Падение Берии
Историк Александр Дюков не так давно в своём ТГ-канале написал, что больше всего хороших научных работ по истории сталинизма написано западными историками, а не российскими. Точную формулировку у Дюкова не помню, но сводилась она примерно к тому, что среди западных историков больше тех, кто лишён как про- так и антисталинского надрыва, который присущ многим российским исследователям, что и позволяет им писать взвешенные научные работы по данной теме.
Я читал только одну книгу западного историка про сталинскую эпоху - это книга Шейлы Фицпатрик "О команде Сталина: годы опасной жизни в советской политике". Это как раз пример качественного исследования, сделанного американским автором. Книга посвящена именно ближайшему окружению Сталина - показано, как оно менялось, какие внутри него были конфликты, какие у членов команды были отношения с самим Сталиным, как принимались решения.
Отрывок из этой книги, посвящённый падению Берии.
-----
Переходя к национальной политике, Берия настаивал на удивительно стремительной дерусификации в республиках, начиная с МВД. Латвийскому МВД было приказано за один день заменить всех русских на руководящих должностях латышами, и когда местные деятели возразили, что не могут найти столько латышей с безупречными биографиями для работы в службах безопасности, пришло указание все равно заменять. Тогда первый секретарь республиканской партии (латыш) осмелел настолько, что произнес свою речь на партийном пленуме на латышском языке, без перевода, так что русские ничего не могли понять, и, кроме того, воспользовался случаем, чтобы сказать, что с тех пор как во время войны Латвия вошла в состав Советского Союза, органы госбезопасности убили почти 2000 латышей и выслали в отдаленные районы страны еще 6000. В Литве ликующие продавцы стали демонстрировать свою неприязнь к русским, отказываясь обслуживать любого, кто не говорит по-литовски.
Дерусификация была политикой всей команды, а не только Берии, и другие члены команды весной 1953 года тоже занимались этим вопросом. Но реакция в виде роста национализма в республиках вызывала тревогу, как и высокомерное поведение Берии. Он всегда был известен своим острым языком, но теперь иногда кричал на других членов команды в присутствии подчиненных и предпринимал односторонние действия, такие как подписание инструкции по испытанию водородной бомбы от своего имени, даже не сообщая своему номинальному начальнику, Маленкову. Хрущев был зол, когда Берия начал вмешиваться в партийные дела, пытаясь поставить «своих» людей во главе украинской и белорусской компартий. Даже инициативы Берии, которые команда действительно одобряла, такие как освобождение врачей-евреев, каким-то образом вызывали раздражение команды, по словам Кагановича, он держался так, будто остальные не имели никакого значения: «Я авторитет, я либерал, после Сталина я амнистирую, я обличаю, я все делаю».
Берия никогда не подчеркивал святость партии, но теперь он выказывал открытое презрение. «Что ЦК? - спросил он, когда Хрущев, как секретарь партии, возразил ему. - Пусть Совмин все решает, а ЦК пусть занимается кадрами и пропагандой». Безусловно, команда в целом выступала за повышение авторитета Совета министров, но такого рода неуважение им было тяжело принять. Хуже всего было то, что Берия был не только уверенным в себе, но и самым умным, информированным и самым сообразительным из команды. Известие о расцвете культа личности Берии в Грузии, несмотря на то что он был против подобных вещей в Москве, стало еще одним раздражителем.
Берия настаивал на своем даже в иностранных делах, в области, где у него не было особого опыта и где признанным авторитетом был Молотов. Однажды, когда Молотов представил проект программного заявления для публикации, который был встречен «дружеским одобрением» со стороны остальной команды, Берия стал активно возражать, а затем продиктовал, по сути, новый текст. По словам свидетеля, Молотов «сидел недвижимо с непроницаемым выражением лица, и только ритмично подавливал сукно стола тремя пальцами, это у него вошло давно в привычку»29. Таким же пассивным сопротивлением он отвечал на издевательства Сталина. После долгой неловкой паузы Маленков со своего места наконец предложил принять «текст Молотова с поправками Берии», то есть текст Берии.
