Через 10 лет
Оригинал взят у mitrich в Через 10 лет
Оригинал взят у mitrich в после войны
Петер Сихровски. Рождённые виновными: Исповеди детей нацистских преступников: Пер. с нем. - М.: Комплекс-Прогресс, 1997. - 106 с.
Издано при поддержке Российского гуманитарного научного фонда, института прав человека, Московского бюро Фонда Фридриха Науманна.
Из предисловия: Решающее различие между детьми жертв и детьми убийц в том, что у первых нет страха и неизвестности, которые есть у вторых в связи с тем, что делали их родители во время войны.
Правда придаёт человеку мужества. Ингеборг Бахман
Кусочками:
ПОРЯДОЧНАЯ
Анна (39 лет)
Стояли передо мною, смотрели большими красными глазами, один громче другого говорили о собственной дочери, которая клевещет на родителей, о школах, натравливающих детей на отцов и матерей, и всё это - благодарность за жертвы и страдания в те ужасные времена, которые они пережили, за их заботу обо мне. Так продолжалось долго. Что я могла ещё сказать? Однако я не сдавалась. Я задала последний вопрос: действительно ли он работал охранником в лагере смерти? Тогда они оба начали плакать и причитать, и снова и снова одни и те же слова: „собственная дочь“, „после того, что они перенесли“… и т.д. и т.п. Ничего вроде „я попытаюсь тебе это объяснить“. Никакого чувства вины, никакой печали. Никакого смущения. Так сидели они оба, будто бы я их обвиняла в том, что они сделали нечто противоречащее реальности, на что можно реагировать только отчаянием и слезами.
ГОРДАЯ
Стефания (19 лет)
Отец моего отца был казнён сразу же после войны. Иногда мать говорит, что во мне сидит такой же чёрт, как в дедушке. И меня ждёт Божье наказание, как и его. Хорошенькие перспективы, да? Но меня они не обманут. О дедушке дома вообще нельзя говорить. Он появляется только в молитвах. Бог должен взять его душу, и родители в своей жизни всё будут делать не так, лучше. Спросите только, что? Они губят себя, да и меня тоже, только потому, что старик был когда-то крупной персоной у нацистов. Я знаю его по фотографиям. Он выглядит, как безумный. Черная униформа, сапоги - похотливый тип. Этот пробор, эти жёсткие глаза - все, наверное, дрожали перед ним. Совсем не такой, как мой отец - этот сам дрожит перед всеми.
ВИНОВНЫЙ
Рудольф (36 лет)
Рождённый виновным, я и остаюсь виновным.
Я не имею права заводить детей. Наш род должен прекратиться вместе со мной. Что мог бы я рассказывать своим детям об их любимом дедушке? На мою долю выпало отомстить, и это справедливо. Слишком долго я жил со своими родителями, и кто знает, что ещё во мне сидит. Это не должно передаваться дальше. С гордой аристократией уже покончено. „Фон“ в моей фамилии может обозначать только место моего рождения. Если вы этим интересуетесь, то помните - скоро уже некого будет спросить.
НЕВИНОВНЫЙ
Иоганн (38 лет)
Мои родители были злыми и подлыми людьми. В их крови был яд, а у дыхания - серный запах. Но у них не имелось ни зубов вампира, ни рогов; внешне они выглядели так же, как казнённые борцы Сопротивления. Одинаковый облик, одинаковые лица, одинаковая одежда, одинаковые причёски. Ничего, что можно было бы распознать, и для многих - ничего, что помогло бы понять их сущность.
Теперь я могу сделать для себя выбор, кого презираю больше - отца или мать. Как хороша была бы жизнь без прошлого. Иногда я думаю, как было бы хорошо, если бы они умерли, когда я был еще маленьким ребенком.
РАССТАВШИЕСЯ
Райнер (38 лет) и Бригитта (43 года)
Райнер. Его врагами были немцы. Немцы в собственной стране. И поэтому он так ненавидел меня в последние годы. Я стал похож на тех немцев, которых - верил он - можно уничтожить с помощью партии. Он ненавидел меня потому, что я мог сказать „нет“. Он ненавидел меня потому, что во мне было меньше страха, чем в нём.
