Иванъ Солоневичъ. Россiя в концлагере. Девочка со льдомъ.
Жизнь пошла какъ-то глаже. Одно время, когда начали срываться эшелоны, работы стало меньше, потомъ, когда Якименко сталъ подъ сурдинку включать въ списки людей, которыхъ Чекалинъ уже по разу, или больше, снималъ съ эшелоновъ - работа опять стала безпросыпной. Въ этотъ перiодъ времени со мною случилось происшествiе, въ сущности, пустяковое, но какъ-то очень ужъ глубоко врeзавшееся въ память.
На разсвeтe, передъ уходомъ заключенныхъ на работы, и вечеромъ, во время обeда, передъ нашими палатками маячили десятки оборванныхъ крестьянскихъ ребятишекъ, выпрашивавшихъ всякiе съeдобные отбросы. Странно было смотрeть на этихъ дeтей “вольнаго населенiя”, болeе нищаго, чeмъ даже мы, каторжники, ибо свои полтора фунта хлeба мы получали каждый день, а крестьяне и этихъ полутора фунтовъ не имeли.
Нашимъ продовольствiемъ завeдывалъ Юра. Онъ ходилъ за хлeбомъ и за обeдомъ. Онъ же игралъ роль распредeлителя лагерныхъ объeдковъ среди дeтворы. У насъ была огромная, литровъ на десять, аллюминiевая кастрюля, которая была участницей уже двухъ нашихъ попытокъ побeга, а впослeдствiи участвовала и въ третьей. Въ эту кастрюлю Юра собиралъ то, что оставалось отъ лагерныхъ щей во всей нашей палаткe. Щи эти обычно варились изъ гнилой капусты и селедочныхъ головокъ - я такъ и не узналъ, куда дeвались селедки отъ этихъ головокъ… Немногiе изъ лагерниковъ отваживались eсть эти щи, и они попадали дeтямъ. Впрочемъ, многiе изъ лагерниковъ урывали кое-что и изъ своего хлeбнаго пайка.
Я не помню, почему именно все это такъ вышло. Кажется, Юра дня два-три подрядъ вовсе не выходилъ изъ УРЧ, я - тоже, наши сосeди по привычкe сливали свои объeдки въ нашу кастрюлю. Когда однажды я вырвался изъ УРЧ, чтобы пройтись - хотя бы за обeдомъ - я обнаружилъ, что моя кастрюля, стоявшая подъ нарами, была полна до краевъ, и содержимое ея превратилось въ глыбу сплошного льда. Я рeшилъ занести кастрюлю на кухню, поставить ее на плиту и, когда ледъ слегка оттаетъ, выкинуть всю эту глыбу вонъ и въ пустую кастрюлю получить свою порцiю каши. Я взялъ кастрюлю и вышелъ изъ палатки. Была почти уже ночь. Пронзительный морозный вeтеръ вылъ въ телеграфныхъ проводахъ и засыпалъ глаза снeжной пылью. У палатокъ не было никого. Стайки дeтей, который въ обeденную пору шныряли здeсь, уже разошлись. Вдругъ какая-то неясная фигурка метнулась ко мнe изъ-за сугроба, и хриплый, застуженный дeтскiй голосокъ пропищалъ:
- Дяденька, дяденька, можетъ, что осталось, дяденька, дай!..
Это была дeвочка лeтъ, вeроятно, одиннадцати. Ея глаза подъ спутанными космами волосъ блестeли голоднымъ блескомъ. А голосокъ автоматически, привычно, безъ всякаго выраженiя, продолжалъ скулить:
- Дяденька, да-а-а-ай…
- А тутъ - только ледъ.
- Отъ щей, дяденька?
- Отъ щей.
- Ничего, дяденька, ты только дай… Я его сейчасъ, ей Богу, сейчасъ… Отогрeю… Онъ сейчасъ вытряхнется… Ты только дай!
