"Живые легенды", проект Маргариты Пятининой
Когда началась война я был еще мальчиком. Был на рыбалке, народ собрался, плачет о том, что война началась. Я 1928 года рождения. Как только мне исполнилось 18 лет, меня призвали в армию. Призвали в госбезопасность в 1948 году. Служба моя называлась «внутренняя охрана государственной безопасности» у Абакумова. Первую подготовку в армии я проходил в Луцке.
Прошел подготовку, а мы находились на территории, где еще оставалось много сопротивления после войны, это 8 областей Западной Украины, полностью вооруженных против Советской власти, Прибалтика и Молдавия, Белоруссия, Пинская область. И первый бой мой был с группой 200 человек командира Строкача. Разбили их. И потом в Ровенской области мы взяли генерала Явра, командовал подпольем. После него взяли полковника Корня, потом меня перебросили. У меня множественные пулевые ранения. В нашей службе нет ни повара, ни санитара, ни окопа, ни блиндажа, ни крыши над головой, ничего нет. И нет правил в нашей войне. Я занимался подпольем, контрразведка. Я сержант, командир разведывательно-поисковой группы.
Огромное сопротивление это было: бьют, вешают, стреляют, жгут, расстреливают, детей убивают, врачей. Настолько жестоко эти бандеровцы расправлялись с населением, даже слов нет. Они еще во время войны были карателями, и вот это все они продолжали еще на Западной Украине.
А мы идем, ищем, достаем трупы. И вот я мужчина, столько всего видел, столько ран. Но я порой даже смотреть не мог на их зверства, которые они с людьми делали в то время.
- Николай Александрович, а как вы попали в контрразведку?
- Закончил училище, и мне дали сразу 4-ый разряд токаря-универсала. Я иду работать на Пышминский механический завод. Еще мальчишкой 15-ти лет назначили мастером. Делали детали, ночами не спали. Я еще участник трудового фронта. У меня есть медаль и есть удостоверение. Я везде успел, - смеется очень-очень доброй улыбкой Николай Александрович. - Пока на заводе работал еще на лыжах бегал, спортом занимался. Оказывается, эти годы за нами наблюдали. Когда пришло время и всех призвали, мы с другом остались. За нами приехала отдельная машина. В 1948 году нас приняли в контрразведку.
- Расскажите, как вас обучали? Зачем качели?
- Так стрелять учили. Надо же быстро стрелять, моментальная реакция должна быть. Я еще не соображаю ничего, но уже должен среагировать на опасность. От этого же зависит моя жизнь и товарищей. Качели раскачиваются на полную силу и с них должны попасть в мишень. Я должен был уметь плавать, нырять, дышать через соломинку. Память тренировали. Общее состояние спортивное. С парашютом прыгать учили. Интуицию тренировали: пишущая машинка, к некоторым буквам подключен электроток. Нужно по интуиции набирать буквы. Если ошибешься, тебя ударит током. Учили качаться от пули.
После обучения нас надо было еще и натаскать. Это все еще шла Отечественная война, потому что они от немцев еще остались. Абвера целая огромная база. Гестапо. Это все на нашу голову. Потом УПА - это Украинская повстанческая армия, АУН - украинские националисты, бандеровцы. Англо-американская служба разведки - эти «союзники» подогревали народ, что ни сегодня-завтра американская армия выступит против России. Мусават - это была подпольная организация Азербайджана, руководство находилось у них в Англии. Вот этими мы все и занимались, это такая наша страшная война была. Схроны везде были, очень много складов они оставили: с обмундированием, оружием. И сейчас этого оружия там полно: в складах церквей, монастырей, в подземелье запрятано. Типографии до сих пор существуют, радиостанции. Все это законспирировано и сейчас. Генералы АУНовские проходили службу в генеральном штабе германской армии, поэтому они могли вести партизанскую войну, они ее умели грамотно вести. Что и до сих пор и происходит.
Когда начинал я только служить. Первая служба моя. Я попал в старую оперативную группу, где меня должны были натаскать. Командовал операцией капитан, нас 6 человек. Мы должны были взять одного человека живым. Он должен был на явку прийти. Командир меня положил к крыльцу. Решили ждать до утра, думали, что кто-то к тому на явку придет. Лежим, на нас масккостюмы новенькие. Ждем. А он видимо выпил и ночью пошел на крыльцо помочиться. И тут на меня тепленькое течет))) и я лежу, пошевелиться нельзя никак, и мне стыдно, ребята же засмеют, да и как отмываться то))) Ребята посмеялись, а капитан со смеху давится))) Много было курьезных случаев. Но в целом страшно все это было.
