XCIII. Александр Сергеевич Лазарев †
Запись эта отчасти личного характера.
Мне довелось знать Александра Лазарева - не то, чтобы близко, но всё-таки знать во второй половине 1990-х, когда волею обстоятельств и он, и я оказались в Эморийском университете в душной Атланте, на глубоком, прежде рабовладельческом Юге США: я - на целые пять лет, он - на куда более короткий срок. За давностью многие детали общения стёрлись, но остался образ необычайно крупного, цельного, благородного человека, умного и очень обаятельного, одетого всегда в светлые костюмы (Юг всё-таки), меньше всего актёра в жизни, хотя, если говорить о его главном жизненном занятии, актёра превосходного. Но в игре своей Лазарев брал, среди прочего, человеческой природой и фактурой, органически ему присущими. Это был штучный русский, уцелевший в жерновах мельчания и дробления, сразу обращавший на себя внимание издали. На такого человека можно и нужно было любоваться.
Странно, что, принадлежа к поколению моих родителей, он настоял на том, чтобы я называл его по имени. Ясно помню, что ходили в один и тот же православный приход. Потом его настоятель - бывший отец Джон Таунсенд, сам из потомков плантаторов, человек не без сильного душевного выверта, в дьяконах у которого служил потомок генерала Ли, ушёл в ересь, стал всех перекрещивать и готовить к концу света. Дело завершилось тем, что Американская православная церковь предала Таунсенда анафеме, которую в обязательном порядке читали во всех её приходах. И хотя я уже не помню точного содержания наших разговоров, но когда, годы спустя, я прознал о блокадном детстве Лазарева, то меня почему-то задело то, что именно об этом мы с ним никогда не говорили. Но ведь и мой отец никогда не рассказывал мне о том, как немцы дважды водили его вместе с братом, сестрой и матерью на расстрел.
Вошедшая в мою повесть «Ленинград» история о чудесном избавлении весной 1942-го мальчика и его сестры от крушащих топором двери их квартиры среди бела дня каннибалов - эта история из детства самого Лазарева. А когда я писал Четвертинского, то представлял его человеческую фактуру, разговор, жесты чем-то средним между тем, как стали бы себя держать В. Н. Топоров (кстати, бывший скорее среднего роста, но крепкого сложения) и Александр Лазарев - не Лазарев-актёр (тут не лицо, а череда масок), а Лазарев-человек. Мне жаль, что я не проявил достаточных усилий, чтобы подарить Лазареву отпечатанный текст «Ленинграда». Это было бы минимальной признательностью за неизгладимые впечатления от общения пятнадцать лет тому назад в залитой солнцем, всегда душной, одуряюще яркой Атланте.