Бригитта. В тебе не меньше страхов, чем в нём. Только ты боишься другого. Ты совсем не знаешь, как ты похож на него. Этот фанатизм, с которым ты стремишься теперь к противоположному. В постоянном желании быть правым есть зачастую нечто нечеловеческое. Прислушайся же к тому, как ты говоришь о своих политических противниках! Мне часто кажется, что отец в своё время говорил так же. Вероятно, ты лишь случайно на другой стороне. Думаю, я совершенно на тебя не похожа. Я пытаюсь понять людей: почему они так действуют и почему такими стали. А ты хочешь жить в мире, где есть или союзники, или враги.
ПОЛНАЯ НАДЕЖД
Сюзанна (42 года)
В тот день отец для меня умер. Человека, которого посещала в дальнейшем, я больше не знала, он меня больше не интересовал. Катая его по парку, я говорила о чём-то незначительном, никаких личных разговоров больше не вела. Отец после посещения его Дитером стал для меня лжецом. И я не хотела думать о том, что всё, что он рассказывал мне в течение моей жизни, было ложью. Ничто не было достоверным, всё излагалось не полностью или в искажённом виде.
Теперь я посещаю отца только один раз в месяц. Дитер с тех пор больше со мной не ходит. Я ему и не предлагаю. Ныне я на его стороне, и все мои надежды связаны с ним. Он свободен от влияния поколения моего отца, и это хорошо. Он растёт значительно свободнее, чем я, и далеко не так верит в авторитеты. Но самое главное переживание - это то, что благодаря сыну и вместе с ним я порвала со своим отцом.
БЕСПОМОЩНЫЙ
Герхард (41 год)
Отец рано примкнул к нацистской партии. Когда, я не знаю, но он всегда говорил: „Я был при этом с самого начала“. На одном из партийных мероприятий он познакомился с моей будущей матерью. Видимо, тогда было хорошее время. Родители всегда с вдохновением рассказывали о нём.
Одновременно с работой в магазине отец много времени уделял партийным делам. О целях партии - как он постоянно сам говорил - был осведомлен целиком и полностью. Мать больше интересовала молодежь. Она любила детей.
Нас было четверо.
СИСТЕМАТИЗАТОР
Сибилла (39 лет)
Тогда мне было около двадцати лет, и я попыталась самостоятельно встать на ноги. Но многое во мне меня пугало. Прежде всего неспособность к состраданию. Думаю, больше всего я боялась того, что могу продолжить историю своих родителей, дедушек и бабушек и т.д. Однажды я видела на улице женщину, бьющую своего ребёнка. Я не вмешалась. Стояла рядом и ничего не предпринимала. Подлинной причиной было то, что я не могла сострадать ребёнку. Он стоял рядом и не защищался. Поэтому и я не могла что-нибудь предпринять.
Также было и позднее, в женском движении. Когда я вижу, как бьют женщин, моя первая мысль: так им и надо, почему они не защищаются? Если бы они могли постоять за себя, их бы так не били. Я могу сочувствовать лишь тому, кто защищается. Мои братья и я тоже не защищались, когда нас колотили. Мы всё сносили. Любое мыслимое унижение.
ВЕРЯЩАЯ
Моника (40 лет)
Самая большая трудность для меня, несмотря на прошлое моих родителей, не стать такой, какими были они. Я вижу в себе их частичку. Но стать другой, новой, я смогу только тогда, когда перестану видеть в родителях только жертв. Себя я рассматриваю как жертву их воспитания и прошлого. Лишь с того времени, когда я перестала считать своих родителей жертвами, появилась возможность отделиться от них. Исходя из исторических сведений и сообщений, содержащихся в фильмах и книгах, они представлялись мне преступниками. Но как их дочь я вижу и нечто иное. Они - беженцы, жившие в страхе, не имевшие денег и жилья. Так преступники не выглядят! Они чувствовали себя жертвами, я тоже всегда видела в них только жертв. Пока не поняла, что сама являюсь их жертвой. Теперь я знаю, что и во мне есть нечто от их преступности. Только я подхожу к этому по-другому. Сегодня это лучшее в моей жизни.
ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР
Герберт. Почему Вы так на меня нападаете?
Я. Потому что Вы защищаете своего отца.
Г. Может быть, я должен его поносить?
Я. Мне это безразлично.
Г. Что я тогда должен делать?
Я. Доискиваться правды.
Г. А если я её узнаю?
Я. Тогда осудите отца, если он этого заслуживает.
Г. Собственного отца?
Я. Если он преступник, скажите ему это.
Г. Собственному отцу?
Я. Мне Вас жаль.
Г. Почему же?
ВЕЧНО ВЧЕРАШНИЙ
Эгон (26 лет)
Любой недоброжелатель, каждый, кто настроен враждебно, несёт в себе нечто иррациональное. Вот, стоя передо мной, он выглядит, как и я, и неожиданно оказывается врагом.
Либо я верю в это, либо нет. И если я верю, то воспринимаю любого из них как противника. Как вражеского солдата и враждебную расу. Такая была тогда идеология. Не понимаю, почему теперь так по-разному к этому относятся. Почему солдат, годами стрелявший в других, бросавший гранаты в жилые дома, топивший суда, взрывавший мосты и при этом убивавший женщин и детей, после войны может вернуться домой и вести, так сказать, мирную жизнь дальше. А мой отец, в отличие от него, считается преступником. Им обоим приказывали убивать. Каждому по-своему. Оба они были убеждены, что поступают правильно. Я уже говорил, что действовал бы точно так же. Могу представить себе, что это вас ужасает, но не хочу выдавать себя за того, кто отрекается от своего отца. Напротив, я горжусь им.
ПРИМИРЯЮЩАЯ
Ингеборг (41 год)
Брак с Алексом, безусловно, помог мне добиться эмоционального освобождения от родителей. Покинуть дом было недостаточно. Самый важный шаг - освободиться от мира их идей. Теперь у меня совершенно другая точка зрения на авторитеты, чем раньше. Я не должна больше быть совершенством, для меня важнее действовать, а не ждать, когда всё само собой придёт к идеальному состоянию. Для меня уже давно не так много значит, что думают другие. Я чувствую себя свободной и независимой, хотя нужно иметь в виду, что в Австрии брак с евреем больше ограничивает, чем расширяет сферу деятельности.
ЖЕРТВА
Стефан (29 лет)
О вас - евреях - всегда говорят, как о настоящих жертвах войны. Но для тех из них, кто её пережил, война осталась позади, когда Гитлер покончил с собой. Только для нас, детей нацистов, война продолжается. Идолы третьего рейха открывали семейное поле битвы, в то время когда все другие поля сражений были превращены в пепел.
Родители-нацисты развивали во мне комплекс неполноценности с невероятной последовательностью. Ребенком я был настоящим идиотом. Всегда и везде только страх, перед всеми и каждым. В школе меня постоянно избивали одноклассники. Я не понимал, что можно защищаться. Страх сидит во мне ещё сегодня. Перед каждым авторитетом я чувствовал себя неуверенно, судорожно сжимался.
ПОСРЕДНИК
Вернер (41 год)
Один доносит на другого, и оба - из одной семьи. В этот день мне было трудно смотреть дедушке в глаза. Как будто я чувствовал себя виновным в том, что сделал мой отец. Как будто я сидел здесь вместо него, исполненный стыда и с нечистой совестью. Я хотел тогда только домой, к родителям, чтобы прокричать отцу в лицо: „Как ты мог это сделать!“. Теперь я больше не в состоянии бывать у дедушки и чувствовать себя свободно и непринужденно. Впервые история моего отца была больше, чем просто история: я увидел, что его дела могли бы касаться и меня. Несмотря на то, что тогда я ещё не появился на свет. Но чувство вины за то, что сделал не я, но и не кто-нибудь посторонний, а мой собственный отец, ужасной тяжестью навалилось на меня неподготовленного и ошеломило.
Естественно, и раньше я знал, что во времена нацизма доносы были обычным явлением даже внутри семьи. Но то были лишь рассказы, и всё происходило где-то и у кого-то. Только причастность дедушки и отца делала это таким личным. Не было никакого выхода, не было возможности укрыться в чужие описания, в недоумения по поводу варварства других.