Перебросили меня в Станислав. Лисецкий район, дорога на Солоквин. Был приказ найти фельдъегеря во что бы то ни стало и взять его живым. А у него машина и 7 человек охраны. Я с ним столкнулся и стал брать. Я «прислонился» к нему, он меня «учуял» и стал уходить, а темно, ничего нет, я только увижу силуэт, так я за ним гнался, постреливаем друг друга, не даю ему быстро идти. А ранить нельзя. Если я его раню, он покончит с собой, они в плен не сдаются, - он отступает от темы с уточнением: - Нас тоже в плен не берут, если поймают, то сжигали заживо. И так вот я догнал его и потерял. Нет его в темноте, не вижу. Я занервничал, думал, что отпустил. А он, оказывается, залег и ударил меня очередью из автомата. У меня автомат выпал, я упал. Не знаю, сколько пролежал, очнулся. И с земли вижу, что он встал, видимо, я его тоже ранил тяжело, и стал уходить. Но он видимо, уже сам понимал, что далеко не уйти. А он на меня еще ругается «Курва совет», прямо хорошо ругается. Я подтянул автомат, поставил на автоматическое и выпустил всю очередь в него, сколько было патронов в диске. Я только услышал, что он «захрапел». Потом меня нашли наши спустя сутки и забрали в госпиталь, документы все были при нем, и мы очень радовались, что взяли их. Тогда очень много ликвидировали этих группировок, банд.
Считалось, что это небольшие группы, а это была огромная хорошо вооруженная, хорошо подготовленная армия, которая уходила в леса и громила тылы Красной армии. Жуков вынужден снимать с фронта авиацию и солдат для борьбы с бандеровцами в годы войны. Наше правительство было настолько напугано, что еще три года после войны держало солдат наготове.
Мы до такого состояния их разбили, что они перестали переходить на мелкие группы по 6 человек. Огромная конспирация. Последние их директивы были «уходить в глубокое подполье», диверсий не оказывать», кто убежал - прятаться по Советскому Союзу, а кто не ушел - на нелегальное положение. Многих судили, после суда они вернулись на Украину, было выслано очень много семей.
Грабили они население. Мы вот ночами перемещались, придем в село, в колодец заглянем, там молочко в банке висит. Мы молочко выпьем, положим денежку. Местные так и говорил: «Если паны энквдисты молочко взяли, положат грошики, а лесные хлопцы ничего никогда не дадут».
Интересный был случай, в Закарпатье перебросили нас. Мы пришли ночью на один хутор, устали, спрашиваем хозяина, кто здесь живет: «Я, стара, дочка и байстрюк в примаки просится.» Мы просим постелить нам соломы, мы будем отдыхать. Ночью старуха кричит: «Не можно без квитка». Парень остался у них и пристает к девушке, видимо. Утром девушка вышла поливать. «Ну как без квитка?» - а я молодой, глупый был, так спрашиваю ее, она возмутилась - «Ну что вы, пан-энквдист!? Не добро шутковати над бедной дивчинкой.» - поливать не стала, ушла. Посидели, позавтракали и решили собрать что у нас есть, какие копейки этому байстрюку на свадьбу, ведь у него никого уже нет. Собрали деньги, отдали, пришли к старшине, собрали у себя тазы, ведра и большой узел постельного белья, военного, конечно, но даже сапоги для тестя нашли. Собрали, позвали почтаря и отправили ему. И потом я был на этом хуторке, поженились они. И с тех пор, если мы оставались ночевать, он кругом ходит, охраняет, говорит «чтобы плохие люди вам шкоды не зарубили». Так мы с ним и подружились. А его опросили, сколько он берет продуктов, для себя ли… Понятно, что там были все эти товарищи. Мы никогда никого не обижали. Нам не положено было, иначе сразу же будет в газетах. Поэтому как бы там не было, мы всегда все вежливо, корректно и настойчиво. Если мы взяли человека, допрашиваем его сразу на месте. Разговоры все записываем на бумаге. Оперативно идем по показаниям искать. Конечно, я его не трону, он нужен очень. Я сам не съем и отдам ему последний кусок, чтобы его живым доставить и получить сведения. До сих пор осталась привычка разговаривать громко и требовательно. Я даже в маршрутке, когда еду, говорю: «Останови, капитан», а он мне честь отдает.
