Буквы, слоги, слова.
Хочется, чтобы побольше было таких людей вокруг - таких, как человек на этой фотографии. Каких? Надёжных, твёрдых? Даже не твёрдых, а каких-то… своих, что ли. Наших. Чтобы верилось в них, чтобы не дёргались они, не нюнили, не орали. Но в тишине этой - от одного их образа отчётливо шёл бы мощный гуд, мерный звук, сила, которую сокрушить нельзя. Убей их сейчас, они и мёртвые гудеть будут, и гудом этим всё на свете победят, саму смерть плечом двинут. В нём же, в звуке этом, чего только нет. Боль, которую они терпят, и терпеть будут. Горе, которое никогда в них не исчезнет, истончится со временем, засохнет, но останется. Тоска, которая тянет и тянет, куда-то, куда никак не достать ни взглядом, ни мыслью. Но кроме боли, горя и тоски - любовь. Милосердие. Вера.
Кажется, сейчас он поднимет глаза, посмотрит слегка рассеянно, доброжелательно, но прямо. Молча кивнёт, и я подумаю: а сам я - такой?
В детстве, помню, прижмёшься ухом к гладкому телеграфному столбу и слушаешь, как гудит в этих проводах вся страна, не спит, ворочается, живёт вся твоя огромная Родина. Смотришь, как они, столбы эти, шагают через речку, через огороды, взбираются на гору и идут дальше, дальше, тянут свой тихий, мерный гуд через границы районов и областей, через города и тайгу, к концу земли, к океану. И веришь, что все, кто слышат этот звук - с тобой заодно, все они хотят того же, простого и понятного: чтобы всё было хорошо, чтобы всё было справедливо.
А люди-то разные все. Вон сидят, тоже «гудят», один орёт «С Днём Победы!» и ржёт, хохочет всей своей глупой рожей, кривляется, задирает прохожих, матерится. А другой присел на корточки, смеётся над ним. Худой, недобрый, умный - смеётся над дурачком. Наверное, и пьёт на его, дурачка, деньги. А третий, в стороне, не с ними, лет сорока, трезвый, чисто одет, со лба немного лысеет, но пока ещё ничего, курит неторопливо. Но по прямой, как доска, спине его, по тому, как иногда слишком долго он упирается взглядом куда-то - понимаешь, что сидит в этом человеке страшная злость. И скоро не выдержит он, отпустит эту злость свою на волю. А там уж… кому прилетит.
Ну ладно, детей с ними крестить не пойдёшь. А в окоп - пойдёшь? А в разведку? А если не с кем больше? И ещё неясно, кстати, кто лучше бить сможет, я или они.
Были в моих 90-х такие книжки: «Дьявол в раю» Генри Миллера и «Волхв» Джона Фаулза. В первой из них - герой слабый, бедный, глупый, во второй - сильный, богатый, умный. Но для них обоих во время войны мысль «нет ничего важнее человеческой жизни» вдруг незаметно превратилась в совсем другое: «нет ничего важнее моей шкуры». Там даже прямым текстом где-то есть: «Это война. Каждый сам за себя». Меня, помню, эти слова тогда неприятно задели, но я себя пересилил и поверил - «они-то знают, как надо», господа-гуманисты Миллер и Фаулз. Теперь-то ясно вижу, что нихера они не знают.
А ещё помню, приезжаешь домой на летние каникулы, просыпаешься утром под любимыми рок-плакатами из журнала «Ровесник» - мама кормит плотным завтраком и говорит: «Ну, пошли работать». И думаешь: «Какая работа?! Человек же отдохнуть приехал!».
Гуманизм, пацифизм, космополитизм.
Выкинь всё это, дружок, и начни заново. Сначала буквы, потом слоги, потом слова, а там и - смысл:
«Дуб - дерево.
Роза - цветок.
Олень - животное.
Воробей - птица.
Россия - наше отечество.
Смерть неизбежна».
Ну, или хотя бы: «Мама мыла раму».
С Днём Победы! Даст Бог, не последняя.