Памяти Учителя
http://kotsar-community.ru/
Мой Учитель, Эдуард Георгиевич Коцарь, создал замечательное сообщество людей - его учеников, которое мы называли и называем "Кружком". В своё время это был просто Пензенский городской математический кружок. Когда же несколько сотен учеников Эдуарда Георгиевича поступили в лучшие ВУЗы страны, а потом разлетелись во всей стране и миру, радиус Кружка необычайно расширился. Но все мы храним светлую память о человеке, находившемся в центре и оказавшим громадное влияние на наши судьбы.
Э.Г.Коцарь (1937-2013)
В память о нём публикую здесь написанное учеником Эдуарда Георгиевича и моим другом эссе, посвящённое Учителю.
В выходные дни школьные коридоры были лишь очевидцами пространства.
В будни всё здесь было подчинено слуху. Из-за закрытых дверей доносились голоса, слишком размеренные для обычной речи. Неравные интервалы времени - урок, перемена - не чередовались, а друг с другом спорили как предложения на странице, набранные шрифтами разных цветов.
Мы собирались в пустой школе по воскресеньям, чтобы узнать что-то новое о математике. Как понять - чего мы хотели: большего успеха или большего одиночества?
Безлюдные и едва ли не бесконечные коридоры были удобны для разбега. Требовалось, однако, некое усилие, чтобы принудить себя к нему, устранив внутреннюю неловкость.
Мы готовились к поступлению в «престижные» вузы, что в наши скромные времена старается сойти за подготовку к обряду инициации или орденского посвящения. Думали ли мы, что, уточняя свою математическую компетентность, приноравливаем наши души к новому типу ответственности, делая свои умы пригодными к несению не нами выбранного бремени?
Наши собрания назывались «математическим кружком». Вслушиваясь в это название, слышишь, главным образом, ноты простодушной доверчивости, весёлой непритязательности, в которой, как реки в озёрной впадине, сошлись воды детства и какой-то необъяснимой семейственности.
И станут кружком на лужке интермеццо,
Руками, как дерево, песнь охватив…
Центром нашего кружка был, конечно, Учитель. Вы скажете, это отвечает природе всякой окружности, а заодно - и ясной педагогической норме. Дело однако обстояло сложнее. Войдя однажды в круг этой интриги, ты оказывался “записанным в условие” какой-то никем не придуманной задачи: запутанной, прекрасной и - неразрешимой.
Начать с того, что, вопреки всякой математической назидательности, центр нашего кружка - Учитель - не казался “равноудаленным” от каждого из нас. Учитель стоял среди нас как дерево - он был не столько выше нас (хотя он, и, правда, был высок), сколько иной.
Несомненно, это стало главным. Огромным циркулем - высотою в дом - в одном краю нашего областного города была проведена окружность. В её центре - школа с пустыми воскресными классами, рядом - лес, а ещё - пятиэтажные дома, возведённые точно затем, чтоб слово “архитектура” казалось лишь набором букв. В домах можно было жить, спать и грезить “социальными снами”.
Назвать главную черту, делавшую Учителя столь необыкновенным, словно наглядным выявлением самой идеи несходства, мы, конечно же, не могли. Мы догадывались, что ему пристало быть капитаном корабля. Что же так притягивает матросов к капитану и что так далеко их разводит? Знания, опыт, морские карты и загадочные соединения звёзд - всё так. Но главное - их разводит отношениек морю. Матрос знает, что море одушевлено, что оно полно духов. Капитан же знает, что море - это единая душа, в которой кристаллизован разум. Капитану одному принадлежит это скорбное знание: к разуму моря не подступиться с запасом наших мыслей, планов и чертежей. И всё же на своём посту капитан говорит с разумом моря.
Возвращаясь к матросам, оборачиваясь к ним, капитан не успевает стереть с лица след моря - такого незнакомого всем. Матросы стоят на корабле, движутся вместе с ним: от волны к волне, от рассвета к полдню, от упорства к новому преодолению. Капитану же никогда не дано отвлечь свой ум от того единственного, что сказала ему душа моря: “Разум мой неодолим”.