Въ голосe дeвочки была суетливость, жадность и боязнь отказа. Я соображалъ какъ-то очень туго и стоялъ въ нерeшимости. Дeвочка почти вырвала кастрюлю изъ моихъ рукъ… Потомъ она распахнула рваный зипунишко, подъ которымъ не было ничего - только торчали голыя острыя ребра, прижала кастрюлю къ своему голому тeльцу, словно своего ребенка, запахнула зипулишко и сeла на снeгъ.
Я находился въ состоянiи такой отупeлости, что даже не попытался найти объясненiе тому, что эта дeвочка собиралась дeлать. Только мелькнула ассоцiацiи о ребенкe, о материнскомъ инстинктe, который какимъ-то чудомъ живетъ еще въ этомъ изсохшемъ тeльцe… Я пошелъ въ палатку отыскивать другую посуду для каши своей насущной.
Въ жизни каждаго человeка бываютъ минуты великаго униженiя. Такую минуту пережилъ я, когда, ползая подъ нарами въ поискахъ какой-нибудь посуды, я сообразилъ, что эта дeвочка собирается тепломъ изголодавшагося своего тeла растопить эту полупудовую глыбу замерзшей, отвратительной, свиной - но все же пищи. И что во всемъ этомъ скелетикe - тепла не хватитъ и на четверть этой глыбы. Я очень тяжело ударился головой о какую-то перекладину подъ нарами и, почти оглушенный отъ удара, отвращенiя и ярости, выбeжалъ изъ палатки.
Дeвочка все еще сидeла на томъ же мeстe, и ея нижняя челюсть дрожала мелкой частой дрожью.
- Дяденька, не отбирай! - завизжала она.
Я схватилъ ее вмeстe съ кастрюлей и потащилъ въ палатку. Въ головe мелькали какiя-то сумасшедшiя мысли. Я что-то, помню, говорилъ, но, думаю, что и мои слова пахли сумасшедшимъ домомъ. Дeвочка вырвалась въ истерiи у меня изъ рукъ и бросилась къ выходу изъ палатки. Я поймалъ ее и посадилъ на нары. Лихорадочно, дрожащими руками я сталъ шарить на полкахъ подъ нарами. Нашелъ чьи-то объeдки, полъ пайка Юринаго хлeба и что-то еще. Дeвочка не ожидала, чтобы я протянулъ ей ихъ. Она судорожно схватила огрызокъ хлeба и стала запихивать себe въ ротъ. По ея грязному личику катились слезы еще не остывшаго испуга. Я стоялъ передъ нею, пришибленный и растерянный, полный великаго отвращенiя ко всему въ мiрe, въ томъ числe и къ самому себe.
Какъ это мы, взрослые люди Россiи, тридцать миллiоновъ взрослыхъ мужчинъ, могли допустить до этого дeтей нашей страны? Какъ это мы не додрались до конца?
Мы, русскiе интеллигенты, зная вeдь, чeмъ была “великая французская революцiя”, могли мы себe представить, чeмъ будетъ столь же великая революцiя у насъ!.. Какъ это мы не додрались? Какъ это мы всe, всe поголовно, не взялись за винтовки? Въ какой-то очень короткiй мигъ - вся проблема гражданской войны и революцiи освeтилась съ безпощадной яркостью.
Что помeщики? Что капиталисты? Что профессора? Помeщики - въ Лондонe, капиталисты - въ Наркомторгe, профессора - въ академiи. Безъ виллъ и автомобилей - но живутъ… А вотъ всe эти безымянные мальчики и дeвочки?..
О нихъ мы должны были помнить прежде всего - ибо они будущее нашей страны… - А вотъ - не вспомнили… И вотъ, на костяхъ этого маленькаго скелетика - миллiоновъ такихъ скелетиковъ - будетъ строиться соцiалистическiй рай. Вспоминался карамазовскiй вопросъ о билетe въ жизнь…
Нeтъ, ежели бы имъ и удалось построить этотъ рай - на этихъ скелетикахъ, - я такого рая не хочу. Вспомнилась и фотографiя Ленина въ позe Христа, окруженнаго дeтьми: “не мeшайте дeтямъ приходить ко мнe”…
Какая подлость! Какая лицемeрная подлость!..