Разногласия обострились по поводу Германии, это был очень острый вопрос. После блокады Берлина 1948 года фактическое разделение Германии было формализовано созданием двух государств, Федеративной Республики Германия в западной зоне и Германской Демократической Республики (ГДР) в советской. Лидеры ГДР проводили политику быстрой советизации по образцу советской политики эпохи коллективизации. Как и в Восточной Европе, это вызвало заметные возражения населения, но ситуация в Германии была уникальной в том смысле, что ее граждане могли - до строительства Берлинской стены в 1961 году - голосовать ногами и перейти в Западную Германию, причем делали это в большом количестве. Кроме того, в Берлине и в других местах вспыхнули забастовки и уличные демонстрации. Это очень встревожило советское руководство, и его представители вызвали восточно-германских лидеров в Москву и зачитали им отчет о беспорядках, убеждая отказаться от политики «принудительного строительства социализма» во избежание катастрофы.
Команда была согласна в этом вопросе, даже Молотов и Каганович, но Берия хотел пойти еще дальше, он предложил убрать слово «принудительное» и потребовать от немцев вообще отказаться от политики построения социализма. По его словам, социализм в Восточной Германии поддерживался только советскими войсками, а Советскому Союзу нужна была не обязательно социалистическая Германия, но обязательно мирная. В Президиуме Берия так презрительно говорил о лидерах ГДР, что Шепилов был вынужден возразить, что именно это правительство будет строить социализм в новой Германии. «Какой социализм? - крикнул ему Берия. - Какой социализм? Надо прекратить безответственную болтовню о социализме в Германии!» Он говорил, как позже вспоминал Шепилов, «с такой презрительной миной, с такой неприязнью, будто само слово "социализм" и журналисты, которые его применяют, для него непереносимы». Такое пренебрежительное отношение к социализму было, конечно, возмутительно для Молотова и приводило в замешательство большую часть команды. Особенно решительно поддерживал Молотова Хрущев, он считал лидера ГДР Вальтера Ульбрихта «искренним коммунистом, который вел жестокую борьбу за осуществление старой большевистской мечты о том, чтобы в сердце Европы было немецкое пролетарское государство», и опасался западных немцев как возможных наследников гитлеровского рейха. Молотов был настолько взволнован, что сделал нехарактерный для него личный жест - предложил Хрущеву перейти на «ты», хотя раньше Хрущев, как младший по возрасту и по должности, использовал в общении с ним уважительное официальное «вы».
Члены команды не только чувствовали, что Берия над ними насмехается, они еще и боялись его. Как человек, отвечающий за госбезопасность, он, как считалось, хранил компромат на каждого из них. Инициативу взял на себя Хрущев, возможно, наименее запуганный Сталиным член команды. Задача была очень непростой, так как если бы Берия узнал, что против него что-то замышляют, у него хватило бы ресурсов, чтобы изменить сюжет и арестовать заговорщиков. Первым человеком, с которым Хрущев заговорил о необходимости отстранить Берию, был Молотов, который сразу же понял его и выразил полное одобрение лаконичным вопросом: «Просто отстранить?» - подразумевая, что, возможно, были бы уместны более жесткие меры. Маленков был более сомнительной фигурой, так как он и Берия были старыми союзниками. Оказалось, однако, что Маленкову надоело высокомерие Берии, его усилия по поддержанию коллегиального единства в Президиуме потерпели крах из-за отказа Берии сотрудничать. Он присоединился к заговору, как и Каганович, который привел с собой Ворошилова. Хрущев беспокоился насчет Микояна, у которого были хорошие отношения с Берией, поэтому не сообщил ему заранее о своих планах арестовать Берию, предположив лишь, что, может быть, предложение вывести его из МВД и назначить ответственным за добычу нефти, на что Микоян согласился.
