Борис Ширяев «Здесь жилось тогда много вольнее...»
Борис Ширяев
«Здесь жилось тогда много вольнее...»
Воспоминания о Средней Азии 1920-х - начала 1930-х годов
(«Восток Свыше», № 42)
Романтика революции
[Напечатано в газете «Знамя России» (Нью-Йорк). 11 мая 1952 г. № 62. С. 10-13. См. примечание 20]
Русский Туркестан, Средняя Азия играет большую роль в моей судьбе, да и не только в моей: в 20-х годах ее просторы и сохранявшие тогда еще свой колорит городá давали приют многим подобным скитальцам. Здесь жилось тогда немного сытнее и много вольнее, чем в Европейской России. Но моя жизнь связана с ней особенно крепко и причудливо.
В первый раз я попал в нее летом 1918 г., командуя конными разведчиками особого Сибирского полка армии ген. Деникина. Этот полк был сформирован из возвращенных из Франции русских солдат, полностью распропагандированных большевиками. Он почти целиком сдался в бою под Казинджином 23 ноября 1919 г. Но мои разведчики не сдались, а прорвались в горы и потом прошли весь крестный путь отступления вплоть до Каспия - второй фазы замечательного, но мало известного «знойного похода» преданной англичанами Закаспийской белой группы ген. Казановича[21]. С остатками этих всадников я ушел в Персию, почему и считаю себя одновременно и «старым» и «новым» эмигрантом.
Но об этой части моих скитаний я расскажу, если Бог даст, когда-нибудь потом, а в этих очерках вспомню лишь кратко о моих первых встречах с коммунистами того, уже ушедшего в историю, времени.
Персидские пограничники меня буквально продали красным за 10 туманов (20 царских рублей) и передали связанным комиссару кавалерии 1-ой армии Советов еврею Марцеллу Соломоновичу Рабиновичу[22], за упокой души которого я ежедневно молюсь.
Вы удивлены, читатель? Не удивляйтесь: не такие еще «чудеса» случались тогда, в то суматошное время, да и теперь бывают...
Марцелл Рабинович был один из очень немногих евреев, заслуживших солдатского Георгия на Германской войне, куда он пошел добровольцем. В 1917 году он вступил в партию. Этот человек был «романтиком революции», характерным для того времени, но теперь уже полностью истребленным, типом. Мне думается, что ему были созвучны полковник Муравьев, Котовский, Чапаев и другие подлинно доблестные, но одурманенные революцией русские солдаты. Вероятно таким же, с тайной мечтой о карьере Бонапарта, был и Тухачевский.
Все они теперь или погибли в боях или перебиты своими же социалистическими «единомышленниками». Но к Марцеллу Рабиновичу Господь был милостив и послал ему легкую смерть: в конце 20-х годов он полетел с приятелем-пилотом «прокатиться по облакам» на непроверенном еще новом аппарате. Сверзились. От романтика осталось только кровавое пятно...
Комиссар Рабинович привез меня непосредственно в свой личный салон-вагон в поезде командующего Туркфронтом М.В. Фрунзе.
В нем - целая серия неожиданных встреч. Во-первых, я совершенно свободен и мог бы бежать, если было бы куда. Но после встречи с англичанами, оккупировавшими тогда Персию и заставлявшими наших, попавших туда разоруженных офицеров чистить конюшни и резать саман для их сипайской конницы (бенгальских улан)[23], - бежать к ним снова у меня не стало охоты. Здесь же, в том же вагоне - свои, взятые в плен в Красноводске ротмистр Львов (Приморского драгунского полка), ротмистр Голодолинский, гардемарин Пульман[24] ... Заходят и красные... бывшие гвардейцы Ушаков, Тросков. Позже я узнал, что это отношение к нам диктовалось самим Фрунзе, стремившимся привлечь в комсостав пленных белых офицеров.
В первый же день - допрос в Особом отделе. Его начальник - по фамилии Ганин[25]. Он прекрасно, тонко, как говорили тогда, одет, стилизован под англичанина, щеголяет, вставляя а речь немецкие и английские фразы. Его вопросы трафаретны, вежливы, и мои ответы его, видимо, мало интересуют.
- Допрос окончен, - говорит он через пять минут, - он только формальность. Война в Туркестане тоже закончена, и нового вы мне не скажете. Поговорим о другом.
Из этого «другого» я узнаю, что товарищ Ганин окончил знаменитую Петербургскую Анненшуле, что он поручик (военного времени) одного из пехотных гвардейских полков, Павлов...[26], и что завтра со мной будет говорить сам командующий фронтом.