Так служба и продолжалась все время. Но товарищей погибло очень много. У нас называли людей группами. Фамилии и имена не называли. Не положено. И мы ходим на работу. Это армейские ходят воевать, а в госбезопасности ходят на работу. А рядом кладбище…
И вот представьте армейский солдат, он поднялся и во весь рост идет в атаку, он боится, ему страшно, но он идет Родину защищать. И у него приказ «убить». И вот чекист, все тоже самое, но у него приказ «взять живым». Потому что нужна была информация. Мы под присягой, я не смею ослушаться. За нарушение - под трибунал. За предательство и трусость - военно-полевой суд. Время тяжелое, военное с нами считаться никто не будет. Надо идти и делать. У армейских были санитары, воинская часть, госпиталь, у нас нет ничего. И кухни нет, ушли с пайком и все. Идешь вот, если бой, ранен, лежишь. А кто меня подберет? Ну кто в живых останется, подберут. А не останется никого, дак некому подбирать. Я однажды всю ночь израненный пролежал в крови, пока меня нашли.
Однажды сам товарища нашел. Он меня звал вместе идти, я отказался, хотел хоть раз поспать как следует перед работой и покушать. И он ушел. Его нет, нет. И пошли мы его группой искать. И нашли где бой то шел, патронов валяется куча. Все погибли, а его не можем сразу найти. А он, видимо, полз к населенному пункту. Нашли всего белого, умер от потери крови. Голову уже поклевали птицы, глаза поклевали. Я достал из мешка портянку, завернул ему голову и лицо в портянку, завернули его в плащ-палатку, обвязали бечёвкой. Потащили волоком. И уже до берлинского шоссе, до машины. Вот так я своего товарища нашел. А на кладбище приходишь, из групп же постоянно хоронили. Нас не таскали в гробах, а хоронили так. Пришли, могилки поправили, надо уходить, а я стою, смотрю для себя место.
Много умерло. Из тех нас, кто вышел из войны, кто от ран умер, кто спился, кто покончил с собой. Нас брали из 100 человек пятерых. Серьезно отбирали.
Был у нас однажды приказ: привезти человека с документами. Какие документы и кого я не знал. А идти надо было целую неделю. До этого ходили две группы, не нашли его на явочной квартире. А я догадался, что он болеет. И он ушел с явочной квартиры, и я его нашел. Снял с себя пуловер, у меня были теплые носки, дал ему. Он кашлял. И документы у него. И я ему сказал: «Что бы не случилось, ты от меня ни шагу.» И мы стали возвращаться. И на пути нам встретился батальон, противопехотные мины они в Закарпатье разминировали. Мы попросили командира покараулить нас 4 часа, а мы поспим. Он согласился. А они сели обедать, достают черный хлеб и ржавую селедку. А мы хлеба так давно не видели, у нас галеты всегда сушеные и консервы. И мы попросили ребят поменять наши консервы на их хлеб и ржавую селедку, так давно селедки не ели. Была у нас фляжка спирта, мы их угостили. Добрались с ним. Согласно инструкции я документы в руки не брал, и он от меня не отлучался никуда. Так и докладываю по прибытию. А этот человек меня стал благодарить.
Были и случаи, когда разбили уже группировку, а единицы какие-то остались. И вот надо было опознавать их. Нашли мать одного. И вот она снимает икону со стены и клянется, что это не ее сын. Командир говорит: «Поговори с ней еще, отдадим мы ей ее сына, только надо узнать, кто он.» И я стал с ней говорить: «когда-то вот ты молодая была, красивая, и у меня вот мать, вы же все помните, как он родился, стал ходить, как вы радовались с мужем», - и она плачет «пан-энквдист, или ты шибко умный или ты шибко хитрый, это сынка мой». Она, оказывается, боялась за остальных детей, что репрессии на остальных будут. Я ей сказал, что отдадим труп твой, дадим лошадь, ты его отвези к себе и похорони там, будешь ходить на могилу, крест поставь только гражданский и не собирай народ, а лошадь продай. И она подписала бумаги. Отдали матери ребенка. Ну судьба такая, ушел он.