Оригинал взят у mitrich в после войны
Петер Сихровски. Рождённые виновными: Исповеди детей нацистских преступников: Пер. с нем. - М.: Комплекс-Прогресс, 1997. - 106 с.
Издано при поддержке Российского гуманитарного научного фонда, института прав человека, Московского бюро Фонда Фридриха Науманна.
Из предисловия: Решающее различие между детьми жертв и детьми убийц в том, что у первых нет страха и неизвестности, которые есть у вторых в связи с тем, что делали их родители во время войны.
Правда придаёт человеку мужества. Ингеборг Бахман
Кусочками:
ПОРЯДОЧНАЯ
Анна (39 лет)
Стояли передо мною, смотрели большими красными глазами, один громче другого говорили о собственной дочери, которая клевещет на родителей, о школах, натравливающих детей на отцов и матерей, и всё это - благодарность за жертвы и страдания в те ужасные времена, которые они пережили, за их заботу обо мне. Так продолжалось долго. Что я могла ещё сказать? Однако я не сдавалась. Я задала последний вопрос: действительно ли он работал охранником в лагере смерти? Тогда они оба начали плакать и причитать, и снова и снова одни и те же слова: „собственная дочь“, „после того, что они перенесли“… и т.д. и т.п. Ничего вроде „я попытаюсь тебе это объяснить“. Никакого чувства вины, никакой печали. Никакого смущения. Так сидели они оба, будто бы я их обвиняла в том, что они сделали нечто противоречащее реальности, на что можно реагировать только отчаянием и слезами.
ГОРДАЯ
Стефания (19 лет)
Отец моего отца был казнён сразу же после войны. Иногда мать говорит, что во мне сидит такой же чёрт, как в дедушке. И меня ждёт Божье наказание, как и его. Хорошенькие перспективы, да? Но меня они не обманут. О дедушке дома вообще нельзя говорить. Он появляется только в молитвах. Бог должен взять его душу, и родители в своей жизни всё будут делать не так, лучше. Спросите только, что? Они губят себя, да и меня тоже, только потому, что старик был когда-то крупной персоной у нацистов. Я знаю его по фотографиям. Он выглядит, как безумный. Черная униформа, сапоги - похотливый тип. Этот пробор, эти жёсткие глаза - все, наверное, дрожали перед ним. Совсем не такой, как мой отец - этот сам дрожит перед всеми.
ВИНОВНЫЙ
Рудольф (36 лет)
Рождённый виновным, я и остаюсь виновным.
Я не имею права заводить детей. Наш род должен прекратиться вместе со мной. Что мог бы я рассказывать своим детям об их любимом дедушке? На мою долю выпало отомстить, и это справедливо. Слишком долго я жил со своими родителями, и кто знает, что ещё во мне сидит. Это не должно передаваться дальше. С гордой аристократией уже покончено. „Фон“ в моей фамилии может обозначать только место моего рождения. Если вы этим интересуетесь, то помните - скоро уже некого будет спросить.
НЕВИНОВНЫЙ
Иоганн (38 лет)
Мои родители были злыми и подлыми людьми. В их крови был яд, а у дыхания - серный запах. Но у них не имелось ни зубов вампира, ни рогов; внешне они выглядели так же, как казнённые борцы Сопротивления. Одинаковый облик, одинаковые лица, одинаковая одежда, одинаковые причёски. Ничего, что можно было бы распознать, и для многих - ничего, что помогло бы понять их сущность.
Теперь я могу сделать для себя выбор, кого презираю больше - отца или мать. Как хороша была бы жизнь без прошлого. Иногда я думаю, как было бы хорошо, если бы они умерли, когда я был еще маленьким ребенком.
РАССТАВШИЕСЯ
Райнер (38 лет) и Бригитта (43 года)
Райнер. Его врагами были немцы. Немцы в собственной стране. И поэтому он так ненавидел меня в последние годы. Я стал похож на тех немцев, которых - верил он - можно уничтожить с помощью партии. Он ненавидел меня потому, что я мог сказать „нет“. Он ненавидел меня потому, что во мне было меньше страха, чем в нём.