Пока заговор зрел, Берия находился в Германии, где в начале июня 1953 года наблюдал за подавлением восстания в Берлине. Когда его вызвали из Германии, он явно не подозревал, что происходит. Позднее Хрущев любил рассказывать историю о том, как накануне вечером он обманывал Берию, «балагурил и шутил», бесстыдно хвалил его за то, как он руководил после смерти Сталина. Польщенный, Берия сказал ему, что это только начало, и изложил планы обеспечить членам команды роскошную жизнь, с особняками и дачами, которые будут их собственностью и которые они смогут оставить своим наследникам. Здесь он сделал две грубые ошибки, странные для человека, известного своей хитростью: первая заключалась в том, что он доверился Хрущеву и был обманут его «простыми крестьянскими» манерами, а вторая - в идее сыграть на алчности Хрущева. Уже из дискуссий по ГДР Берия должен был бы понять, что Хрущев действительно верил в социализм, был возмущен предположением, что советский руководитель может захотеть приобрести наследственную частную собственность. Тем не менее, будучи лучшим актером, чем Берия, он долго и горячо тряс его руку, про себя думая (как он потом будет об этом рассказывать): «Ладно, сволочь, последний раз я пожимаю твою руку».
Все еще ничего не подозревавший Берия, как положено, появился на следующий день, 26 января, на заседании Президиума. Сначала он подумал, что это какая-то шутка, когда другие члены команды стали нападать на него; действительно, его реакция предполагает, что он не только считал, что Хрущев и Маленков были его друзьями, но и что они действительно раньше были друзьями, насколько вообще дружба возможна в политике. После того как с Берией расправились и его стало возможно обвинить во всем, что было плохо в Советском Союзе, всем было удобно делать вид, что они ненавидели его все время, но в это сложно поверить. Самым честным из них был политик-практик Молотов, который никогда не претендовал на какую-то великую любовь к Берии и, возможно, в июне 1953 года вполне мог подумать, что Берия слишком опасен, чтобы оставлять его в живых, и, более того, что он враг социализма. Тем не менее в своих беседах 1970-х годов с Чуевым он не утверждал, что не любил его.
Поняв, что происходит, Берия выглядел удивленным, но не оказал сопротивления, когда его арестовали маршал Жуков (возвращенный после смерти Сталина из провинции и назначенный на пост заместителя министра обороны) и организованная Хрущевым группа военных, которая ждала снаружи зала заседаний. Затем Берию отправили в военную тюрьму, откуда он писал полные надежды обращения к Маленкову, Хрущеву, Молотову и Ворошилову, напоминая им об общих сражениях и прошлом товариществе. «Мы всегда были большими друзьями», - писал он Хрущеву и Маленкову, обращаясь к ним на «ты». В течение нескольких месяцев его допрашивали (без пыток, отмененных в МВД по его поручению несколькими месяцами ранее), он отвечал довольно откровенно, но не признавал никакой существенной вины. Многие другие, как соратники, так и жертвы, также дали показания, и первоначальный сценарий, как и в случае с Жемчужиной в 1949 году, стал меняться и сосредотачиваться на его сексуальной жизни, с обвинениями в многочисленных изнасилованиях, похищении молодых женщин на улице и т.п. Хотя впоследствии эта тема вошла в советский фольклор, история Берии как сексуального хищника кажется хотя и не полностью безосновательной, но сильно преувеличенной. Его собственный рассказ на допросе об отношениях с женщинами, с которыми у него были сексуальные приключения, включал эпизод с молодой женщиной, которую подобрал для него на улице его подчиненный. Его рассказ подтверждается главным образом показаниями одной певицы, которая утверждала, что стала его любовницей после того, как он заметил ее во время представления. Она описала соблазнение (вероятно, при пугающих обстоятельствах), но не изнасилование.
