Юбилейное
Кросспост из вконтакта, где я нынче - о ужас - провожу куда больше времени, чем в ЖЖ.
* * *
Булгаков начался с потёртого коричневого тома страниц эдак на 500. Книга была не куплена, а подарена соседкой в благодарность за одну немудрёную услугу. За дарительницей хвостом вилась нехорошая оккультная репутация - ещё в те сравнительно берлиозовские времена, до Кашпировского (впрочем, незадолго до). Что же, интересно, надо было сотворить, чтобы всерьёз прослыть ведьмой аж при историческом материализме?..
Когда я начал читать и вообще что-то соображать, книга уже освоилась на новом месте. О ней не говорили, её даже не читали - её просто цитировали. Кочуя из одного книжного шкафа в другой, том Булгакова оставался на некоей умозрительной полке книг, овеянных мистической дымкой. Странная это полка, если подумать. Туда так и не забрался, сколько ни пытался, купленный уже в другом веке напыщенный и крикливый «Фауст» Гёте. Зато там прочно держится как сам Булгаков, так и мелкопоместный, неизвестный теперь даже интернету, порочный по жанру (сиквел - к булгаковскому «Мастеру»), а всё-таки талантливый роман Н.А-ва. Впрочем, это всё будет сильно потом. Зато на заветной полочке с самого начала незримо хранились обе Библии, что были в доме. Маломерная в чёрной обложке - текст на папиросной бумаге, просвечивающая нонпарель, благословение патриарха Пимена. Ярко-оранжевый Новый Завет - ещё меньше габаритами, но чуть крупнее гарнитурой, плотнее бумагой; зарубежное издание, кажется, французское, но вполне каноническое. Не столько книги в доме, сколько фигуры почтительного умолчания - безо всяких цитат. (До этого чтения я толком доберусь разве к тринадцати годам).
Книга Булгакова была чем-то промежуточным по цвету (смешать чёрную обложку одной книги с померанцевой другой - выйдет примерно тот, кожаный коричневый окрас), по объёму текста; и ещё в ней отражением библейского Иисуса жил подследственный Иешуа - пропускаемый при первом чтении в восемь лет, прочитанный к одиннадцати, многократно перечитанный впоследствии. Подсоветское жульё в ранжире от управдома до директора театров и зрелищ было откровенно скучным, даже участие милейшего гаерского кота не спасало. Бурлескное Варьете было непонятно, развязка с участием доблестных органов и вовсе перелистывалась. Зато - как приятно было невидимой персоной на букву Ч посидеть на скамейке с троицей грешников на Патриарших, как тревожно было вслушиваться в осевой диалог XX века на балконе прокуратора, как до одури пьяно и увлекательно - присутствовать на чёрной мессе!..
Понимание, почему именно эти сцены захватывали сильнее прочих, пришло потом. Да, всё дело, как всегда, в языке; ну-ка, скажите, каков был закат на Патриарших прудах? У кого сразу от зубов не отскочит: «небывало жаркий», тот либо этого вовсе не читал - либо несчастный, у которого нет ни одного наслаждения в жизни. Ничего не училось, не зубрилось наизусть или назло; эти слова, этот ритм вливается в кровь и дыхание; как начну воспроизводить сам для себя разговор в крытой колоннаде дворца Ирода Великого - так и не могу остановиться. Да и как остановиться, оторвать, отбросить от себя этот текст? Сборщик податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу!..
Чудакова и А.Барков были потом; да и не у каждого они были. А в коричневой книге был Константин Симонов, жди-когда-наводят-грусть-жёлтые-дожди, литературный чиновник, сталинский лауреат, главный редактор, старая шпала. Он был там в виде предисловия. Обратите внимание, пел поэт-лауреат, Воланд со свитой появляются только там, где герои занимаются недозволенными делами, допускают осетрину второй свежести и врут по телефону. Вся полифония (да) романа таким нехитрым риторическим ходом низводилась до критики отдельных недостатков, в то время как неназванные и невидимые трудовые массы за кулисами в едином трудовом порыве, должно быть, строили коммунизм. До сих пор не знаю, что это было. Если судить по воспоминаниям причастных лиц, Симонову роман понравился и он его упорно отстаивал до самого конца - так что это вполне могла быть уловка для обхода цензуры; ну, а если лауреат и впрямь так думал?.. Как бы то ни было, спасибо ему, кандидату в члены ЦК, за 1966 год, за «Москву».
