В.Лидзарь. "Варфоломеевская ночь в Севастополе 23 февраля 1918 года.
23 февраля - "день разрушителя Отечества"
23 [10] февраля 1918 года*
В начале января 1918 г[ода], после «похода» на татар, после блестящих побед советской разбойничьей банды над мирным татарским народом, после разграбления крымских городов и сел, севастопольская тюрьма была переполнена разного рода «контрреволюционерами», и не проходило дня, чтобы новые и новые жертвы социалистической власти не наполняли тюрьмы. Мы, старые «арестанты», образовали свой маленький Красный Крест и поддерживали вновь прибывших провизией и морально. «Товарищи» в ленточках, матросы и некоторые рабочие, занимавшие караулы в тюрьме, всячески издевались над нами и не раз грозили расстрелять, но пока что все обходилось благополучно.
Начался «суд», вернее расправа «революционного трибунала».
«Судили» в Морском собрании. Приговоры в большинстве случаев выносились беспощадные. Например, капитан 2 ранга Бахтин был присужден «трибуналом» к 16 годам тюремного заключения с принудительными работами, адмирал Львов и капитан 1 ранга Карказ - к 10 годам и принудительным работам, матрос Блюмберг - к 5 годам и т[ак] д[алее].
Мы, заключенные разного сорта «контрреволюционеры», жили дружной семьей: читали, пополняли свои знания, особенно в иностранных языках, играли в шахматы и морской бой, спорили о текущем моменте, пилили дрова, топили печи, составили приличный хор, пели по праздникам в тюремной церкви и с нетерпением ждали дней свиданий с близкими. Эти дни для нас были особенно дороги: каждый из нас мог бы по 15 минут побеседовать со своими близкими, и после свиданий мы до б часов вечера делились друг с другом новостями, и когда в 6 часов вечера раздавался унылый звон колокола, возвещавший нас, что пора расходиться по своим камерам, мы возвращались к суровой действительности.
Начиналась проверка, и к 7 часам вечера мы уже были заперты по своим камерам-склепам.
Так протекала наша жизнь в тюрьме.
Как опасные «контрреволюционеры» в одиночках сидели: в сыром подвале капитан 1 ранга Карказ, в верхнем этаже муфтий крымских татар Челебиджан Челебиев, в среднем этаже матрос Блюмберг, в нижнем этаже старший городовой севастопольской полиции Синица и инженер Шостак.
Накануне этой кошмарной ночи после вечерней поверки, как всегда, нас заперли по камерам. Часов в до 10-11 в нашу камеру № 3, находящуюся против камеры № 4, долетал смутный говор запертых там, и веселый заразительный смех мичмана Целицо и прапорщика по адмиралтейству Кальбуса часто нарушал мертвящую тишину ночи.Часов в 11 ночи вся тюрьма затихла. Ничего не подозревающие люди уснули все... А под покровом ночи на кораблях решалось гнусное и ужасное дело... Там решалась судьба многих ни в чем не повинных людей.
Подогреваемая кровожадными статьями выходящих тогда в Севастополе «интернациональных газет» «Таврическая правда» и «Путь борьбы» и кровожадными телеграммами Троцкого и других комиссаров разнузданная, звериная банда матросов, «красы и гордости революции», от которых отшатнулось все светлое и чистое, собрала свой митинг и дала Ганнибалову клятву уничтожить всю интеллигенцию, офицерство и буржуазию.
Мы, пленники «советской коммунистической власти», мирно спали, веря в заверения советских заправил, что нам никакой опасности не угрожает, и если таковая будет, то Совет примет все меры к нашей защите... Мы мирно спали, и, как почти каждую ночь, многим из нас грезилась семья, родные, воля, погибающий флот и милая наша несчастная Родина...
Мы спали, а судьба многих из нас была уже решена...