В декабре закрытый военный суд, заседания которого бывшие коллеги Берии слушали по специально установленной связи с Кремлем, вынес свое решение: виновен в государственной измене, антисоветском заговоре, терроризме и шпионаже в пользу иностранной державы (работал на контрразведку мусульманской партии «Мусават» в Баку во время Гражданской войны, а следовательно, и на англичан). Это решение было явно в духе старых сталинских процессов, а вовсе не приговором, продиктованным весомыми доказательствами. Смертный приговор был приведен в исполнение немедленно. Очевидно, большая часть команды пришла к выводу, что казнь Берии была «необходима» - очень удобная категория марксистского мышления, - хотя Микоян, который сказал Хрущеву, что Берия может «еще быть полезен», вероятно, не был убежден. Мы можем, однако, догадаться, что команду в какой-то степени тревожило возвращение к сталинским методам, по судьбе жены и сына Берии, которые были арестованы, что было стандартной процедурой в таких случаях, но впоследствии освобождены. Серго Берия говорил, что именно ученые-атомщики из уважения к его отцу «добивались моего освобождения из тюрьмы, <...> стремились помочь... я не мог принять от этих людей материальную помощь, потому что <...> считал это неприемлемым, но моральная поддержка, а я ее ощущал постоянно, была для меня крайне важна». Но политики, должно быть, тоже поспособствовали: за Серго и его мать, очевидно, заступился Молотов, которого поддержал Микоян; Хрущев, как говорят, был «тронут» их обращениями, и его жена была рада, что Нине Берия и ее сыну позволили жить.
Что касается общественного мнения, казнь Берии и его последующее шельмование оказались мастерским ударом. Не то чтобы репутация Берии в стране была совершенно плохой. Его любили на Кавказе, и к нему также хорошо относились заключенные, бывшие заключенные и их семьи - немалая часть общественного мнения - из-за амнистий и массовых освобождений из ГУЛАГа. Надо отметить, что была и другая часть общественности, которая связывала его с освобождением врачей-евреев и ненавидела как замаскированного еврея, который, возможно, был ответственен за смерть Сталина, но для большинства советских граждан он изначально не особо отличался от остальных участников сталинской команды. Более негативное отношение к нему стало складываться после того, как пропагандистская машина начала предавать гласности его предполагаемые преступления, включая сексуальную развращенность («Может, повесить его?» - с надеждой спрашивал один анонимный автор). Переворот в общественном сознании, которому способствовало решение уничтожить местные архивы органов безопасности сталинского периода, состоял в том, что люди подумали: раз казнен глава госбезопасности и возможный преемник Сталина, то это признак того, что новые лидеры отказываются от сталинских репрессий. Дополнительным плюсом, с точки зрения команды, было то, что отныне все прошлые акты репрессий, включая Большой террор, исполнителем которого Берия, по сути, не был, а только ликвидировал его последствия, можно было повесить на него.
Я читал только одну книгу западного историка про сталинскую эпоху - это книга Шейлы Фицпатрик "О команде Сталина: годы опасной жизни в советской политике". Это как раз пример качественного исследования, сделанного американским автором. Книга посвящена именно ближайшему окружению Сталина - показано, как оно менялось, какие внутри него были конфликты, какие у членов команды были отношения с самим Сталиным, как принимались решения.
Отрывок из этой книги, посвящённый падению Берии.
-----
Переходя к национальной политике, Берия настаивал на удивительно стремительной дерусификации в республиках, начиная с МВД. Латвийскому МВД было приказано за один день заменить всех русских на руководящих должностях латышами, и когда местные деятели возразили, что не могут найти столько латышей с безупречными биографиями для работы в службах безопасности, пришло указание все равно заменять. Тогда первый секретарь республиканской партии (латыш) осмелел настолько, что произнес свою речь на партийном пленуме на латышском языке, без перевода, так что русские ничего не могли понять, и, кроме того, воспользовался случаем, чтобы сказать, что с тех пор как во время войны Латвия вошла в состав Советского Союза, органы госбезопасности убили почти 2000 латышей и выслали в отдаленные районы страны еще 6000. В Литве ликующие продавцы стали демонстрировать свою неприязнь к русским, отказываясь обслуживать любого, кто не говорит по-литовски.
Дерусификация была политикой всей команды, а не только Берии, и другие члены команды весной 1953 года тоже занимались этим вопросом. Но реакция в виде роста национализма в республиках вызывала тревогу, как и высокомерное поведение Берии. Он всегда был известен своим острым языком, но теперь иногда кричал на других членов команды в присутствии подчиненных и предпринимал односторонние действия, такие как подписание инструкции по испытанию водородной бомбы от своего имени, даже не сообщая своему номинальному начальнику, Маленкову. Хрущев был зол, когда Берия начал вмешиваться в партийные дела, пытаясь поставить «своих» людей во главе украинской и белорусской компартий. Даже инициативы Берии, которые команда действительно одобряла, такие как освобождение врачей-евреев, каким-то образом вызывали раздражение команды, по словам Кагановича, он держался так, будто остальные не имели никакого значения: «Я авторитет, я либерал, после Сталина я амнистирую, я обличаю, я все делаю».