А вы знаете, как они принимали? Вот выходят в хутор, выводят всех людей: пять, шесть семей. Подходят «берешь ручницу?» (оружие), тот если отвечает «нет, не можу, слабы на грудину» (туберкулез), по нему сразу автоматная очередь и по семье. Подходят ко второй семье. Соглашается, деваться некуда было, иначе расстреляют. Вот так они формировали армию свою, так людей запугивали. А еще так делали: приходят в семью, приносят на стол облигацию и говорят, вот положишь туда деньги, мы, когда придем к власти, мы тебе в 10 раз больше дадим. А если не положишь деньги, «петуха» получишь, т.е. сожгут. Вымогали так деньги. Вот что там было тогда. Я вам еще не все рассказываю, но это страшно.
Правил не было, кто кого перехитрит. Мы тоже людей вербовали. Забирали с семьей, семью отвозили подальше, все хорошо они жили, а его в подполье рабочим, а я связным к нему. Если он меня выдаст, то мне конец.
Я вам расскажу самое страшное из всего этого. Вот, слушайте: представьте, мы пользуемся сигнальными ракетницами. Командир группы приказывает, группа работает. Мы договорились брать в живых. Окружили. Командир группы приказывает: «Зеленую ракету». Это значит, что группа должна прижать правый бок. Красную ракету - дожать. Еще ракета - зад подтянуть, сжимать и сжимать, брать. И вот представьте себе такую ракету в небе. А у нас сама страшная ракета - это желтая! Она говорит: «Братцы, кто видит мою желтую ракету, я отхожу в этом направлении, у меня тяжело раненые, боеприпасы кончаются, я отбиваюсь гранатами. Прошу помогите, я истекаю кровью.» И я если видел эту желтую ракету, я ее всю жизнь не забуду, если я успел. А если я не успел к нему на помощь, а у них уже рукопашная пошла. Человек в рукопашном, он как каменный становится. Ничего не чувствует, только движения. Вот самая страшная у нас - это желтая ракета. Это грусть, это стыд и боль, и боль без конца, если ты не смог помочь.
Тяжело ранен я был и меня больше посылать не стали никуда. Так и остался живым. Если б вы мужчина были, - обращается он ко мне, - я бы вам показал, сколько на мне страшных ран. Даже в госпитале в меня стреляли. Выследили и пытались еще там убить. Привезли меня в госпиталь с большой потерей крови, пить прошу у доктора. Дали теплый чай с сахаром. Всю одежду разрезали, сняли. Сестра говорит, что нет кипяченого инструмента. Было много операций и перевязок, и инструмента нет. Меня заворачивают в тряпочку и везут в армейский госпиталь. И сразу в операционную. Сколько раз я был ранен, меня всегда, в любом госпитале оперировали хирурги из госбезопасности, других не допускали. Лежал я долго, у меня еще воспаление легких было. Долго меня выхаживали.
Когда ликвидировали Ярва, пулей задело меня. В госпитале вышел во двор на костылях. Дошел до скамейки. И слышу возле меня пуля прошла. Мне так это неприятно стало. И я вернулся в палату. Прислонился к стене, и пуля рядом ударила. Второй раз в меня стреляли. А я же чекист, не стану третьего раза дожидаться. Уехал в санчасть долечиваться. Уехал от смерти.
- Николай Александрович, расскажите про ваши награды.
- Я получал именные часы от министра МГБ СССР, я их в карты проиграл, был у меня такой черный день - смеется. - Матери квартиру дали. Орден Отечественной войны. Нам говорили, что если переводить в армейские награды, то груди не хватит. Для армейских это подвиг, а для вас работа, так нам говорил. Отпуск еще давали и благодарности. А вы знаете, что такое отпуск, когда из ада приходишь?! Дают немного, 10 суток отдохнуть. А вы знаете, отдохнуть - это спать без охраны целую ночь, это целое счастье.
Я День победы всегда сейчас так вспоминаю: я благодарю тех, кто меня вынес из боя, благодарю хирургов, тех, кто меня выхаживал, тех, кто мне кровь свою переливал, тех, кто с меня вшей убирал. Зайдешь в хутор, возьмешь утюг, проведешь по рубахе, шов сначала красный, второй раз проведешь, он черный. Ну что, куда деваться то, стряхнешь и снова не себя одеваешь.
