"Дядя Ваня". Театр им. Вахтангова. Режиссер - Римас Туминас
В этом спектакле больше Чехова, чем всегда. Даже, пожалуй, больше чем можно выдержать. Это не Чехов, обложенный привычными подушками русского психологического театра, это не Чехов-интеллигент, тоскующий в сумерках на мягкой кушетке. Это страшный Чехов.
Чехов Римаса Туминаса пригласил нас для того, чтобы сообщить нам пренеприятное известие - Россия на пороге гибели. Даже еще более сурово и безжалостно - Россия корчится в муках, умирая.
О, как же несет мертвечиной со сцены! Вот потрясающее - из самой-самой глубины сцены, как, простите, из жопы, из тьмы, из каких-то глубин ада - появление сосредоточенно-инфернальной «банды» Серебрякова (Серебряков - Владимир Симонов, Елена Андреевна - Анна Дубровская, Мария Васильевна - Людмила Максакова и Телегин, «Вафля» - Юрий Красков). Им будет противостоять «команда» Дяди Вани (сам Войницкий - Сергей Маковецкий, Соня - Мария Бердинских и няня - Галина Коновалова; Астров - Владимир Вдовиченков - сам по себе).
Но и у тех, и у других заметны лишь остаточные явления жизни. Их тела остывают, жизнь уходит из них, как воздух из воздушных мешков в том высоком, огромном склепе, который построен на сцене (сценография и костюмы Адомаса Яцовскиса). Удивительным образом - вот оно провидение художника - перед нами фактически турбинный зал Саяно-Шушенской ГЭС. Еще бегают по нему люди, но страшный гидроудар уже случился и скоро все погибнут…
У каждого персонажа здесь своя походка, свой способ движения, но это всегда - движение и походка механизма, заводной игрушки, куклы, манекена, марионетки, фигуры, выезжающей из циферблата башенных часов, но никак не поведение живого, теплого человека. Каждый из героев пьесы - расстроенное механическое пианино, сломанная шарманка. Перед нами то гипсовые статуи «женщин с веслом» (та же Елена Андреевна), то монументы (Серебряков).
Когда открывается занавес и видишь практически пустую сцену (не считая какого-то верстачка сбоку и пары стульев), то сначала думаешь - ну как же они будут играть Чехова без столов со скатертями, без самовара и карты Африки на стене? А потом понимаешь: мебели на сцене - завались. Потому что каждый из действующих лиц - по своей внутренней безжизненности и «деревянности» - это или стол, или скатерть, или самовар, а то и славянский шкаф с тумбочкой - как Серебряков с мамашей его первой жены…
Перед нами мир с разорванными связями, где мертвые учат живых. Точнее, мертвые учат приговоренных к смерти, у каждого из которых невидимая до поры до времени петля на шее, а под ногами еще не выбитая табуретка. И даже выражения лиц "делаются" здесь как макияж в морге - руками...
Вот и получилось - вполне закономерно - что самый сильный и яркий персонаж спектакля - Серебряков в исполнении Владимира Симонова, символ абсолютной безжизненности и самого безвкусного кабатинства.
Показать пошлость и пустоту Серебрякова на сцене всегда не просто. Ведь в принципе он так же «хорош» и «правилен» как Путин, Медведев или господин Батурин. Но за этим «фасадом» - не государственный размах, не великие планы, а в лучшем случае мечты о домике в Финляндии (надо видеть как это играет Симонов!). Это человек позы и фразы, который всю жизнь изображал, но не жил, представлял, но не чувствовал. И Туминас ставит одну из важнейших сцен второго акта, как… плохую шекспировскую трагедию, как Шекспира в самой убогой антрепризе Задрюченска, как «Троила и Крессиду» где-нибудь в колонии для звезд шоу-бизнеса.
И эта сцена - поразительна! Ах, вот он кто на самом деле - благообразный профессор Серебряков. Оказывается - по своему духу и характеру - он всего лишь бездарный актеришка: манерный и наигрывающий. У Туминаса дядя Ваня стреляет в Серебрякова практически в упор - и промахивается. Еще бы! Мнимые величины убить нельзя. И к этому надо добавить неожиданное для традиционных трактовок фиглярство Вафли, манеру дешевого трагифарса Войницкой, мелодраматические переживания Елены Андреевны - типичной девушки с Рублевки, неожиданно оказавшейся в глухой деревне. Паноптикум получается еще тот - поразительная компания людей, у которых полностью атрофированы естественные человеческие чувства.
И выведя на сцену ТАКИХ людей, перед режиссером встает не менее важная задача: что делать со всеми этими знаменитыми чеховскими монологами: «В человеке все должно быть прекрасно», «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим небо в алмазах…» и т.д., и т.п. Делать что?
И не только с монологами, а вообще - со словами. Слова здесь всем мешают. В них путаются, от них пытаются отделаться, а они - не отстают, догоняют, впиваются, как репьи, и все пытаются нахлынуть горлом, чтобы убить… В этом спектакле больше всего боятся слов. Если хотите - то Туминас ставит «Дядя Ваню» так, чтобы ни у кого не осталось сомнения: Россию погубили как раз слова, заговорили Россию ловкие адвокатишки и приват-профессора - и порубили в куски.
Да, в этом пьесе самое главное слово - «заговорили». В той самой «шекспировской» сцене Серебряков раз за разом акцентирует, обращаясь к собравшимся: «не оставляйте меня с ним (с дядей Ваней - ste_pan), он меня заговорит». В этом «заговорит» - конечно, многое от магического заговора… И поэтому все огромные монологи персонажей здесь обращены к самим себе - сам себя «заговаривает» Астров, сама себя «заговаривает» Соня и все остальные. Тут все уже понимают бессмысленность и невозможность контакта, коммуникации - тут все находятся «вне зоны действия сети».
К этой удивительной пластике движения-походки и скрябинско-вагнеровской музыке Фаустаса Латенаса - точнейшей, превосходной - надо обязательно добавить и пластику позы: характеризовать и показывать друг друга персонажи пьесы будут через любимую и самую характерную позу этого героя. И предсмертие, и предкатастрофье этой Саяно-Шушенской России становится особенно зримо, когда замечаешь, как часто чуть ли не все герои «Дяди Вани» будут распластавшись - в белых - саванных! - одеяниях - замирать или на полу (как Серебряков), или на том самом верстачке (Соня в финале). Словно раскиданные трупы по полю - привет будущей Первой мировой, революции, гражданской войне…
Великий спектакль.
Фото Валерия Мясникова