Бригитта. В тебе не меньше страхов, чем в нём. Только ты боишься другого. Ты совсем не знаешь, как ты похож на него. Этот фанатизм, с которым ты стремишься теперь к противоположному. В постоянном желании быть правым есть зачастую нечто нечеловеческое. Прислушайся же к тому, как ты говоришь о своих политических противниках! Мне часто кажется, что отец в своё время говорил так же. Вероятно, ты лишь случайно на другой стороне. Думаю, я совершенно на тебя не похожа. Я пытаюсь понять людей: почему они так действуют и почему такими стали. А ты хочешь жить в мире, где есть или союзники, или враги.
ПОЛНАЯ НАДЕЖД
Сюзанна (42 года)
В тот день отец для меня умер. Человека, которого посещала в дальнейшем, я больше не знала, он меня больше не интересовал. Катая его по парку, я говорила о чём-то незначительном, никаких личных разговоров больше не вела. Отец после посещения его Дитером стал для меня лжецом. И я не хотела думать о том, что всё, что он рассказывал мне в течение моей жизни, было ложью. Ничто не было достоверным, всё излагалось не полностью или в искажённом виде.
Теперь я посещаю отца только один раз в месяц. Дитер с тех пор больше со мной не ходит. Я ему и не предлагаю. Ныне я на его стороне, и все мои надежды связаны с ним. Он свободен от влияния поколения моего отца, и это хорошо. Он растёт значительно свободнее, чем я, и далеко не так верит в авторитеты. Но самое главное переживание - это то, что благодаря сыну и вместе с ним я порвала со своим отцом.
БЕСПОМОЩНЫЙ
Герхард (41 год)
Отец рано примкнул к нацистской партии. Когда, я не знаю, но он всегда говорил: „Я был при этом с самого начала“. На одном из партийных мероприятий он познакомился с моей будущей матерью. Видимо, тогда было хорошее время. Родители всегда с вдохновением рассказывали о нём.
Одновременно с работой в магазине отец много времени уделял партийным делам. О целях партии - как он постоянно сам говорил - был осведомлен целиком и полностью. Мать больше интересовала молодежь. Она любила детей.
Нас было четверо.
СИСТЕМАТИЗАТОР
Сибилла (39 лет)
Тогда мне было около двадцати лет, и я попыталась самостоятельно встать на ноги. Но многое во мне меня пугало. Прежде всего неспособность к состраданию. Думаю, больше всего я боялась того, что могу продолжить историю своих родителей, дедушек и бабушек и т.д. Однажды я видела на улице женщину, бьющую своего ребёнка. Я не вмешалась. Стояла рядом и ничего не предпринимала. Подлинной причиной было то, что я не могла сострадать ребёнку. Он стоял рядом и не защищался. Поэтому и я не могла что-нибудь предпринять.
Также было и позднее, в женском движении. Когда я вижу, как бьют женщин, моя первая мысль: так им и надо, почему они не защищаются? Если бы они могли постоять за себя, их бы так не били. Я могу сочувствовать лишь тому, кто защищается. Мои братья и я тоже не защищались, когда нас колотили. Мы всё сносили. Любое мыслимое унижение.
ВЕРЯЩАЯ
Моника (40 лет)
Самая большая трудность для меня, несмотря на прошлое моих родителей, не стать такой, какими были они. Я вижу в себе их частичку. Но стать другой, новой, я смогу только тогда, когда перестану видеть в родителях только жертв. Себя я рассматриваю как жертву их воспитания и прошлого. Лишь с того времени, когда я перестала считать своих родителей жертвами, появилась возможность отделиться от них. Исходя из исторических сведений и сообщений, содержащихся в фильмах и книгах, они представлялись мне преступниками. Но как их дочь я вижу и нечто иное. Они - беженцы, жившие в страхе, не имевшие денег и жилья. Так преступники не выглядят! Они чувствовали себя жертвами, я тоже всегда видела в них только жертв. Пока не поняла, что сама являюсь их жертвой. Теперь я знаю, что и во мне есть нечто от их преступности. Только я подхожу к этому по-другому. Сегодня это лучшее в моей жизни.
ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР
Герберт. Почему Вы так на меня нападаете?