И вотъ - много вещей видалъ я на совeтскихъ просторахъ - вещей, на много хуже этой дeвочки съ кастрюлей льда. И многое - какъ-то забывается. А дeвочка не забудется никогда. Она для меня стала какимъ-то символомъ, символомъ того, что сдeлалось съ Россiей.
rpczmoskva.org.ru
На разсвeтe, передъ уходомъ заключенныхъ на работы, и вечеромъ, во время обeда, передъ нашими палатками маячили десятки оборванныхъ крестьянскихъ ребятишекъ, выпрашивавшихъ всякiе съeдобные отбросы. Странно было смотрeть на этихъ дeтей “вольнаго населенiя”, болeе нищаго, чeмъ даже мы, каторжники, ибо свои полтора фунта хлeба мы получали каждый день, а крестьяне и этихъ полутора фунтовъ не имeли.
Нашимъ продовольствiемъ завeдывалъ Юра. Онъ ходилъ за хлeбомъ и за обeдомъ. Онъ же игралъ роль распредeлителя лагерныхъ объeдковъ среди дeтворы. У насъ была огромная, литровъ на десять, аллюминiевая кастрюля, которая была участницей уже двухъ нашихъ попытокъ побeга, а впослeдствiи участвовала и въ третьей. Въ эту кастрюлю Юра собиралъ то, что оставалось отъ лагерныхъ щей во всей нашей палаткe. Щи эти обычно варились изъ гнилой капусты и селедочныхъ головокъ - я такъ и не узналъ, куда дeвались селедки отъ этихъ головокъ… Немногiе изъ лагерниковъ отваживались eсть эти щи, и они попадали дeтямъ. Впрочемъ, многiе изъ лагерниковъ урывали кое-что и изъ своего хлeбнаго пайка.
Я не помню, почему именно все это такъ вышло. Кажется, Юра дня два-три подрядъ вовсе не выходилъ изъ УРЧ, я - тоже, наши сосeди по привычкe сливали свои объeдки въ нашу кастрюлю. Когда однажды я вырвался изъ УРЧ, чтобы пройтись - хотя бы за обeдомъ - я обнаружилъ, что моя кастрюля, стоявшая подъ нарами, была полна до краевъ, и содержимое ея превратилось въ глыбу сплошного льда. Я рeшилъ занести кастрюлю на кухню, поставить ее на плиту и, когда ледъ слегка оттаетъ, выкинуть всю эту глыбу вонъ и въ пустую кастрюлю получить свою порцiю каши. Я взялъ кастрюлю и вышелъ изъ палатки. Была почти уже ночь. Пронзительный морозный вeтеръ вылъ въ телеграфныхъ проводахъ и засыпалъ глаза снeжной пылью. У палатокъ не было никого. Стайки дeтей, который въ обeденную пору шныряли здeсь, уже разошлись. Вдругъ какая-то неясная фигурка метнулась ко мнe изъ-за сугроба, и хриплый, застуженный дeтскiй голосокъ пропищалъ:
- Дяденька, дяденька, можетъ, что осталось, дяденька, дай!..
Это была дeвочка лeтъ, вeроятно, одиннадцати. Ея глаза подъ спутанными космами волосъ блестeли голоднымъ блескомъ. А голосокъ автоматически, привычно, безъ всякаго выраженiя, продолжалъ скулить:
- Дяденька, да-а-а-ай…
- А тутъ - только ледъ.
- Отъ щей, дяденька?
- Отъ щей.
- Ничего, дяденька, ты только дай… Я его сейчасъ, ей Богу, сейчасъ… Отогрeю… Онъ сейчасъ вытряхнется… Ты только дай!
Въ голосe дeвочки была суетливость, жадность и боязнь отказа. Я соображалъ какъ-то очень туго и стоялъ въ нерeшимости. Дeвочка почти вырвала кастрюлю изъ моихъ рукъ… Потомъ она распахнула рваный зипунишко, подъ которымъ не было ничего - только торчали голыя острыя ребра, прижала кастрюлю къ своему голому тeльцу, словно своего ребенка, запахнула зипулишко и сeла на снeгъ.