Комиссован я в 1952 году. Вторая группа инвалидности.
Автор Маргарита Пятининаhttp://vk.com/pyatinina
Прошел подготовку, а мы находились на территории, где еще оставалось много сопротивления после войны, это 8 областей Западной Украины, полностью вооруженных против Советской власти, Прибалтика и Молдавия, Белоруссия, Пинская область. И первый бой мой был с группой 200 человек командира Строкача. Разбили их. И потом в Ровенской области мы взяли генерала Явра, командовал подпольем. После него взяли полковника Корня, потом меня перебросили. У меня множественные пулевые ранения. В нашей службе нет ни повара, ни санитара, ни окопа, ни блиндажа, ни крыши над головой, ничего нет. И нет правил в нашей войне. Я занимался подпольем, контрразведка. Я сержант, командир разведывательно-поисковой группы.
Огромное сопротивление это было: бьют, вешают, стреляют, жгут, расстреливают, детей убивают, врачей. Настолько жестоко эти бандеровцы расправлялись с населением, даже слов нет. Они еще во время войны были карателями, и вот это все они продолжали еще на Западной Украине.
А мы идем, ищем, достаем трупы. И вот я мужчина, столько всего видел, столько ран. Но я порой даже смотреть не мог на их зверства, которые они с людьми делали в то время.
- Николай Александрович, а как вы попали в контрразведку?
- Закончил училище, и мне дали сразу 4-ый разряд токаря-универсала. Я иду работать на Пышминский механический завод. Еще мальчишкой 15-ти лет назначили мастером. Делали детали, ночами не спали. Я еще участник трудового фронта. У меня есть медаль и есть удостоверение. Я везде успел, - смеется очень-очень доброй улыбкой Николай Александрович. - Пока на заводе работал еще на лыжах бегал, спортом занимался. Оказывается, эти годы за нами наблюдали. Когда пришло время и всех призвали, мы с другом остались. За нами приехала отдельная машина. В 1948 году нас приняли в контрразведку.
- Расскажите, как вас обучали? Зачем качели?
- Так стрелять учили. Надо же быстро стрелять, моментальная реакция должна быть. Я еще не соображаю ничего, но уже должен среагировать на опасность. От этого же зависит моя жизнь и товарищей. Качели раскачиваются на полную силу и с них должны попасть в мишень. Я должен был уметь плавать, нырять, дышать через соломинку. Память тренировали. Общее состояние спортивное. С парашютом прыгать учили. Интуицию тренировали: пишущая машинка, к некоторым буквам подключен электроток. Нужно по интуиции набирать буквы. Если ошибешься, тебя ударит током. Учили качаться от пули.
После обучения нас надо было еще и натаскать. Это все еще шла Отечественная война, потому что они от немцев еще остались. Абвера целая огромная база. Гестапо. Это все на нашу голову. Потом УПА - это Украинская повстанческая армия, АУН - украинские националисты, бандеровцы. Англо-американская служба разведки - эти «союзники» подогревали народ, что ни сегодня-завтра американская армия выступит против России. Мусават - это была подпольная организация Азербайджана, руководство находилось у них в Англии. Вот этими мы все и занимались, это такая наша страшная война была. Схроны везде были, очень много складов они оставили: с обмундированием, оружием. И сейчас этого оружия там полно: в складах церквей, монастырей, в подземелье запрятано. Типографии до сих пор существуют, радиостанции. Все это законспирировано и сейчас. Генералы АУНовские проходили службу в генеральном штабе германской армии, поэтому они могли вести партизанскую войну, они ее умели грамотно вести. Что и до сих пор и происходит.
Когда начинал я только служить. Первая служба моя. Я попал в старую оперативную группу, где меня должны были натаскать. Командовал операцией капитан, нас 6 человек. Мы должны были взять одного человека живым. Он должен был на явку прийти. Командир меня положил к крыльцу. Решили ждать до утра, думали, что кто-то к тому на явку придет. Лежим, на нас масккостюмы новенькие. Ждем. А он видимо выпил и ночью пошел на крыльцо помочиться. И тут на меня тепленькое течет))) и я лежу, пошевелиться нельзя никак, и мне стыдно, ребята же засмеют, да и как отмываться то))) Ребята посмеялись, а капитан со смеху давится))) Много было курьезных случаев. Но в целом страшно все это было.