В 2 часа ночи 23 февраля 1918 г[ода] ворвалась в тюрьму первая банда матросов, они по списку потребовали от комиссара выдачи пяти заключенных. Комиссар по телефону запросил Совет (Совет всю ночь заседал во дворце Главного командира флота), как ему быть: выдать нас или нет. Из Совета ответили: выдавать кого потребуют матросы. В списке значились: адмирал Львов, капитан 1 ранга Карказ, капитан 2 ранга Цвингман, муфтий Челебиев и бывший старший городовой севастопольской полиции Синица... Им связали руки назад (вязали руки матросы и рабочий плотничной мастерской Севастопольского порта Рогулин)... Их повели... никто из обреченных не просил пощад ... Дорогой до места убийства, в Карантинной балке, как передавал потом рабочий Рогулин, их истязали: больного старика Карказа били прикладами и кулаками и в буквальном смысле волокли, т[ак] к[ак] он болел ногами и не мог идти, адмирала Львова дергали за бороду. Синицу кололи штыками и глумились над всеми...
Перед расстрелом сняли с них верхнюю одежду и уже расстрелянных, уже мертвых били по головам камнями и прикладами...
Мы, оставшиеся в тюрьме, ждали своей очереди... Мы простились друг с другом, наскоро написали письма родным...
В 4 часа утра в тюрьму ворвалась вторая банда матросов. Эти брали без списка, кто подвернется под руку Взяли: полковников по адмиралтейству Шперлинга, Яновского, капитана 2 ранга'Вахтина, лейтенанта Прокофьева, мичмана Целицо, поручика по адмиралтейству Доценко (на другой день после расстрела был получен ордер Совета на его освобождение), прапорщиков по адмиралтейству Кальбуса и Гаврилова, матроса Блюмберга и инженера Шостака (последним трем - Блюмбергу, Шостаку и Гаври-лову -удалось бежать из-под расстрела; Шостак был ранен и умер в июне 1918 г[ода]... Всем обреченным связали руки, хотя полковники Яновский и Шперлинг просили не вязать им руки: «мы не убежим», говорили они... Их увели, а нам, оставшимся, сказали: «Мы еще придем за вами...» Минут через 15-20 глухо долетел в камеру звук нестройного залпа, затем несколько одиночных выстрелов, и все замолкло... Мы ждем своей очереди...
Тускло светит рассвет в переплетенное решеткой тюремное окно... Тихо, тихо кругом... Мы лежим на койках, и глаза наши обращены то к иконам, то на окно, где за окном медленно-медленно приближается рассвет. Губы каждого невнятно шепчут: «Господи, спаси, защити, ты единственный наш защитник, единственная наша надежда...»
Боже, как медленно, томительно приближается рассвет, минуты кажутся вечность.
Что пережито было за это время - не в силах описать ни одно перо...
Но вот взошло солнце, ярко вспыхнули лучи на оконных стеклах и весело заиграли на полу и стенах камеры... Послышались шаги и глухой говор... Звякнули ключи, провизжал отпираемый замок, и этот звук точно ножом кольнул в сердце... «Они?...» Но нет, это отперли нашу камеру надзиратели. Началась поверка. Мы вышли в коридор. Пустые и мрачные стояли камеры, в которых еще вчера было так оживленно. Казалось, незримый дух убитых витает в них. В соседних камерах уцелело очень мало народу. Мы обнялись, расцеловались, мы плакали...
Сколько в эту кошмарную ночь было перебито народу в Севастополе, никто не знает. Утром грузовые автомобили собирали трупы по улицам, на бульварах, за городом и свозили на пристань. Доверху наполненные трупами баржи отводились в море и там, с привязанными балластами, сбрасывались в море... И неудивительно, если вы встретите севастопольца, преждевременно поседевшего, состарившегося, с расстроенным воображением, - никто не ждал этого. Никто не ожидал, что люди могут быть такими зверями. Никто не думал, что, живя в Севастополе, он находится в клетке с кровожадными зверями.
Люди XX века не могли представить себе такого кошмара, какой был 23 февраля 1918 г[ода] в Севастополе...
Взошло солнце, могучее, жизнерадостное... Но не увидят его больше те, нет, не увидят, не согреет оно их, не порадует, не вселит надежды на спасение... Нет, не увидят они больше солнца, не услышат больше лепета своих жен, матерей, отцов, сестер, братьев, друзей...
Не увидят они и того позора, какой переживает несчастная, замученная предателями-большевиками наша милая Родина... Не увидят они и тех страданий, какие переживает под большевистской пятой наш несчастный народ... Нет, не увидят!... Пусть же чистое изумрудное море будет вам легким покровом, а морская трава обовьет ваши останки траурным флером...
Мир вам, мученики...
В.Л.** Морской сборник (Бизерта). - 1922. -№ 4.