Берия никогда не подчеркивал святость партии, но теперь он выказывал открытое презрение. «Что ЦК? - спросил он, когда Хрущев, как секретарь партии, возразил ему. - Пусть Совмин все решает, а ЦК пусть занимается кадрами и пропагандой». Безусловно, команда в целом выступала за повышение авторитета Совета министров, но такого рода неуважение им было тяжело принять. Хуже всего было то, что Берия был не только уверенным в себе, но и самым умным, информированным и самым сообразительным из команды. Известие о расцвете культа личности Берии в Грузии, несмотря на то что он был против подобных вещей в Москве, стало еще одним раздражителем.
Берия настаивал на своем даже в иностранных делах, в области, где у него не было особого опыта и где признанным авторитетом был Молотов. Однажды, когда Молотов представил проект программного заявления для публикации, который был встречен «дружеским одобрением» со стороны остальной команды, Берия стал активно возражать, а затем продиктовал, по сути, новый текст. По словам свидетеля, Молотов «сидел недвижимо с непроницаемым выражением лица, и только ритмично подавливал сукно стола тремя пальцами, это у него вошло давно в привычку»29. Таким же пассивным сопротивлением он отвечал на издевательства Сталина. После долгой неловкой паузы Маленков со своего места наконец предложил принять «текст Молотова с поправками Берии», то есть текст Берии.
Разногласия обострились по поводу Германии, это был очень острый вопрос. После блокады Берлина 1948 года фактическое разделение Германии было формализовано созданием двух государств, Федеративной Республики Германия в западной зоне и Германской Демократической Республики (ГДР) в советской. Лидеры ГДР проводили политику быстрой советизации по образцу советской политики эпохи коллективизации. Как и в Восточной Европе, это вызвало заметные возражения населения, но ситуация в Германии была уникальной в том смысле, что ее граждане могли - до строительства Берлинской стены в 1961 году - голосовать ногами и перейти в Западную Германию, причем делали это в большом количестве. Кроме того, в Берлине и в других местах вспыхнули забастовки и уличные демонстрации. Это очень встревожило советское руководство, и его представители вызвали восточно-германских лидеров в Москву и зачитали им отчет о беспорядках, убеждая отказаться от политики «принудительного строительства социализма» во избежание катастрофы.
Команда была согласна в этом вопросе, даже Молотов и Каганович, но Берия хотел пойти еще дальше, он предложил убрать слово «принудительное» и потребовать от немцев вообще отказаться от политики построения социализма. По его словам, социализм в Восточной Германии поддерживался только советскими войсками, а Советскому Союзу нужна была не обязательно социалистическая Германия, но обязательно мирная. В Президиуме Берия так презрительно говорил о лидерах ГДР, что Шепилов был вынужден возразить, что именно это правительство будет строить социализм в новой Германии. «Какой социализм? - крикнул ему Берия. - Какой социализм? Надо прекратить безответственную болтовню о социализме в Германии!» Он говорил, как позже вспоминал Шепилов, «с такой презрительной миной, с такой неприязнью, будто само слово "социализм" и журналисты, которые его применяют, для него непереносимы». Такое пренебрежительное отношение к социализму было, конечно, возмутительно для Молотова и приводило в замешательство большую часть команды. Особенно решительно поддерживал Молотова Хрущев, он считал лидера ГДР Вальтера Ульбрихта «искренним коммунистом, который вел жестокую борьбу за осуществление старой большевистской мечты о том, чтобы в сердце Европы было немецкое пролетарское государство», и опасался западных немцев как возможных наследников гитлеровского рейха. Молотов был настолько взволнован, что сделал нехарактерный для него личный жест - предложил Хрущеву перейти на «ты», хотя раньше Хрущев, как младший по возрасту и по должности, использовал в общении с ним уважительное официальное «вы».