Перебросили меня в Станислав. Лисецкий район, дорога на Солоквин. Был приказ найти фельдъегеря во что бы то ни стало и взять его живым. А у него машина и 7 человек охраны. Я с ним столкнулся и стал брать. Я «прислонился» к нему, он меня «учуял» и стал уходить, а темно, ничего нет, я только увижу силуэт, так я за ним гнался, постреливаем друг друга, не даю ему быстро идти. А ранить нельзя. Если я его раню, он покончит с собой, они в плен не сдаются, - он отступает от темы с уточнением: - Нас тоже в плен не берут, если поймают, то сжигали заживо. И так вот я догнал его и потерял. Нет его в темноте, не вижу. Я занервничал, думал, что отпустил. А он, оказывается, залег и ударил меня очередью из автомата. У меня автомат выпал, я упал. Не знаю, сколько пролежал, очнулся. И с земли вижу, что он встал, видимо, я его тоже ранил тяжело, и стал уходить. Но он видимо, уже сам понимал, что далеко не уйти. А он на меня еще ругается «Курва совет», прямо хорошо ругается. Я подтянул автомат, поставил на автоматическое и выпустил всю очередь в него, сколько было патронов в диске. Я только услышал, что он «захрапел». Потом меня нашли наши спустя сутки и забрали в госпиталь, документы все были при нем, и мы очень радовались, что взяли их. Тогда очень много ликвидировали этих группировок, банд.
Считалось, что это небольшие группы, а это была огромная хорошо вооруженная, хорошо подготовленная армия, которая уходила в леса и громила тылы Красной армии. Жуков вынужден снимать с фронта авиацию и солдат для борьбы с бандеровцами в годы войны. Наше правительство было настолько напугано, что еще три года после войны держало солдат наготове.
Мы до такого состояния их разбили, что они перестали переходить на мелкие группы по 6 человек. Огромная конспирация. Последние их директивы были «уходить в глубокое подполье», диверсий не оказывать», кто убежал - прятаться по Советскому Союзу, а кто не ушел - на нелегальное положение. Многих судили, после суда они вернулись на Украину, было выслано очень много семей.
Грабили они население. Мы вот ночами перемещались, придем в село, в колодец заглянем, там молочко в банке висит. Мы молочко выпьем, положим денежку. Местные так и говорил: «Если паны энквдисты молочко взяли, положат грошики, а лесные хлопцы ничего никогда не дадут».
Интересный был случай, в Закарпатье перебросили нас. Мы пришли ночью на один хутор, устали, спрашиваем хозяина, кто здесь живет: «Я, стара, дочка и байстрюк в примаки просится.» Мы просим постелить нам соломы, мы будем отдыхать. Ночью старуха кричит: «Не можно без квитка». Парень остался у них и пристает к девушке, видимо. Утром девушка вышла поливать. «Ну как без квитка?» - а я молодой, глупый был, так спрашиваю ее, она возмутилась - «Ну что вы, пан-энквдист!? Не добро шутковати над бедной дивчинкой.» - поливать не стала, ушла. Посидели, позавтракали и решили собрать что у нас есть, какие копейки этому байстрюку на свадьбу, ведь у него никого уже нет. Собрали деньги, отдали, пришли к старшине, собрали у себя тазы, ведра и большой узел постельного белья, военного, конечно, но даже сапоги для тестя нашли. Собрали, позвали почтаря и отправили ему. И потом я был на этом хуторке, поженились они. И с тех пор, если мы оставались ночевать, он кругом ходит, охраняет, говорит «чтобы плохие люди вам шкоды не зарубили». Так мы с ним и подружились. А его опросили, сколько он берет продуктов, для себя ли… Понятно, что там были все эти товарищи. Мы никогда никого не обижали. Нам не положено было, иначе сразу же будет в газетах. Поэтому как бы там не было, мы всегда все вежливо, корректно и настойчиво. Если мы взяли человека, допрашиваем его сразу на месте. Разговоры все записываем на бумаге. Оперативно идем по показаниям искать. Конечно, я его не трону, он нужен очень. Я сам не съем и отдам ему последний кусок, чтобы его живым доставить и получить сведения. До сих пор осталась привычка разговаривать громко и требовательно. Я даже в маршрутке, когда еду, говорю: «Останови, капитан», а он мне честь отдает.