* Дата события
** В.Лидзарь
d-v-sokolov.livejournal.com
23 [10] февраля 1918 года*
В начале января 1918 г[ода], после «похода» на татар, после блестящих побед советской разбойничьей банды над мирным татарским народом, после разграбления крымских городов и сел, севастопольская тюрьма была переполнена разного рода «контрреволюционерами», и не проходило дня, чтобы новые и новые жертвы социалистической власти не наполняли тюрьмы. Мы, старые «арестанты», образовали свой маленький Красный Крест и поддерживали вновь прибывших провизией и морально. «Товарищи» в ленточках, матросы и некоторые рабочие, занимавшие караулы в тюрьме, всячески издевались над нами и не раз грозили расстрелять, но пока что все обходилось благополучно.
Начался «суд», вернее расправа «революционного трибунала».
«Судили» в Морском собрании. Приговоры в большинстве случаев выносились беспощадные. Например, капитан 2 ранга Бахтин был присужден «трибуналом» к 16 годам тюремного заключения с принудительными работами, адмирал Львов и капитан 1 ранга Карказ - к 10 годам и принудительным работам, матрос Блюмберг - к 5 годам и т[ак] д[алее].
Мы, заключенные разного сорта «контрреволюционеры», жили дружной семьей: читали, пополняли свои знания, особенно в иностранных языках, играли в шахматы и морской бой, спорили о текущем моменте, пилили дрова, топили печи, составили приличный хор, пели по праздникам в тюремной церкви и с нетерпением ждали дней свиданий с близкими. Эти дни для нас были особенно дороги: каждый из нас мог бы по 15 минут побеседовать со своими близкими, и после свиданий мы до б часов вечера делились друг с другом новостями, и когда в 6 часов вечера раздавался унылый звон колокола, возвещавший нас, что пора расходиться по своим камерам, мы возвращались к суровой действительности.
Начиналась проверка, и к 7 часам вечера мы уже были заперты по своим камерам-склепам.
Так протекала наша жизнь в тюрьме.
Как опасные «контрреволюционеры» в одиночках сидели: в сыром подвале капитан 1 ранга Карказ, в верхнем этаже муфтий крымских татар Челебиджан Челебиев, в среднем этаже матрос Блюмберг, в нижнем этаже старший городовой севастопольской полиции Синица и инженер Шостак.
Накануне этой кошмарной ночи после вечерней поверки, как всегда, нас заперли по камерам. Часов в до 10-11 в нашу камеру № 3, находящуюся против камеры № 4, долетал смутный говор запертых там, и веселый заразительный смех мичмана Целицо и прапорщика по адмиралтейству Кальбуса часто нарушал мертвящую тишину ночи.Часов в 11 ночи вся тюрьма затихла. Ничего не подозревающие люди уснули все... А под покровом ночи на кораблях решалось гнусное и ужасное дело... Там решалась судьба многих ни в чем не повинных людей.
Подогреваемая кровожадными статьями выходящих тогда в Севастополе «интернациональных газет» «Таврическая правда» и «Путь борьбы» и кровожадными телеграммами Троцкого и других комиссаров разнузданная, звериная банда матросов, «красы и гордости революции», от которых отшатнулось все светлое и чистое, собрала свой митинг и дала Ганнибалову клятву уничтожить всю интеллигенцию, офицерство и буржуазию.
Мы, пленники «советской коммунистической власти», мирно спали, веря в заверения советских заправил, что нам никакой опасности не угрожает, и если таковая будет, то Совет примет все меры к нашей защите... Мы мирно спали, и, как почти каждую ночь, многим из нас грезилась семья, родные, воля, погибающий флот и милая наша несчастная Родина...
Мы спали, а судьба многих из нас была уже решена...
В 2 часа ночи 23 февраля 1918 г[ода] ворвалась в тюрьму первая банда матросов, они по списку потребовали от комиссара выдачи пяти заключенных. Комиссар по телефону запросил Совет (Совет всю ночь заседал во дворце Главного командира флота), как ему быть: выдать нас или нет. Из Совета ответили: выдавать кого потребуют матросы. В списке значились: адмирал Львов, капитан 1 ранга Карказ, капитан 2 ранга Цвингман, муфтий Челебиев и бывший старший городовой севастопольской полиции Синица... Им связали руки назад (вязали руки матросы и рабочий плотничной мастерской Севастопольского порта Рогулин)... Их повели... никто из обреченных не просил пощад ... Дорогой до места убийства, в Карантинной балке, как передавал потом рабочий Рогулин, их истязали: больного старика Карказа били прикладами и кулаками и в буквальном смысле волокли, т[ак] к[ак] он болел ногами и не мог идти, адмирала Львова дергали за бороду. Синицу кололи штыками и глумились над всеми...
