Борис Ширяев «Здесь жилось тогда много вольнее...»
Борис Ширяев
«Здесь жилось тогда много вольнее...»
Воспоминания о Средней Азии 1920-х - начала 1930-х годов
(«Восток Свыше», № 42)
Вывихнутые жизни
[Напечатано впервые в газете «Знамя России» (Нью-Йорк). 16 февраля 1952 г. № 56. С. 11-14. См. примечание 1]
В кабине сильно потрепанного «Юнкерса» нас четверо [автор пишет, что все приведенные им фамилии точны. В дальнейших очерках он изменял некоторые, не желая причинить зла их носителям, но каждый раз он осведомлял об этом читателя. См примечание 2]:
первый секретарь ЦК Киргизии Кульков[3], наркомзем той же республики киргиз Исакеев[4], делегат на сессию ЦИК’а от Каракола (б. Пржевальск) колхозник Семикрасов и я, командированный на ту же сессию сотрудник крупнейших среднеазиатских газет - «Правды Востока», «Советской Киргизии» и всех газет на местных языках, которые будут перепечатывать переводы моих отчетов, платя половину гонорара. Среднеазиатские националы (узбеки, таджики, туркмены, киргизы и каракалпаки) - очень честные люди. Я с ними большой приятель.
Попутчики тоже мои приятели. Я уже второй год кружу в качестве разъездного корреспондента по Фергане, Семиречью и Прибалхашью, мое имя беспрерывно мелькает на страницах газет, я в курсе и «внешней», и таинственной «внутренней» местной политики, я, «нужный» человек, могу стать и «вредным»...
С Кульковым, благодаря которому я и получил место на правительственном самолете, у нас даже общая тайна: я привожу в «христианский» вид его статьи и стенограммы речей. Он член партии с 1917 г., выходец из петербургских рабочих, малограмотен и стыдится этого перед своими товарищами. Мода на малограмотность, рисовка ею уже кончена. Внешний лоск Кульков приобрел, а вот с грамотой неладно...
- Эх, грамматику, грамматику мне надо подучить, - говорит он, смотря на принесенный мною перемаранный текст его статьи.
- Отчего ж не подучишь, Семен Матвеич? - спрашиваю я.
- А где времени взять? Сам видишь, я по двадцать часов в день работаю!
Это правда. Работает он, как мотор. Я это вижу, наблюдая его на службе, и знаю, что дома, вернувшись за полночь, он еще штудирует всякую партийную литературу,
- Надо, брат! Нельзя без этого! Партия - дело ответственное, того гляди уклончик дашь. Тогда - амба!
Довольный выправленной статьей, он сейчас же старается меня угостить. А угостить в то время, в начале коллективизации, в Киргизии было еще чем.
- Марфа, - кричит он, - ташши по первому разряду!
В дверях почти тотчас же появляется Марфа Николаевна с подносом. А на подносе чего только нет. И водки всех видов домашнего настоя, и жареные фазаны, и маринованная форель «салтанка».
Сам Кульков уже мало похож на рабочего, а Марфа Николаевна совсем простенькая. Она ставит поднос на стол и кланяется в пояс, сложив руки на животе.
- Не обессудьте, чем Бог... - она спохватывается и робко взглядывает на мужа, но он сегодня благодушен и милостив.
- Ладно там... Бог или не Бог, а ты еще грибков в сметанке поджарь. Товарищ писатель их очень уважает. Не могут бабы без Бога, - резонирует он, - но революция от этого не страдает, хотя женщина и большая сила, как верно говорит товарищ Сталин... Повторим? Под рыбку!
По должности Кульков - фактический генерал-губернатор всего Семиречья и части Ферганы. Его полномочия даже шире, чем были у генерал-губернатора. Он достиг этого положения в жестокой внутрипартийной борьбе, благодаря необычайно крепкой в нем русской сметке. Часто наблюдая его в работе, я поражаюсь, видя, как туманные, запутанно изложенные предначертания «генеральной линии» разом претворяются в его голове в ясные, конкретные, практические мероприятия. В этом его сила.
Крепка в нем и воля. Все партийцы Киргизии трепещут при его имени. Он знает все грехи каждого из них, и горе тому, кто пойдет против Кулькова. Но пока человек нужен ему, Кульков держит патроны в кармане. Так и со мной. Он прекрасно знает мое соловецкое прошлое, но протежирует мне. Я ему нужен.
- Коли ты соловецкую академию прошел и уцелел, значит, кое-чему научился, а такие, как ты, нам нужны, - сказал он как-то после многих «повторений» домашнего травника.
При проведении сплошной коллективизации Кульков был чудовищно жесток не только по отношению к коллективизируемым, но и к коллективизаторам. За малейшее проявление человечности видные местные партийцы «исчезали». Это и погубило Кулькова. После отбоя, данного Сталиным, он попал в «козлы отпущения». Весь аппарат партии Киргизии разом набросился на него, и разжалованный «генерал-губернатор» загремел в ссылку...