Я находился въ состоянiи такой отупeлости, что даже не попытался найти объясненiе тому, что эта дeвочка собиралась дeлать. Только мелькнула ассоцiацiи о ребенкe, о материнскомъ инстинктe, который какимъ-то чудомъ живетъ еще въ этомъ изсохшемъ тeльцe… Я пошелъ въ палатку отыскивать другую посуду для каши своей насущной.
Въ жизни каждаго человeка бываютъ минуты великаго униженiя. Такую минуту пережилъ я, когда, ползая подъ нарами въ поискахъ какой-нибудь посуды, я сообразилъ, что эта дeвочка собирается тепломъ изголодавшагося своего тeла растопить эту полупудовую глыбу замерзшей, отвратительной, свиной - но все же пищи. И что во всемъ этомъ скелетикe - тепла не хватитъ и на четверть этой глыбы. Я очень тяжело ударился головой о какую-то перекладину подъ нарами и, почти оглушенный отъ удара, отвращенiя и ярости, выбeжалъ изъ палатки.
Дeвочка все еще сидeла на томъ же мeстe, и ея нижняя челюсть дрожала мелкой частой дрожью.
- Дяденька, не отбирай! - завизжала она.
Я схватилъ ее вмeстe съ кастрюлей и потащилъ въ палатку. Въ головe мелькали какiя-то сумасшедшiя мысли. Я что-то, помню, говорилъ, но, думаю, что и мои слова пахли сумасшедшимъ домомъ. Дeвочка вырвалась въ истерiи у меня изъ рукъ и бросилась къ выходу изъ палатки. Я поймалъ ее и посадилъ на нары. Лихорадочно, дрожащими руками я сталъ шарить на полкахъ подъ нарами. Нашелъ чьи-то объeдки, полъ пайка Юринаго хлeба и что-то еще. Дeвочка не ожидала, чтобы я протянулъ ей ихъ. Она судорожно схватила огрызокъ хлeба и стала запихивать себe въ ротъ. По ея грязному личику катились слезы еще не остывшаго испуга. Я стоялъ передъ нею, пришибленный и растерянный, полный великаго отвращенiя ко всему въ мiрe, въ томъ числe и къ самому себe.
Какъ это мы, взрослые люди Россiи, тридцать миллiоновъ взрослыхъ мужчинъ, могли допустить до этого дeтей нашей страны? Какъ это мы не додрались до конца?
Мы, русскiе интеллигенты, зная вeдь, чeмъ была “великая французская революцiя”, могли мы себe представить, чeмъ будетъ столь же великая революцiя у насъ!.. Какъ это мы не додрались? Какъ это мы всe, всe поголовно, не взялись за винтовки? Въ какой-то очень короткiй мигъ - вся проблема гражданской войны и революцiи освeтилась съ безпощадной яркостью.
Что помeщики? Что капиталисты? Что профессора? Помeщики - въ Лондонe, капиталисты - въ Наркомторгe, профессора - въ академiи. Безъ виллъ и автомобилей - но живутъ… А вотъ всe эти безымянные мальчики и дeвочки?..
О нихъ мы должны были помнить прежде всего - ибо они будущее нашей страны… - А вотъ - не вспомнили… И вотъ, на костяхъ этого маленькаго скелетика - миллiоновъ такихъ скелетиковъ - будетъ строиться соцiалистическiй рай. Вспоминался карамазовскiй вопросъ о билетe въ жизнь…
Нeтъ, ежели бы имъ и удалось построить этотъ рай - на этихъ скелетикахъ, - я такого рая не хочу. Вспомнилась и фотографiя Ленина въ позe Христа, окруженнаго дeтьми: “не мeшайте дeтямъ приходить ко мнe”…
Какая подлость! Какая лицемeрная подлость!..
И вотъ - много вещей видалъ я на совeтскихъ просторахъ - вещей, на много хуже этой дeвочки съ кастрюлей льда. И многое - какъ-то забывается. А дeвочка не забудется никогда. Она для меня стала какимъ-то символомъ, символомъ того, что сдeлалось съ Россiей.
rpczmoskva.org.ru