Перед расстрелом сняли с них верхнюю одежду и уже расстрелянных, уже мертвых били по головам камнями и прикладами...
Мы, оставшиеся в тюрьме, ждали своей очереди... Мы простились друг с другом, наскоро написали письма родным...
В 4 часа утра в тюрьму ворвалась вторая банда матросов. Эти брали без списка, кто подвернется под руку Взяли: полковников по адмиралтейству Шперлинга, Яновского, капитана 2 ранга'Вахтина, лейтенанта Прокофьева, мичмана Целицо, поручика по адмиралтейству Доценко (на другой день после расстрела был получен ордер Совета на его освобождение), прапорщиков по адмиралтейству Кальбуса и Гаврилова, матроса Блюмберга и инженера Шостака (последним трем - Блюмбергу, Шостаку и Гаври-лову -удалось бежать из-под расстрела; Шостак был ранен и умер в июне 1918 г[ода]... Всем обреченным связали руки, хотя полковники Яновский и Шперлинг просили не вязать им руки: «мы не убежим», говорили они... Их увели, а нам, оставшимся, сказали: «Мы еще придем за вами...» Минут через 15-20 глухо долетел в камеру звук нестройного залпа, затем несколько одиночных выстрелов, и все замолкло... Мы ждем своей очереди...
Тускло светит рассвет в переплетенное решеткой тюремное окно... Тихо, тихо кругом... Мы лежим на койках, и глаза наши обращены то к иконам, то на окно, где за окном медленно-медленно приближается рассвет. Губы каждого невнятно шепчут: «Господи, спаси, защити, ты единственный наш защитник, единственная наша надежда...»
Боже, как медленно, томительно приближается рассвет, минуты кажутся вечность.
Что пережито было за это время - не в силах описать ни одно перо...
Но вот взошло солнце, ярко вспыхнули лучи на оконных стеклах и весело заиграли на полу и стенах камеры... Послышались шаги и глухой говор... Звякнули ключи, провизжал отпираемый замок, и этот звук точно ножом кольнул в сердце... «Они?...» Но нет, это отперли нашу камеру надзиратели. Началась поверка. Мы вышли в коридор. Пустые и мрачные стояли камеры, в которых еще вчера было так оживленно. Казалось, незримый дух убитых витает в них. В соседних камерах уцелело очень мало народу. Мы обнялись, расцеловались, мы плакали...
Сколько в эту кошмарную ночь было перебито народу в Севастополе, никто не знает. Утром грузовые автомобили собирали трупы по улицам, на бульварах, за городом и свозили на пристань. Доверху наполненные трупами баржи отводились в море и там, с привязанными балластами, сбрасывались в море... И неудивительно, если вы встретите севастопольца, преждевременно поседевшего, состарившегося, с расстроенным воображением, - никто не ждал этого. Никто не ожидал, что люди могут быть такими зверями. Никто не думал, что, живя в Севастополе, он находится в клетке с кровожадными зверями.
Люди XX века не могли представить себе такого кошмара, какой был 23 февраля 1918 г[ода] в Севастополе...
Взошло солнце, могучее, жизнерадостное... Но не увидят его больше те, нет, не увидят, не согреет оно их, не порадует, не вселит надежды на спасение... Нет, не увидят они больше солнца, не услышат больше лепета своих жен, матерей, отцов, сестер, братьев, друзей...
Не увидят они и того позора, какой переживает несчастная, замученная предателями-большевиками наша милая Родина... Не увидят они и тех страданий, какие переживает под большевистской пятой наш несчастный народ... Нет, не увидят!... Пусть же чистое изумрудное море будет вам легким покровом, а морская трава обовьет ваши останки траурным флером...
Мир вам, мученики...
В.Л.** Морской сборник (Бизерта). - 1922. -№ 4.
* Дата события
** В.Лидзарь
d-v-sokolov.livejournal.com