Свобода мыслить
Почему советская наука была не советской, а послевоенной
Предмет вечной ностальгии по советскому - это большая наука. Аргументация проверена годами: были репрессии, и коллективизация была, но ведь человека в космос отправили. Ведь физику подняли. АЭС построили! И вообще интеллигенция окрепла, культура: здесь как раз кстати вспоминаются кадры из «Девяти дней одного года».
При этом само собой принято считать, что коллективизация и большая наука - события родственные, одно без другого не мыслимые. Так функционировала система, и именно она обеспечила нам научные открытия и выход в мировые державы.
Утверждение это, однако, можно оспорить, что и доказали ученые из Центра гуманитарных исследований РАНХиГС, с 2011 года занятые в проекте «Идеология и практика технологического прорыва: люди и институции». Любопытный проект, в основе которого - сотни глубинных интервью с сотрудниками обнинских НИИ, работавших над мирным атомом в Советском Союзе, продемонстрировал в числе прочего, что открытия все-таки обеспечила не система, а люди. Конкретно - послевоенное поколение.
Кадр из фильма «Девять дней одного года»
Большая наука появилась в конце 40-х и начала «съеживаться» уже в 60-е: вовсе не от недостатка средств или государственного внимания, а вследствие поколенческой смены и изменения внутренней мотивации ученых. При этом - пока наука существовала и стремилась к своему пику - она существовала вовсе не по законам системы, а вопреки ей.
- Когда в СССР преследовали стиляг, физики-теоретики могли, не боясь коменданта, восседать в позе лотоса или танцевать канкан, - рассказывает Галина Орлова, приглашенный исследователь РАНХиГС, соруководитель Обнинского проекта, доцент кафедры психологии личности Южного федерального университета. - К ним на режимный объект свободно приезжали зарубежные делегации: взглянуть на витрину советской науки - первую в мире АЭС. Все это создавало столь необходимую для ученых атмосферу «эвристического азарта».
Принципиальной предпосылкой научного творчества все респонденты проекта называли свободу - категорию малоценную для большинства населения советской ойкумены, и явно уж побочную для функционирования системы. Андрей Зорин, научный руководитель Центра гуманитарных исследований РАНХиГС, профессор Оксфордского университета, объясняет парадокс «послевоенным фактором».
- Ощущение себя свободным перед лицом опасности - частая тема в рассказах фронтовиков, и это ощущение осталось с пионерами советской науки на всю жизнь, ведь все они застали Великую Отечественную, а многие сражались, - считает исследователь. - Как оказалось, нередко наши собеседники приходили в науку именно потому, что после 45-го там только и оставалось пространство свободы, личного действия, настоящего «драйва». Им нравилось и то, что работа физиков-ядерщиков была связана с постоянным риском для жизни.
Новогоднее представление в начале 1950-х
Как только пространство свободы стало сужаться, а научные институты - заполняться карьеристами и любителями высоких зарплат, творческий потенциал лабораторий большой советской науки тут же снизился. Система при этом оставалась крепкой и жизнеспособной, начинался спокойный и уверенный застой. А вот прорывная наука уже заканчивалась - не 90-е годы всему виной. «Большая наука к 1970-м оказалась в значительной степени делом первых мобилизованных поколений», - поясняет Галина Орлова. Новые люди, адекватные «фронтовикам», не появлялись.
А все почему? Не хватало им опыта свободы. Вряд ли хорошая идея - получать этот опыт всегда военным путем. Но, может, придумаем когда-нибудь систему, где он получается иначе: и мирно, и безгрешно.
Ольга ФИЛИНА