(Окончание. Начало см.
http://ste-pan.livejournal.com/335779.html)
А спектакль-то постепенно набирает «воздуха» - становится четче, собранней, энергичней, а главное - очень важный момент - в нем стало больше ансамблевости, «коллективного Достоевского». И это радует.
Так вот. Продолжим.
Не тут-то было. Не на тех напали. Просто при внимательном разборе, при погружении в роль, все иголки в стогу сена и все горошины под перинами, всё, чем славен и знатен «большой» Достоевский, в том или ином виде находит отражение и в этом «анекдоте». У всех героев ДС такая изнутри подкладочка, такое подполье, такая двойственность, что этого нельзя не почувствовать. И, по идее, все персонажи ДС должны постоянно таскать за плечами свои «рюкзачки-душегубки»: Марья Александровна - свою семейную катастрофу, Зина - Васю, Князь - угрозу «желтого дома», Мозгляков - звериное желание сделать карьеру, не считаясь ни с кем и ни с чем, мордасовские дамы - бесконечную пошлость пустой бессмысленной жизни и т.д.
Но эти «рюкзачки» то появляются, то исчезают…
Беда в том, что Достоевского нельзя сыграть вчетвером или впятером. Прекрасно видно как по-бурлацки тянет эту «баржу» Ольга Прокофьева, могучий драматический талант которой только сейчас начинает по-настоящему раскрываться. Как она выкладывается, как она обрушивается на своих противников, как в этих клубах и вихрях уговоров и убеждений она прокладывает свой путь, чтобы добиться своего… Такой драматической наполненности, такой убежденности в правоте своего неправого дела, такой силы психологического давления, удавом обвивающей и душащей всех, кто мешает Москалевой осуществить задуманное, нет больше в этом спектакле ни у кого. Прокофьева безусловно царствует и парит в этом спектакле.
Но нельзя ставить ДС и пока не найден Князь. И сила Игоря Марычева в том, что его Князь не одномерен. Это не только «мертвец на пружинах», который всегда готов «жуировать и волочиться». Он не столько смешон и глуп, сколько несчастен. У Марычева получился совершенно не водевильный персонаж. Его Князь так нуждается в человеческом участии, в нем все время живет ребенок-сирота. И тихий, «акварельный», беззащитный, «облапошенный» Князь умирает у Гранитовой не от болезни, как у Достоевского, а от того, что над его душой надругались. Он не выдерживает притязаний на свою личность, на свою пусть иллюзорную свободу в обществе Феофила и кучера где-то в уединенном имении. Весь финал - это попытка разодрать Князя на части. Ведь даже саморазоблачительные признания и Зины, и Мозглякова лишь усугубляют его личную драму - драму человека, мечтавшего хоть во сне, хоть наяву, но получить в свой предвечерний час смиренный и заслуженный им покой. (При этом не могу не заметить, что сам «уход» Князя не достигает той силы, которая потенциально заложена в последних сценах спектакля.)
Но все же и двух прекрасных работ мало, чтобы получился Достоевский. К тому же, какими-то своими резными пазами Князь Марычева все же не входит в могучие выемки Москалевой Прокофьевой. И Прокофьева пытается «воровским образом» овладеть не совсем тем Князем, каким его играет Марычев (слишком цинично подчас актриса издевается и глумится над попавшим в силки «женихом»), но и Марычев
иногда будто отвечает не той сильной и кремневой Москалевой, которая любовно выписана Прокофьевой (он категорически отказывается включать ум и аристократизм, чтобы в самые хамские моменты жесткого напора дать ей достойный и не менее жесткий ответ; уж слишком мягким и зефирно-пластилиновым остается этот персонаж на протяжении всего спектакля), а женщине более, что ли, нежной и человечной.
К двум разным Достоевским Ольги Прокофьевой и Игоря Марычева, добавляются в ДС еще два - в исполнении Натальи Филипповой и Дмитрия Прокофьева.
Именно в этих образах наиболее полно воплощено комедийное начало спектакля.
Не могу не любоваться всякий раз непосредственностью и веселой диалектикой чувств, всегда таких ярких и живых, в любых ролях Филипповой. Именно такова в этом спектакле и Софья Петровна Фарпухина. Четыре рюмки водки утром и четыре - вечером еще надо суметь сыграть, знаете ли… И Филиппова играет не алкоголичку, а незаурядную даму, которую выталкивает из себя косное и убогое мордасовское общество. В ее шумных появлениях так много всего - и не только веселого - намешано…
Возвращения Дмитрия Прокофьева ждали. Ждал, не побоюсь этого слова, весь театр. Органичный, естественный и пластичный как бобер; солнечный, распахнутый и широкий, с натурой разгулявшегося купца, он всегда чувствует нерв спектакля, и в нужный момент легко и полной мерой добавляет к своему толстяку необходимые театральные «ингредиенты»: в данном случае - глубокую думу никчемного подкаблучника, у которого отняли все - и любимую дочь, и даже естественное право самому распоряжаться собственной жизнью.
(«Совершенно очаровательный Афанасий Матвеич - Дмитрий Прокофьев. Семейная сцена в бане рассмешила весь зал до слез. А еще меня поразило его трагическое молчание в финале, когда он на чердаке слушает, как его костерят городские дамы. Он вот как раз показал частичку того, чего мне не хватило в спектакле - щемящей пронзительной ноты».
http://staraya-koryaga.livejournal.com/279731.html)
Как сказала сама Ольга Прокофьева, она так рада, когда ее «баржа» причаливает к этим живописным «островам» и тогда ей становится чуть легче на сцене - имеются в виду эпизоды с персонажами Марычева, Васильевой и Прокофьева. Но, повторюсь, вчетвером Достоевского не сыграть...
А теперь небольшая цитата. «В спектакле [«Дядюшкин сон»] нет совершенно необходимой ему острейшей сценической выразительности, того, ради чего пьеса включалась в репертуар… Показанный спектакль стоит на грани драмы и комедии…» (Из замечаний режиссерского совета МХАТ, 29 ноября 1929 года.)
Да, эта грань очень заметна и в этом спектакле.
Достоевский писал свой Мордасов с глубоко провинциального Семипалатинска - невежественного, насквозь разночинного, мещанского, со всеми чертами «дикого барства» и т.д.
Когда же спектакль начинается лирами-арфами и «Евгением Онегиным» Чайковского (пусть и в сниженном и чуть ли не пародийном плане), то все зрители, понятно, получают сигнал - никаких «свинцовых мерзостей жизни» не будет, никакой достоевщины, будем пить, гулять и веселиться. Что ж, прекрасно, почему бы и нет? Но тут на сцену «выплывают расписные острогрудые челны», включается вся мощь актерских дарований, и спектакль начинает все дальше отплывать от заявленного вроде бы водевиля…
И последняя цитата из Достоевского: «Сапоги - красный и черный. «Да, ваше благородие, там нет парных, там тоже красный и черный остались».
Вот и «Дядюшкин сон» в Маяковке немного напоминает эту непарную пару сапог. Он немного красный - водевильный и немного черный - драматический.