Сейчас, остановившись и словно “тряхнув головой”, мы можем многое вспомнить. Утро каждого воскресного дня начиналось с чувства ожидаемой - и новой - победы. Мы несли с собой тетради с выполненными домашними заданиями, каждое из которых было еще одним преодолением, еще одним шагом. День впереди - долог. Окна класса наверняка озарит зимнее солнце. Нам станет доступным что-то ещё неизвестное. Для нас, как для матросов, море полно загадок. Случается, загадки трудны, порой в них скрыта опасность, но главное - они ждут своего разрешения.
Наш Учитель, твоя необычность была видна всем. С ней что-то приходилось делать соседям по дому, школьным коллегам, чиновникам и встречным прохожим. С дразнящим (а для кого-то - и раздражающим) несходством примиряло то, что воспринималось как некое неостановимое действие. Быть таким, чтобы обиходность и мелкий расчет самим твоим присутствием принуждались к бегству, подобно тому, как лёд бежит от пламени, - этого умения нельзя передать. Для этого нет подходящего приёма и волшебной формулы. Самому щедрому сердцу не удастся поделиться этим даром с другим. И всё же - оно может пытаться это делать…
Мир должен быть прочтён более крупным образом - этот вид романтизма утверждал себя всем: походкой, голосом, суждениями. Заведённый порядок вещей сплошь и рядом неверно взвешен и лишь потому кажется значительным и несдвигаемым. Более точное взвешивание легко покажет его эфемерность. Всё происходило так, как будто к одной комнате присоединяли пространство двух соседних комнат, сломав разделяющие стены и расставив стоявшие в ней вещи на всём новом, расширенном пространстве. Увеличение масштаба происходящего равняется приходу воздуха.
Всё это лишь неясно угадывалось нами. Мы росли. Мы еще не знали, как на ветру времени и истории соперничают масштабы воззрений. Чувствуя себя не до конца рождёнными, мы хотели привить нашему социальному существу иную меру, вписать себя в большие координаты страны. Верховный арбитр, владеющий правом выносить вердикты в этом замысле по “перековке душ”, звался Москвой. Ещё не сдав вступительные экзамены, каждый из нас добегал до Москвы, взяв разбег в самом начале пустынного школьного коридора.
Сколько их, Учитель, приходило затем к тебе домой, после первой сессии, с каникулярной прохладой на сердце и с начальной искушенностью в ироническом синтаксисе речи? Крошечная квартира, в которую можно было прийти запросто, не условившись заранее. Лирическая пауза, длящаяся часами и непрерывающаяся, как бегущая и не знающая тревоги волна: от одного вечера к другому, в череде убегающих волн.
Благодарю тебя, Учитель, за простую догадку: время - не “дорого”. Цена не может украсить того, что дано даром. Напротив, цена его унижает, поскольку разом отказывает в праве высшей ценности, лишает приличествующего ему обращения “сэр”. Дав нам привычку к математической опрятности, ты также показывал, как можно вынести за скобки весь контекст измеримой социальности, всю отлаженную и такую, на первый взгляд, “убедительную” “машину обмена”. Ответ к этой задаче был ошеломляющим: среди двоих всегда стоял третий, где говорили трое - четвёртый… Между собеседниками находился их невидимый друг - время, чьи замечания были, в общем, главными, поскольку включали произносимые реплики в единство смысла.
Конечно, в комнате Учителя были книги: полки - с пола до потолка. Приходя к Учителю в дом, я никогда не мог удержаться, чтобы, повернув голову, не ответить долгим взглядом на призыв книжных корешков. Имена книг… Юность уверена, что спорить нужно с миром, что пререкаем мир. Книги же содержат средства борьбы с миром, в них - неотразимые аргументы, с помощью которых мир будет повержен, а его случайный порядок - отстранен или низложен. Это романтизм книги, не всегда оставляющий и взрослого человека.
В какой момент мне удалось постичь, что есть иной способ “уважать книгу”? Что именно книга есть подлинный (и единственный!) объект пререкания? Знаю лишь: когда бы это понимание ни созрело, от тебя, Учитель, я узнал о возможности такого волнующего отношения к книге. Друг или возлюбленная - скорее, чем наставник, и уж вовсе - не мера вещей, не инструмент исчисления ценности мира.
Но всё-таки не этот урок был главным. Куда важнее было то, что в работе изменения масштабов, в раскрытии пространства с его “воздухом” и глубиной, роль книги была исключительна. И дело опять-таки не в назидательности, а в куда более серьёзном событии: книга не лежит на столе, не есть некая частность мира, она сама - одна из возможностей мира, случающегося в ней “целиком”, как он “случается” и в каждом из нас.