Цельного переплёта я на книге не застал - она так и живёт у меня, подклеенная светлой бумагой. Забавный типографский эффект: через букву после каждой заглавной «Н» упорно воспроизводился намёк на апостроф. Без этой еле видной чёрточки за первой гласной для меня не существуют в тексте ни Низа, ни Николка.
Николка? Да; не только Мастер с Маргаритою населяли эти страницы - однако похоже, что до остального никто иной из читателей моего экземпляра не добрался. Я был первооткрывателем нераскрытых страниц, единственным на всём метраже квартиры. По сей день считаю, что другой порядок непредставим: «Белая гвардия» - «Жизнь господина де Мольера» - «Театральный роман» - «Мастер и Маргарита», и только так.
«Гвардия» представлялась громадной вереницей попоек и морозов. Какая же это квартира, нагло думал я, это пристанционный кабачок, куда герои забегают прямо из страшного года 1918 от Рождества Христова, чтобы согреться парой рюмок горячительного и после короткой передышки под гитару снова убежать туда, в холод, голод и Город. «Театральный роман» влюбил в себя сразу и бесповоротно. «Мольер» приходил по частям - от главы «Бру-га-га!» в обе стороны текста. Зато отражение Поклена - бесконечно обаятельный пройдоха-комедиант - поселилось в башке ещё до отражения Га-Ноцри; реальный Мольер, прочитанный в старших классах, оказался куда более плоским и, в общем, не таким уж интересным.
Одной книги хватило, чтобы понять нечто главное о жизни и существовании, нечто трудно вербализируемое - поскольку как опосредованно описать тон и темп фразы, трепещущей на языке, как только что выловленная рыба - в воздухе?.. Просто - понималось. Хороший слог - сам по себе этическая система. Наверное, каждому встречалась такая книга; вопрос лишь в том, чтобы вовремя выбрать её и прочесть. Сегодня 120 лет с рождения Михаила Булгакова; современников среди нас нет, юбиляра тоже, третье дробь пятнадцатое мая уже давно не день, а - дата рождения. И единственное, что я испытываю и о чём хочу сказать - чувство благодарности этому человеку, автору, за всё написанное им и прочитанное нами.
* * *
Булгаков начался с потёртого коричневого тома страниц эдак на 500. Книга была не куплена, а подарена соседкой в благодарность за одну немудрёную услугу. За дарительницей хвостом вилась нехорошая оккультная репутация - ещё в те сравнительно берлиозовские времена, до Кашпировского (впрочем, незадолго до). Что же, интересно, надо было сотворить, чтобы всерьёз прослыть ведьмой аж при историческом материализме?..
Когда я начал читать и вообще что-то соображать, книга уже освоилась на новом месте. О ней не говорили, её даже не читали - её просто цитировали. Кочуя из одного книжного шкафа в другой, том Булгакова оставался на некоей умозрительной полке книг, овеянных мистической дымкой. Странная это полка, если подумать. Туда так и не забрался, сколько ни пытался, купленный уже в другом веке напыщенный и крикливый «Фауст» Гёте. Зато там прочно держится как сам Булгаков, так и мелкопоместный, неизвестный теперь даже интернету, порочный по жанру (сиквел - к булгаковскому «Мастеру»), а всё-таки талантливый роман Н.А-ва. Впрочем, это всё будет сильно потом. Зато на заветной полочке с самого начала незримо хранились обе Библии, что были в доме. Маломерная в чёрной обложке - текст на папиросной бумаге, просвечивающая нонпарель, благословение патриарха Пимена. Ярко-оранжевый Новый Завет - ещё меньше габаритами, но чуть крупнее гарнитурой, плотнее бумагой; зарубежное издание, кажется, французское, но вполне каноническое. Не столько книги в доме, сколько фигуры почтительного умолчания - безо всяких цитат. (До этого чтения я толком доберусь разве к тринадцати годам).
