. Люська посмотрела на страдальцев и погладила корешки пальчиком.
- Плохо, - слабо улыбнулась она, - книгам так плохо. Душно.
Люська посмотрела на хозяина книг и упала в обморок. Не картинно, как обычно описывали в книгах, а тихо. Просто все потемнело в глазах и ноги перестали держать.
Открыв глаза она почувствовала свежесть, выдуло, наконец, спертый потный воздух автобуса из Люськиной головы. Она сидела на остановке уткнувшись в клетчатый воротник рубашки носом.
- Очнулись, барышня?
Люська дернулась и села. Никогда еще она так близко не чувствовала мужского тела. Это неприятно, а может быть и приятно, Люська с разбегу не разобралась, но это точно ее взволновало. Она глубоко вздохнула, и под мышками мгновенно вспотело.
- Да. - Пискнула она. - Я пошла. Спасибо.
Она вскочила. Но не устояла и схватилась за плечо парня.
- Извините.
- Да чего уж там, - парень махнул рукой, - не стоит благодарности. Я вас провожу. На ногах то вы плоховато стоите.
Люська попыталась отказаться, но парень не слушал, по-хозяйски взял ее руку, и сунул себе в карман.
- Холодно, а вы без перчаток. Меня Рома зовут. Куда идем? - он посмотрел на онемевшую от такой близости Люську.
- Люся. - Машинально ответила Люська. - Домой. Ну, то есть не домой, а в НИИ, я там сторожу.
- Кого сторожишь? Мышей? - хмыкнул Рома. - Пошли в твой НИИ. Значит, ты учишься и подрабатываешь, - он сделал вывод. - На кого учишься? И не местная поди? Голодом сидишь, вот в обмороки и валишься.
- Нет, - неизвестно с чем не согласилась Люська.
- Пошли, купим еды, - он не слушая ее возражений затащил ее в продуктовый.
В магазине купил хлеба, килек в томате, молока и, тщательно подсчитав мелочь, взял Люське сладкую булочку. Все закинул в авоську, поверх книг. Люська хотела возмутиться таким непочтением, но промолчала, только снова погладила корешки пальчиком.
В Люськиной комнатушке, он осмотрелся, поставил чайник и накрыл на стол. Люське строго сказал:
- Сиди, я сам.
Приготовил бутерброды с килькой. Сел рядом и жадно вцепился зубами в красное рыбье месиво. Слизал с губ томатный соус, и снова впился в бутерброд. Люська смотрела как завороженная, на то как он есть, как красный соус мажет его губы, как он жадно слизывает его языком и снова впивается в еду.
Рома отхлебнул чай и посмотрел на Люську.
- Ты чего не ешь? Стесняешься?
Люська смотрела на Рому и молчала. Потом достала из кармана платья платок и вытерла осторожно его губы. Он внимательно посмотрел на нее, потянулся и поцеловал.
Внутри головы у Люськи квохтало материным голосом, что приличные женщины так себя не ведут, но тело почему-то не слушалось, а отвечало на поцелуй. И эта раздвоенность головы и тела Люську пугала и возбуждала. Словно она впервые сделала что-то наперекор матери, и сделала так, как хотела она. Постепенно квохтание вытеснилось на край сознания, Люська закрыла глаза и просто слушала телом все новые ощущения. Стыда не было. Была не ловкость. Не привычность тел друг к другу, которая проходит со временем, и возникает согласованность действий: рука сюда, колено туда, поцелуй, движение, вздох, шепот и вырвавшийся судорожный стон, закушенная губа и слабость.
Рома был костлявым, неумелым, но нежным. Нежность искупала все. Люська с этого дня стала жить телом. Она ходила и проверяла любимые книги, но постоянно прислушивалась к тому, что происходит внутри нее, как сжимается все в легкой судороге внизу живота, только от одной мысли о Роме. Она улыбалась как мадонна с картины, словно только она, Люська знает теперь секрет мироздания, и знает секрет вечной жизни и счастья. Но, это знание столько потрясающе и прекрасно, что ей остается только загадочно улыбаться. Нет, даже не улыбаться, а ходить с просветленными глазами и легкой полуулыбкой.
В библиотеке на нее озабоченно поглядывали, и спрашивали, не больна ли? Невыносимо видеть рядом столь счастливого и просветленного человека. Сразу начинаешь сравнивать, и видеть все ямы и зияющие провалы своей жизни, и нет возможности это исправить такой же сияющей любовью к себе и миру. И это бесит, бесит до бесконечности.
Люська только улыбалась раздражающе-загадочно и шла в хранилище к книгам. Только им, любимым и понимающим она смеясь рассказывала, какой Рома. Как он смотрит на нее, как дергается у него кадык, когда он жадно есть, как он в изнеможении валится на нее после любви, и как она, Люська принимает его всего, всего без остатка. Его пот, запах, слюни и храп, и грязные носки, и взлохмаченную после ночи голову, и то, что у него все время нет денег, потому что он студент. Сладкая булка купленная на последние копейки для Люськи и его нежность перевешивали все грехи мира.