Мне кажется, я хорошо помню ту интонацию, с какою ты, Учитель, читал нам эту книгу. Такими чтениями нередко завершались занятия нашего кружка. В книге рассказывалось, как старику стали подвластны его сны, но неподвластным - море. Оно не стало злым, скупым или беспощадным по отношению к старику. Оно просто определило его границы: здесь стоишь ты, человек, а здесь нахожусь я - море. Старик пытался спорить с морем, хорошо зная, что оно право. Но мальчику, бывшему с ним в одной лодке, он не мог рассказать об этой правоте моря.
Прервав чтение, Учитель поднял глаза и, словно смущенно улыбнувшись, сказал, что старик не смог победить, он проиграл в споре с морем. Но… “в этом поражении он победил”.
Поражение стало победой! Мне было пятнадцать лет, но всё же в этой короткой фразе я смог почувствовать что-то большее, чем парадокс. Точнее - что-то совсем иное. Быть может, вместе с этими тремя словами пришло - даже не чувство, - а ожидание какой-то невиданной надежды? Возможно, так. Но что я знаю достоверно: в них я услышал весть о неотменимой правоте. Так сложен мир: мальчик и старик, спящий у его ног; увиденный с горы далёкий горизонт моря и - крик чайки над его кромкой.
Но разве не о правоте же говорила математика? Чудо, сумевшее отдать себя формам регулярности; порядок, говорящий словно бы “бесцветным” голосом и так - на энергетическом минимуме страсти - возвещающий нам о необычайных совпадениях и “пересечениях”, которые, если подойти к ним “с точки зрения феи”, могли случиться либо по предварительному сговору, либо - по волшебному правилу.
Но победа и поражение… Какое касательство имеет математика к победе? Я вижу своё первое посещение кружка. Ранняя осень, начальные дни нового учебного года. “Такая вот петрушка”, - и, повернувшись к доске, Учитель быстро набрасывает на ней условие какой-то особенно трудной задачи - самой “свежей”, с совсем недавнего вступительного экзамена на математический факультет московского университета. Так началась череда моих преодолений. Таков зачин моей дружбы с капитаном корабля, делившимся со мной уверенностью. Может быть, даже заражавшим меня ею.
Эта уверенность на кромке… Она многое проясняет в той скрытой драматургии, которая всех нас, собравшихся около капитана кружком, поставила перед лицом неизвестности: повинуясь весенним приказам, из её глубины приходили телеграммы с кругов самых далёких. Интрига состояла в пресечении обычного хода вещей, даже не так - обычной уверенности в происходящем, в надежности того, что вокруг. Ты оказывался пойманным, запертым в пределах замка, где каждая дверь отворялась волшебством. Итак, требуется найти: основания новой уверенности, ведь все старые ключи отметались как негодные. Человеку, однажды почувствовавшему, что такое “математическая строгость”, кажется, что в нём родилось иное существо. У этого существа странный душевный склад: больше всего оно боится сомнения - ровно так, как мы все боимся страха. И лишь одна бесцельная страсть - побеждать.
Я вновь и вновь вспоминаю смущенную улыбку Учителя и его столь странные слова о победе, данной ценой поражения. Несомненно, я узнал тогда что-то, что при менее счастливой судьбе смог бы постигнуть лишь в преклонном возрасте. Мальчик, сидящий возле старика, от которого навсегда ушла рыба. Бесцельная любовь, являющаяся ключом к решению непостижимого уравнения жизни.
Позднее, став уже более искушенным математиком, я узнал, что эта царственная наука, как и море, хранит свою последнюю тайну. В безумии своей страсти, в неистовстве волн, оно сохраняет - что? выдержку? - нет, точное знание о неодолимости своего разума. Вот так и математика, однажды “сойдя с ума”, повела речь о своей неразрешимости. Так она приблизилась к кругу любви. Ведь только любовь неразрешима в строгом (математическом) смысле слова. Поражение, чьим “нервом” была любовь, всегда замыкается победой. Потеря сил и угасание - весь этот круг изнеможения - обводится окружностью Победы.
Золотым и высоким циркулем.
(А.Кутыркин, август-сентябрь 2010 г.)
текст впервые опубликован в сообществе
Фотографии сделаны кружковцами разных лет выпуска