Настает и завтра. Я впущен в личный салон-вагон Фрунзе. Множество книг. Я успеваю заметить, что большинство из них военного содержания. За столом начинающий полнеть, не то небритый, не то с легкой бородкой тридцатилетний человек, с спокойными серыми глазами, в мешковатой и грязноватой парусиновой гимнастерке.
- Садитесь, ротмистр!
Мой чин назван просто, без иронии, без аффектации. Так же просто завязывается и разговор. Не допрос, а именно разговор двух любящих свое конное дело военных. Фрунзе расспрашивает меня о водопоях в колодцах пустыни, о преимуществах русского седла перед попавшим тогда в Россию канадским. Увидев, что я путаю местные породы лошадей, достает книжку о них полковника Ионова и объясняет мне разницу между карабаиром и ахалтекинцем... Полчаса проходит незаметно.
- Вы - серьезный кавалерист-практик, - говорит мне Фрунзе, - такие нам очень, очень, - подчеркивает он, - нужны. Но я не предлагаю вам вступить в Красную армию. Таким, как вы, насколько я понял вас, - поднимает он на меня свои спокойные серые глаза, - это трудно, пожалуй, невозможно. Я предлагаю вам должность начальника табунного коневодства Семиречья. Огромное поле работы. Там уже есть пять тысяч маток. Производителей вы выберете сами в Байрам-Али. Согласны? - и, видя, что я колеблюсь, добавляет:
- России всегда, какой бы она ни стала, будет нужна кавалерия, а кавалерии - строевая лошадь. Согласны?
Я соглашаюсь, и через десять минут (как позавидуют мне современные «военные преступники»-коллаборанты!) у меня в кармане широковещательный «мандат» и свидетельство о персональной амнистии за подписью Фрунзе, что, однако, в дальнейшем, через три месяца действительно большой и интересной работы в Тянь-Шане, не помешало мне быть арестованным и отправленным в Москву, а там получить приговор к смертной казни. Меня спас Перекоп. Упоенные победой большевики «даровали широкую амнистию», по которой предстоявшая мне «шлепка» была заменена 10-ю годами Соловков, предельным тогда сроком (теперь 25 лет).
Не помешали и гибели М. Фрунзе его действительные революционные заслуги, несомненный талант полководца и военного организатора и глубокое, серьезное отношение к своему делу. Когда СССР облетел слух, что Фрунзе зарезан ножом хирурга по приказанию Кремля, все изумились. Но я не удивлялся. Мне вспомнились его слова:
- России всегда, какой бы она ни стала, будет нужна кавалерия.
России... ее искра все же тлела тогда в сердце большевицкого главковерха, под пеплом уже перегоревшего революционного безумия. Такой полководец, к тому же пользовавшийся огромной популярностью в РККА, был немыслим в социалистической системе. Его «устранение» было неизбежно и вполне логично для нее. Вслед за ним, через 10 лет, пошли Егоров, Блюхер, Тухачевский, Саблин. 57% высшего красного генералитета. Саблина я знавал еще гимназистом. Он принадлежал к хорошей почтенной московской семье и был тоже «романтиком революции». Сколько таких «романтиков» было в числе этих 57%? <…>
С допрашивавшим меня начальником Особого отдела Ганиным судьба свела меня еще раз при моем втором приезде в Среднюю Азию. Он был тогда переводчиком иностранной прессы при газете «Правда Востока». Его держали там «из милости». Раз в месяц он неизменно запивал ровно на неделю и бродяжничал в эти дни по Ташкенту. На шестой день запоя он столь же неизменно приходил ко мне опохмеляться, мылся, брился, разговаривая только по-немецки (этим языком он владел в совершенстве) и по-французски. Потом брал у меня ровно на бутылку водки и уходил... на могилу высланного Государем в Ташкент и умершего там Великого Князя Николая Константиновича[27]. (Это отец находящегося теперь в эмиграции кн. Искандера[28], оставившего по себе в Средней Азии очень добрую память). Там, на могиле отпрыска Царственного Дома, особист Ганин проводил последнюю, особенно мучительную ночь припадка своей страшной болезни. Что переживал он? Бог весть! Но во всяком случае не горделивые воспоминания о своих «подвигах» в Особом отделе.
М. Рабинович был единственным человеком, присылавшим мне посылки в Бутырки после моего ареста. Семьи у меня тогда не было. Судьбы остальных я узнал, попав вторично в Ташкент. Фон Шульман погиб в бою с басмачами, Львов и Голодолинский сгинули в недрах ГПУ.
Не чудо ли, что я сейчас пишу эти строки? Кровь... кровь... кровь... ею залит путь русской интеллигенции, указанный «прогрессизмом» XIX века.
* * *
Предыдущий пост на эту тему здесь
Продолжение здесь.