Члены команды не только чувствовали, что Берия над ними насмехается, они еще и боялись его. Как человек, отвечающий за госбезопасность, он, как считалось, хранил компромат на каждого из них. Инициативу взял на себя Хрущев, возможно, наименее запуганный Сталиным член команды. Задача была очень непростой, так как если бы Берия узнал, что против него что-то замышляют, у него хватило бы ресурсов, чтобы изменить сюжет и арестовать заговорщиков. Первым человеком, с которым Хрущев заговорил о необходимости отстранить Берию, был Молотов, который сразу же понял его и выразил полное одобрение лаконичным вопросом: «Просто отстранить?» - подразумевая, что, возможно, были бы уместны более жесткие меры. Маленков был более сомнительной фигурой, так как он и Берия были старыми союзниками. Оказалось, однако, что Маленкову надоело высокомерие Берии, его усилия по поддержанию коллегиального единства в Президиуме потерпели крах из-за отказа Берии сотрудничать. Он присоединился к заговору, как и Каганович, который привел с собой Ворошилова. Хрущев беспокоился насчет Микояна, у которого были хорошие отношения с Берией, поэтому не сообщил ему заранее о своих планах арестовать Берию, предположив лишь, что, может быть, предложение вывести его из МВД и назначить ответственным за добычу нефти, на что Микоян согласился.
Пока заговор зрел, Берия находился в Германии, где в начале июня 1953 года наблюдал за подавлением восстания в Берлине. Когда его вызвали из Германии, он явно не подозревал, что происходит. Позднее Хрущев любил рассказывать историю о том, как накануне вечером он обманывал Берию, «балагурил и шутил», бесстыдно хвалил его за то, как он руководил после смерти Сталина. Польщенный, Берия сказал ему, что это только начало, и изложил планы обеспечить членам команды роскошную жизнь, с особняками и дачами, которые будут их собственностью и которые они смогут оставить своим наследникам. Здесь он сделал две грубые ошибки, странные для человека, известного своей хитростью: первая заключалась в том, что он доверился Хрущеву и был обманут его «простыми крестьянскими» манерами, а вторая - в идее сыграть на алчности Хрущева. Уже из дискуссий по ГДР Берия должен был бы понять, что Хрущев действительно верил в социализм, был возмущен предположением, что советский руководитель может захотеть приобрести наследственную частную собственность. Тем не менее, будучи лучшим актером, чем Берия, он долго и горячо тряс его руку, про себя думая (как он потом будет об этом рассказывать): «Ладно, сволочь, последний раз я пожимаю твою руку».
Все еще ничего не подозревавший Берия, как положено, появился на следующий день, 26 января, на заседании Президиума. Сначала он подумал, что это какая-то шутка, когда другие члены команды стали нападать на него; действительно, его реакция предполагает, что он не только считал, что Хрущев и Маленков были его друзьями, но и что они действительно раньше были друзьями, насколько вообще дружба возможна в политике. После того как с Берией расправились и его стало возможно обвинить во всем, что было плохо в Советском Союзе, всем было удобно делать вид, что они ненавидели его все время, но в это сложно поверить. Самым честным из них был политик-практик Молотов, который никогда не претендовал на какую-то великую любовь к Берии и, возможно, в июне 1953 года вполне мог подумать, что Берия слишком опасен, чтобы оставлять его в живых, и, более того, что он враг социализма. Тем не менее в своих беседах 1970-х годов с Чуевым он не утверждал, что не любил его.