Я. Потому что Вы защищаете своего отца.
Г. Может быть, я должен его поносить?
Я. Мне это безразлично.
Г. Что я тогда должен делать?
Я. Доискиваться правды.
Г. А если я её узнаю?
Я. Тогда осудите отца, если он этого заслуживает.
Г. Собственного отца?
Я. Если он преступник, скажите ему это.
Г. Собственному отцу?
Я. Мне Вас жаль.
Г. Почему же?
ВЕЧНО ВЧЕРАШНИЙ
Эгон (26 лет)
Любой недоброжелатель, каждый, кто настроен враждебно, несёт в себе нечто иррациональное. Вот, стоя передо мной, он выглядит, как и я, и неожиданно оказывается врагом.
Либо я верю в это, либо нет. И если я верю, то воспринимаю любого из них как противника. Как вражеского солдата и враждебную расу. Такая была тогда идеология. Не понимаю, почему теперь так по-разному к этому относятся. Почему солдат, годами стрелявший в других, бросавший гранаты в жилые дома, топивший суда, взрывавший мосты и при этом убивавший женщин и детей, после войны может вернуться домой и вести, так сказать, мирную жизнь дальше. А мой отец, в отличие от него, считается преступником. Им обоим приказывали убивать. Каждому по-своему. Оба они были убеждены, что поступают правильно. Я уже говорил, что действовал бы точно так же. Могу представить себе, что это вас ужасает, но не хочу выдавать себя за того, кто отрекается от своего отца. Напротив, я горжусь им.
ПРИМИРЯЮЩАЯ
Ингеборг (41 год)
Брак с Алексом, безусловно, помог мне добиться эмоционального освобождения от родителей. Покинуть дом было недостаточно. Самый важный шаг - освободиться от мира их идей. Теперь у меня совершенно другая точка зрения на авторитеты, чем раньше. Я не должна больше быть совершенством, для меня важнее действовать, а не ждать, когда всё само собой придёт к идеальному состоянию. Для меня уже давно не так много значит, что думают другие. Я чувствую себя свободной и независимой, хотя нужно иметь в виду, что в Австрии брак с евреем больше ограничивает, чем расширяет сферу деятельности.
ЖЕРТВА
Стефан (29 лет)
О вас - евреях - всегда говорят, как о настоящих жертвах войны. Но для тех из них, кто её пережил, война осталась позади, когда Гитлер покончил с собой. Только для нас, детей нацистов, война продолжается. Идолы третьего рейха открывали семейное поле битвы, в то время когда все другие поля сражений были превращены в пепел.
Родители-нацисты развивали во мне комплекс неполноценности с невероятной последовательностью. Ребенком я был настоящим идиотом. Всегда и везде только страх, перед всеми и каждым. В школе меня постоянно избивали одноклассники. Я не понимал, что можно защищаться. Страх сидит во мне ещё сегодня. Перед каждым авторитетом я чувствовал себя неуверенно, судорожно сжимался.
ПОСРЕДНИК
Вернер (41 год)
Один доносит на другого, и оба - из одной семьи. В этот день мне было трудно смотреть дедушке в глаза. Как будто я чувствовал себя виновным в том, что сделал мой отец. Как будто я сидел здесь вместо него, исполненный стыда и с нечистой совестью. Я хотел тогда только домой, к родителям, чтобы прокричать отцу в лицо: „Как ты мог это сделать!“. Теперь я больше не в состоянии бывать у дедушки и чувствовать себя свободно и непринужденно. Впервые история моего отца была больше, чем просто история: я увидел, что его дела могли бы касаться и меня. Несмотря на то, что тогда я ещё не появился на свет. Но чувство вины за то, что сделал не я, но и не кто-нибудь посторонний, а мой собственный отец, ужасной тяжестью навалилось на меня неподготовленного и ошеломило.
Естественно, и раньше я знал, что во времена нацизма доносы были обычным явлением даже внутри семьи. Но то были лишь рассказы, и всё происходило где-то и у кого-то. Только причастность дедушки и отца делала это таким личным. Не было никакого выхода, не было возможности укрыться в чужие описания, в недоумения по поводу варварства других.