Так служба и продолжалась все время. Но товарищей погибло очень много. У нас называли людей группами. Фамилии и имена не называли. Не положено. И мы ходим на работу. Это армейские ходят воевать, а в госбезопасности ходят на работу. А рядом кладбище…
И вот представьте армейский солдат, он поднялся и во весь рост идет в атаку, он боится, ему страшно, но он идет Родину защищать. И у него приказ «убить». И вот чекист, все тоже самое, но у него приказ «взять живым». Потому что нужна была информация. Мы под присягой, я не смею ослушаться. За нарушение - под трибунал. За предательство и трусость - военно-полевой суд. Время тяжелое, военное с нами считаться никто не будет. Надо идти и делать. У армейских были санитары, воинская часть, госпиталь, у нас нет ничего. И кухни нет, ушли с пайком и все. Идешь вот, если бой, ранен, лежишь. А кто меня подберет? Ну кто в живых останется, подберут. А не останется никого, дак некому подбирать. Я однажды всю ночь израненный пролежал в крови, пока меня нашли.
Однажды сам товарища нашел. Он меня звал вместе идти, я отказался, хотел хоть раз поспать как следует перед работой и покушать. И он ушел. Его нет, нет. И пошли мы его группой искать. И нашли где бой то шел, патронов валяется куча. Все погибли, а его не можем сразу найти. А он, видимо, полз к населенному пункту. Нашли всего белого, умер от потери крови. Голову уже поклевали птицы, глаза поклевали. Я достал из мешка портянку, завернул ему голову и лицо в портянку, завернули его в плащ-палатку, обвязали бечёвкой. Потащили волоком. И уже до берлинского шоссе, до машины. Вот так я своего товарища нашел. А на кладбище приходишь, из групп же постоянно хоронили. Нас не таскали в гробах, а хоронили так. Пришли, могилки поправили, надо уходить, а я стою, смотрю для себя место.
Много умерло. Из тех нас, кто вышел из войны, кто от ран умер, кто спился, кто покончил с собой. Нас брали из 100 человек пятерых. Серьезно отбирали.
Был у нас однажды приказ: привезти человека с документами. Какие документы и кого я не знал. А идти надо было целую неделю. До этого ходили две группы, не нашли его на явочной квартире. А я догадался, что он болеет. И он ушел с явочной квартиры, и я его нашел. Снял с себя пуловер, у меня были теплые носки, дал ему. Он кашлял. И документы у него. И я ему сказал: «Что бы не случилось, ты от меня ни шагу.» И мы стали возвращаться. И на пути нам встретился батальон, противопехотные мины они в Закарпатье разминировали. Мы попросили командира покараулить нас 4 часа, а мы поспим. Он согласился. А они сели обедать, достают черный хлеб и ржавую селедку. А мы хлеба так давно не видели, у нас галеты всегда сушеные и консервы. И мы попросили ребят поменять наши консервы на их хлеб и ржавую селедку, так давно селедки не ели. Была у нас фляжка спирта, мы их угостили. Добрались с ним. Согласно инструкции я документы в руки не брал, и он от меня не отлучался никуда. Так и докладываю по прибытию. А этот человек меня стал благодарить.
Были и случаи, когда разбили уже группировку, а единицы какие-то остались. И вот надо было опознавать их. Нашли мать одного. И вот она снимает икону со стены и клянется, что это не ее сын. Командир говорит: «Поговори с ней еще, отдадим мы ей ее сына, только надо узнать, кто он.» И я стал с ней говорить: «когда-то вот ты молодая была, красивая, и у меня вот мать, вы же все помните, как он родился, стал ходить, как вы радовались с мужем», - и она плачет «пан-энквдист, или ты шибко умный или ты шибко хитрый, это сынка мой». Она, оказывается, боялась за остальных детей, что репрессии на остальных будут. Я ей сказал, что отдадим труп твой, дадим лошадь, ты его отвези к себе и похорони там, будешь ходить на могилу, крест поставь только гражданский и не собирай народ, а лошадь продай. И она подписала бумаги. Отдали матери ребенка. Ну судьба такая, ушел он.