Мой второй попутчик - наркомзем Исакеев - типичный киргиз.
На его круглом и плоском желтом лице ничего не прочтешь. Карие глазки чуть поблескивают в узких щелках, и мне кажется, что они всегда иронически смотрят на нас, русских:
- Что вы там ни вытворяйте, - говорят они, - а мы сами по себе, и вам нас не поймать.
Исакеев считается и пишется в анкетах «батраком», но в степных кочевьях все знают, что он из богатого байского рода, знают, но помалкивают. Помалкивают и о том, что теперь, в период ожесточенной коллективизации, через наркомзема Исакеева можно спасти кое-что из имущества, и о том, что агенты Исакеева скупают у раскулачиваемых, конечно, за гроши, ценнейшие ковры и золото головных женских уборов. Я узнал об этом на горных пастбищах за Иссык-Кулем, но тоже молчу. Он ли, другой ли, не все ли равно? Глядя в его щелки-глаза, я тоже посмеиваюсь, но не угадываю того, что через пять лет этот Исакеев будет расстрелян как национал-уклонист и «агент одной державы».
С моим третьим спутником, колхозником Семикрасовым, мы едем вместе от самого Иссык-Куля. Там я видел его «работу» по раскулачиванию русских поселенцев, из среды которых он сам. Страшна была эта «работа», а посмотреть на Семикрасова, так хоть икону с него пиши: в глазах - ясная синь, улыбка мечтательна и безмятежна, не то что матерного слова от него не услышишь, но все речи его мягки и ласковы.
- Я ж его из детства знаю, - рассказывает он мне в дороге о своих «подвигах», - все родство его мне известно! Трудовые мужики, основательные. По полсотне десятин каждый засевал. Кровью и потом поливали.
- А вы их по миру пустили?
- Значит так надобно, - уверенно возражает Семикрасов, - они батраков-малаек[5] держали? Держали. И половинщиков-чайрикеров[6] эксплуатировали? Значит, я по всей справедливости действовал. А он на меня с ломом...
- Ну и что же?
- Что ж? Выпалил я в него. В живот попал. Однако, еще жив был, когда увозили. Четверо детей осталось. Что ж! Революция на это не смотрит...
Мы летим из Фрунзе[7], столицы Киргизии, в Ош, где собирается сессия ЦИК. Под нами лесистый Тянь-Шань. Для меня это хаос каких-то нагромождений, но Исакеев и Семикрасов знают эти места и прекрасно разбираются в живой карте.
- Сусамыр! - указывает Исакеев на расстилающуюся под нами широкую ярко-зеленую долину.
- Богатеющие летовки! - подтверждает Семикрасов, - не трава тут, а пирог! Я еще в прежнее время с отцом сюда ездил. Скотины-то, скотины-то сколько сюда нагоняли. Прямо Ноев ковчег был, а теперь, гляди, пусто...
- А ты откуда про поголовье Ноева ковчега осведомлен? - откликается Кульков.
- Я, товарищ Кульков, всю леригию очень точно знаю. Смолоду всегда интересовался и духовные книжки читал. Можно сказать, даже и в партию через леригию вступил.
- Вон что! Бывает и так, - соглашается Кульков, - а скажи-ка, у вас в Караколе сейчас много скота через горы в Кульджу угоняют?
- Чтобы русские гнали - не слышно... наш крестьянин со двора не погонит, хотя бы и от коллективизации, а киргизы, те, конечно, гонят.
Я знаю, что гонят в Кульджу десятками тысяч. Исакеев знает это много лучше меня, но мы оба молчим. Замолкают и наши спутники, думая каждый свою думу.
Что было в головах у других, я не знаю. Но, смотря на моих соседей, я задавал себе вопрос: чем стал бы каждый из них, если бы Россию миновала катастрофа революции?
Вот Кульков с его острым практическим умом, огромной трудоспособностью и упорной энергией. Он, слесарь-механик, несомненно, выдвинулся бы, завел бы свою мастерскую, а потом, быть может, и фабрику... такие, ведь, и строили русскую промышленность.
Исакеев? Чем был бы он, киргиз байского рода, воспринявший и усвоивший европейские методы работы? Несомненно, стал бы ловким широким торговцем, посредником между фабрикой и степью, и его агенты везли бы в эту степь звонкие полноценные рубли, а не срывали бы последние из них с родовых женских уборов киргизок.
А Семикрасов? Ну, это совсем ясно. Он был бы хорошим, крепким мужиком-поселенцем. Сам засевал бы десятин 50 и, вероятно, не отошел бы от «леригии» в коммуну, не палил бы в живот своему соседу во имя революционной справедливости...
- Будь проклята эта революция! - думал я тогда, смотря на них. То же проклятие, думаю я теперь, повторил и Исакеев в подвале НКВД, и Кульков в концлагере, и Семикрасов в своем голодном колхозе, обнищавшем поселке богатых мужиков-семиреков...
* * *
Предыдущая публикация на эту тему здесь
Продолжение здесь