Книга Булгакова была чем-то промежуточным по цвету (смешать чёрную обложку одной книги с померанцевой другой - выйдет примерно тот, кожаный коричневый окрас), по объёму текста; и ещё в ней отражением библейского Иисуса жил подследственный Иешуа - пропускаемый при первом чтении в восемь лет, прочитанный к одиннадцати, многократно перечитанный впоследствии. Подсоветское жульё в ранжире от управдома до директора театров и зрелищ было откровенно скучным, даже участие милейшего гаерского кота не спасало. Бурлескное Варьете было непонятно, развязка с участием доблестных органов и вовсе перелистывалась. Зато - как приятно было невидимой персоной на букву Ч посидеть на скамейке с троицей грешников на Патриарших, как тревожно было вслушиваться в осевой диалог XX века на балконе прокуратора, как до одури пьяно и увлекательно - присутствовать на чёрной мессе!..
Понимание, почему именно эти сцены захватывали сильнее прочих, пришло потом. Да, всё дело, как всегда, в языке; ну-ка, скажите, каков был закат на Патриарших прудах? У кого сразу от зубов не отскочит: «небывало жаркий», тот либо этого вовсе не читал - либо несчастный, у которого нет ни одного наслаждения в жизни. Ничего не училось, не зубрилось наизусть или назло; эти слова, этот ритм вливается в кровь и дыхание; как начну воспроизводить сам для себя разговор в крытой колоннаде дворца Ирода Великого - так и не могу остановиться. Да и как остановиться, оторвать, отбросить от себя этот текст? Сборщик податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу!..
Чудакова и А.Барков были потом; да и не у каждого они были. А в коричневой книге был Константин Симонов, жди-когда-наводят-грусть-жёлтые-дожди, литературный чиновник, сталинский лауреат, главный редактор, старая шпала. Он был там в виде предисловия. Обратите внимание, пел поэт-лауреат, Воланд со свитой появляются только там, где герои занимаются недозволенными делами, допускают осетрину второй свежести и врут по телефону. Вся полифония (да) романа таким нехитрым риторическим ходом низводилась до критики отдельных недостатков, в то время как неназванные и невидимые трудовые массы за кулисами в едином трудовом порыве, должно быть, строили коммунизм. До сих пор не знаю, что это было. Если судить по воспоминаниям причастных лиц, Симонову роман понравился и он его упорно отстаивал до самого конца - так что это вполне могла быть уловка для обхода цензуры; ну, а если лауреат и впрямь так думал?.. Как бы то ни было, спасибо ему, кандидату в члены ЦК, за 1966 год, за «Москву».
Цельного переплёта я на книге не застал - она так и живёт у меня, подклеенная светлой бумагой. Забавный типографский эффект: через букву после каждой заглавной «Н» упорно воспроизводился намёк на апостроф. Без этой еле видной чёрточки за первой гласной для меня не существуют в тексте ни Низа, ни Николка.
Николка? Да; не только Мастер с Маргаритою населяли эти страницы - однако похоже, что до остального никто иной из читателей моего экземпляра не добрался. Я был первооткрывателем нераскрытых страниц, единственным на всём метраже квартиры. По сей день считаю, что другой порядок непредставим: «Белая гвардия» - «Жизнь господина де Мольера» - «Театральный роман» - «Мастер и Маргарита», и только так.
«Гвардия» представлялась громадной вереницей попоек и морозов. Какая же это квартира, нагло думал я, это пристанционный кабачок, куда герои забегают прямо из страшного года 1918 от Рождества Христова, чтобы согреться парой рюмок горячительного и после короткой передышки под гитару снова убежать туда, в холод, голод и Город. «Театральный роман» влюбил в себя сразу и бесповоротно. «Мольер» приходил по частям - от главы «Бру-га-га!» в обе стороны текста. Зато отражение Поклена - бесконечно обаятельный пройдоха-комедиант - поселилось в башке ещё до отражения Га-Ноцри; реальный Мольер, прочитанный в старших классах, оказался куда более плоским и, в общем, не таким уж интересным.
Одной книги хватило, чтобы понять нечто главное о жизни и существовании, нечто трудно вербализируемое - поскольку как опосредованно описать тон и темп фразы, трепещущей на языке, как только что выловленная рыба - в воздухе?.. Просто - понималось. Хороший слог - сам по себе этическая система. Наверное, каждому встречалась такая книга; вопрос лишь в том, чтобы вовремя выбрать её и прочесть. Сегодня 120 лет с рождения Михаила Булгакова; современников среди нас нет, юбиляра тоже, третье дробь пятнадцатое мая уже давно не день, а - дата рождения. И единственное, что я испытываю и о чём хочу сказать - чувство благодарности этому человеку, автору, за всё написанное им и прочитанное нами.