Как французы относятся к е**е?
Они к ней не относятся. Они просто е**тся по согласию, не делая из этого чего-то жутко запретного. По большому счёту, добровольная е**я совершеннолетних граждан соотносится с моралью не в большей степени, чем с той же моралью соотносятся прогноз погоды, координаты мыса Доброй Надежды, принцип Паули, формула каустической соды и тождество sin2α + cos2α=1. Но большому начальству всё же лучше избегать е**чих скандалов: если не получается держать свой йух в узде, надо создать эскадрон смерти по отстрелу паппарацци.
Вот заметки Гопника по этому поводу. Отметим, что Гопник, в данном случае, это - фамилия американского журналиста, а не образ жизни провинциального советского ПТУшника. Возможно, его давние предки учились в СПТУ где-нибудь в Коврове или Дзержинске, оттуда и фамилия.
Недавние газетные сообщения о непростой любовной жизни президента Франции еще раз высветили различия в отношении к сексу, супружеским изменам и вообще к жизни, существующие между англосаксонской и галльской культурами.
Каждый раз, когда какой-нибудь известный француз изменяет жене, мои знакомые звонят мне и задают один и тот же вопрос - зачем он это сделал? На самом деле я говорю о журналистах, а более конкретно - о газетных редакторах и радиопродюсерах. Делают они это, поскольку знают, что я прожил во Франции немало лет и много писал о жизни в этой стране.
То есть они делают ошибочный вывод, что я являюсь экспертом по всем вопросам, касающимся французской жизни.
Я убежден, что любой журналист, который жил в Северной Корее, время от времени сталкивается со звонками от редакторов типа: «Вы ведь жили в Корее, правильно? Наверное, вам часто приходилось наблюдать, как провинившихся родственников скармливают голодным собакам. Не могли бы вы рассказать об этом нашим слушателям?»
И хотя я ничего толком не знаю о нравах и поведении французских президентов (когда французский политик замышляет адюльтер, ему как-то не приходит в голову снять трубку и позвонить Адаму Гопнику, чтобы выяснить его отношение к этому), я все же имею мнение о недавних любовных похождениях президента Олланда.
В данном случае трудно говорить о супружеской измене, потому что президент не женат, а просто имеет несколько довольно сильно обиженных им женщин, с которыми он был связан, и детей. Я считаю, что отношение французов к сексу и к жизни в целом в основном правильное.
Французы полагают, что в сексе дозволено все, кроме насилия и посягательства на детей. Остальное считается человеческой комедией с ее бесконечными изгибами и переливами. Пуританизм считается насилием над человеческой природой. Что еще хуже, по мнению французов, он отличается воинственностью и склонностью к публичности. Вместо того, чтобы относиться к сексу как к сугубо частному делу, пуритане стремятся вытащить его на авансцену для всеобщего обсуждения и осуждения. Им не терпится заклеймить позором очередного политика-изменщика и подвергнуть его суду общественности.
Это прекрасно иллюстрирует тональность откликов британской бульварной прессы на поведение французских журналистов в связи с делом Олланда. Французские газеты вовсе не горят желаниям вывести президента на чистую воду, и это вызывает недоумение и возмущение писак из британских таблоидов: «Почему они отказываются вторгаться в частную жизнь совершенно незнакомых им людей, почему их фоторепортеры не проводят ночи в засаде, чтобы раздобыть сенсационные кадры, которые вызовут страдания и огорчения жены и детей какого-то несчастного француза? И после этого они называют себя журналистами?!»
Франция не является пуританской страной - ее граждане исходят из того, что человеческое стремление к сексу и еде является нормой и что попытка подавить эти аппетиты приводят к неврозам в лучшем случае. Французские президенты, как правило, заводили романы на стороне. Президент Миттеран, например, не просто имел жену и любовницу, а две отдельные семьи. Президент Саркози поменял жен в середине своего первого президентского срока, уйдя от довольно капризной Сесилии к прекрасной Карле.
На самом деле пуританские общества гораздо менее моральны, поскольку склонны к лицемерию и тиражированию расхожих мнений. Во Франции, напротив, вопросы морального свойства решаются на практическом уровне, исходя из конкретной ситуации.
Я вспоминаю одну парижанку, муж которой был тяжело болен, а любовника внезапно постиг инсульт. Она решала для себя вопрос - кто из них нуждается в ее внимании больше, чем другой? Обстоятельства этого дела могут казаться абсурдными, но ее логика была морально безупречной.