Поняв, что происходит, Берия выглядел удивленным, но не оказал сопротивления, когда его арестовали маршал Жуков (возвращенный после смерти Сталина из провинции и назначенный на пост заместителя министра обороны) и организованная Хрущевым группа военных, которая ждала снаружи зала заседаний. Затем Берию отправили в военную тюрьму, откуда он писал полные надежды обращения к Маленкову, Хрущеву, Молотову и Ворошилову, напоминая им об общих сражениях и прошлом товариществе. «Мы всегда были большими друзьями», - писал он Хрущеву и Маленкову, обращаясь к ним на «ты». В течение нескольких месяцев его допрашивали (без пыток, отмененных в МВД по его поручению несколькими месяцами ранее), он отвечал довольно откровенно, но не признавал никакой существенной вины. Многие другие, как соратники, так и жертвы, также дали показания, и первоначальный сценарий, как и в случае с Жемчужиной в 1949 году, стал меняться и сосредотачиваться на его сексуальной жизни, с обвинениями в многочисленных изнасилованиях, похищении молодых женщин на улице и т.п. Хотя впоследствии эта тема вошла в советский фольклор, история Берии как сексуального хищника кажется хотя и не полностью безосновательной, но сильно преувеличенной. Его собственный рассказ на допросе об отношениях с женщинами, с которыми у него были сексуальные приключения, включал эпизод с молодой женщиной, которую подобрал для него на улице его подчиненный. Его рассказ подтверждается главным образом показаниями одной певицы, которая утверждала, что стала его любовницей после того, как он заметил ее во время представления. Она описала соблазнение (вероятно, при пугающих обстоятельствах), но не изнасилование.
В декабре закрытый военный суд, заседания которого бывшие коллеги Берии слушали по специально установленной связи с Кремлем, вынес свое решение: виновен в государственной измене, антисоветском заговоре, терроризме и шпионаже в пользу иностранной державы (работал на контрразведку мусульманской партии «Мусават» в Баку во время Гражданской войны, а следовательно, и на англичан). Это решение было явно в духе старых сталинских процессов, а вовсе не приговором, продиктованным весомыми доказательствами. Смертный приговор был приведен в исполнение немедленно. Очевидно, большая часть команды пришла к выводу, что казнь Берии была «необходима» - очень удобная категория марксистского мышления, - хотя Микоян, который сказал Хрущеву, что Берия может «еще быть полезен», вероятно, не был убежден. Мы можем, однако, догадаться, что команду в какой-то степени тревожило возвращение к сталинским методам, по судьбе жены и сына Берии, которые были арестованы, что было стандартной процедурой в таких случаях, но впоследствии освобождены. Серго Берия говорил, что именно ученые-атомщики из уважения к его отцу «добивались моего освобождения из тюрьмы, <...> стремились помочь... я не мог принять от этих людей материальную помощь, потому что <...> считал это неприемлемым, но моральная поддержка, а я ее ощущал постоянно, была для меня крайне важна». Но политики, должно быть, тоже поспособствовали: за Серго и его мать, очевидно, заступился Молотов, которого поддержал Микоян; Хрущев, как говорят, был «тронут» их обращениями, и его жена была рада, что Нине Берия и ее сыну позволили жить.
Что касается общественного мнения, казнь Берии и его последующее шельмование оказались мастерским ударом. Не то чтобы репутация Берии в стране была совершенно плохой. Его любили на Кавказе, и к нему также хорошо относились заключенные, бывшие заключенные и их семьи - немалая часть общественного мнения - из-за амнистий и массовых освобождений из ГУЛАГа. Надо отметить, что была и другая часть общественности, которая связывала его с освобождением врачей-евреев и ненавидела как замаскированного еврея, который, возможно, был ответственен за смерть Сталина, но для большинства советских граждан он изначально не особо отличался от остальных участников сталинской команды. Более негативное отношение к нему стало складываться после того, как пропагандистская машина начала предавать гласности его предполагаемые преступления, включая сексуальную развращенность («Может, повесить его?» - с надеждой спрашивал один анонимный автор). Переворот в общественном сознании, которому способствовало решение уничтожить местные архивы органов безопасности сталинского периода, состоял в том, что люди подумали: раз казнен глава госбезопасности и возможный преемник Сталина, то это признак того, что новые лидеры отказываются от сталинских репрессий. Дополнительным плюсом, с точки зрения команды, было то, что отныне все прошлые акты репрессий, включая Большой террор, исполнителем которого Берия, по сути, не был, а только ликвидировал его последствия, можно было повесить на него.