А вы знаете, как они принимали? Вот выходят в хутор, выводят всех людей: пять, шесть семей. Подходят «берешь ручницу?» (оружие), тот если отвечает «нет, не можу, слабы на грудину» (туберкулез), по нему сразу автоматная очередь и по семье. Подходят ко второй семье. Соглашается, деваться некуда было, иначе расстреляют. Вот так они формировали армию свою, так людей запугивали. А еще так делали: приходят в семью, приносят на стол облигацию и говорят, вот положишь туда деньги, мы, когда придем к власти, мы тебе в 10 раз больше дадим. А если не положишь деньги, «петуха» получишь, т.е. сожгут. Вымогали так деньги. Вот что там было тогда. Я вам еще не все рассказываю, но это страшно.
Правил не было, кто кого перехитрит. Мы тоже людей вербовали. Забирали с семьей, семью отвозили подальше, все хорошо они жили, а его в подполье рабочим, а я связным к нему. Если он меня выдаст, то мне конец.
Я вам расскажу самое страшное из всего этого. Вот, слушайте: представьте, мы пользуемся сигнальными ракетницами. Командир группы приказывает, группа работает. Мы договорились брать в живых. Окружили. Командир группы приказывает: «Зеленую ракету». Это значит, что группа должна прижать правый бок. Красную ракету - дожать. Еще ракета - зад подтянуть, сжимать и сжимать, брать. И вот представьте себе такую ракету в небе. А у нас сама страшная ракета - это желтая! Она говорит: «Братцы, кто видит мою желтую ракету, я отхожу в этом направлении, у меня тяжело раненые, боеприпасы кончаются, я отбиваюсь гранатами. Прошу помогите, я истекаю кровью.» И я если видел эту желтую ракету, я ее всю жизнь не забуду, если я успел. А если я не успел к нему на помощь, а у них уже рукопашная пошла. Человек в рукопашном, он как каменный становится. Ничего не чувствует, только движения. Вот самая страшная у нас - это желтая ракета. Это грусть, это стыд и боль, и боль без конца, если ты не смог помочь.
Тяжело ранен я был и меня больше посылать не стали никуда. Так и остался живым. Если б вы мужчина были, - обращается он ко мне, - я бы вам показал, сколько на мне страшных ран. Даже в госпитале в меня стреляли. Выследили и пытались еще там убить. Привезли меня в госпиталь с большой потерей крови, пить прошу у доктора. Дали теплый чай с сахаром. Всю одежду разрезали, сняли. Сестра говорит, что нет кипяченого инструмента. Было много операций и перевязок, и инструмента нет. Меня заворачивают в тряпочку и везут в армейский госпиталь. И сразу в операционную. Сколько раз я был ранен, меня всегда, в любом госпитале оперировали хирурги из госбезопасности, других не допускали. Лежал я долго, у меня еще воспаление легких было. Долго меня выхаживали.
Когда ликвидировали Ярва, пулей задело меня. В госпитале вышел во двор на костылях. Дошел до скамейки. И слышу возле меня пуля прошла. Мне так это неприятно стало. И я вернулся в палату. Прислонился к стене, и пуля рядом ударила. Второй раз в меня стреляли. А я же чекист, не стану третьего раза дожидаться. Уехал в санчасть долечиваться. Уехал от смерти.
- Николай Александрович, расскажите про ваши награды.
- Я получал именные часы от министра МГБ СССР, я их в карты проиграл, был у меня такой черный день - смеется. - Матери квартиру дали. Орден Отечественной войны. Нам говорили, что если переводить в армейские награды, то груди не хватит. Для армейских это подвиг, а для вас работа, так нам говорил. Отпуск еще давали и благодарности. А вы знаете, что такое отпуск, когда из ада приходишь?! Дают немного, 10 суток отдохнуть. А вы знаете, отдохнуть - это спать без охраны целую ночь, это целое счастье.
Я День победы всегда сейчас так вспоминаю: я благодарю тех, кто меня вынес из боя, благодарю хирургов, тех, кто меня выхаживал, тех, кто мне кровь свою переливал, тех, кто с меня вшей убирал. Зайдешь в хутор, возьмешь утюг, проведешь по рубахе, шов сначала красный, второй раз проведешь, он черный. Ну что, куда деваться то, стряхнешь и снова не себя одеваешь.
Комиссован я в 1952 году. Вторая группа инвалидности.
Автор Маргарита Пятининаhttp://vk.com/pyatinina