Недаром фильмы французского кинорежиссера Эрика Ромера относятся к жанру моральной драмы: в них речь идет именно о непостоянстве страсти, например, о том, как вид коленки девушки на пляже может привести к отмене свадьбы героя. Они основаны на мысли о том, что мораль может быть вечной, а вот отношения полов определяются конкретной ситуацией. Люди, вовлеченные в такие ситуации, не должны подчинять себя моральным стереотипам, как делают это англосаксы (французы относят к этой категории также и нью-йоркских евреев, и лондонских мусульман).
Однако пост главы государства сопряжен с определенными человеческими качествами, в частности, со способностью удерживаться от действий, которые в иных обстоятельствах представляются вполне естественными, - просто потому, что существует некая более значительная причина, заставляющая воздержаться от них.
Глава государства обязан обладать моральным авторитетом, который позволяет ему требовать от сограждан жертв, не выглядя при этом лицемером. В разумно организованном государстве всегда существует некоторое равновесие между удовлетворением желаний и ограничением их. В наши дни во Франции и многих других странах простых граждан просят получать от государства меньше, чем они привыкли, а состоятельных граждан просят отдавать государству больше, чем они хотят.
Когда политический лидер оказывается не в состоянии контролировать свои желания, символическое значение этого становится вполне очевидным для сограждан. Такая ситуация дает им понять, что потакание своим аппетитам является моральным императивом, который затмевает благоразумие, осторожность и ощущение опасности. Люди в таких случаях делают единственно возможный вывод - все граждане должны идти на жертвы и проявлять умеренность в своих желаниях, кроме лиц, облеченных властью.
Конечно, глава государства не обязан быть моральным авторитетом и примером для подражания. С другой стороны, если вы не хотите быть предметом для подражания, то зачем вам вообще становиться общественной фигурой? Можно сформулировать этот вопрос и более циничным образом - если вы считаете стремление к власти менее важным, чем стремление к удовольствиям, то зачем вообще стремиться к власти?
Вполне возможно, что такой человек на самом деле использует власть ради удовлетворения своих страстей и желаний. Иначе как объяснить тот факт, что пожилой полноватый мужчина имеет такой успех среди красивых женщин? В таком случае, мы обязаны изменить к худшему наше отношение к такому политику, подобно тому, как мы отворачиваемся от зануды, рассуждающего о международной политике в компании, собравшейся, чтобы посплетничать. Нам не должно быть дела до того, что происходит в спальнях наших политиков, но если дверь в такую спальню распахивается, что в наше время происходит все чаще, мы неизменно испытываем разочарование.
Иногда можно услышать мнение, что отношение французов к супружеской измене и к политике основано на высокомерии. Это означает, что влиятельные граждане считают себя вправе поступать как им хочется, на что обычным французам права не дано. С моей точки зрения, проблема состоит в том, что такое отношение недостаточно элитарное - оно не предъявляет соответственно высоких требований к людям, обладающим привилегиями и властью.
Неслучайно известное выражение «положение обязывает», существующее во всех европейских языках, происходит от французского noblesse oblige. Оно означает вовсе не то, что элита общества имеет особые привилегии. Оно означает, что облеченные властью обязаны уделять более пристальное внимание символическим последствиям своих поступков, чем все прочие. Мы не обязаны преклоняться перед политиками и богачами - напротив, это они обязаны платить нам дань уважения. За привилегии приходится платить благоразумием.
Все эти разговоры о плотских желаниях напоминают мне о другом великом вкладе французов в человеческую цивилизацию. Речь идет о французской кухне. Всего год назад ЮНЕСКО объявило французскую кухню достоянием мировой культуры, наряду с храмовым комплексом Ангкорват в Камбодже или лондонским Тауэром.
Вклад французской кухни в цивилизацию состоит в том, что она учит нас не только удовлетворять аппетит, но и контролировать его. Она научила нас не набрасываться жадно на еду. Мы ждем, пока за стол не усядутся все. Мы ведем приятную беседу в предвкушении еды. Мы заняты подчинением наших аппетитов нашим представлениям о цивилизованности. Знание о том, для чего предназначена та или иная вилка, означает, что мы принимаем определенные правила поведения, предусматривающие самоограничение.
Категоричность суждений в отношении желаний сограждан выдает нецивилизованность. Но неспособность ставить под контроль свои собственные желания, когда этого требует общество, является элементарной невоспитанностью. Это один из тех уроков жизни, которые я усвоил во Франции.
