СЕВЕРЯНКА
Как и полагается северному пирату, какое-то время я учился в Печорском речном училище. Всего год, но этого оказалось достаточно, чтобы понять главные законы реки. Не морское дело, нет. Здесь всё было проще и в то же время сложнее: деревья вдоль берегов, створы вместо буйков, и речной фарватер, который хитрее морских маршрутов.
Створы - это специальные ориентиры на реке, как древние маяки для тех, кто заблудился в ночи. Они выглядели скромно: два деревянных столба с огоньками на вершинах, расставленные так, чтобы, если ты шёл верным курсом, они казались одним.
И пусть они не горели ярко, они всегда указывали верный путь. Тот, кто их не знал, легко мог сбиться, зайти на мель или попасть в коварные петли реки.
Училище, как и река, было суровым - старые деревянные классы, потрескавшиеся от времени парты, на которых ещё лежал запах прошлогодней рыбы. Парты были исцарапаны поколениями тех, кто прошёл здесь до нас - одни давно ушли по своим путям, другие обосновались у берегов, а кто-то всё ещё упоминается в редких беседах, как лодки, затерявшиеся на дне, но не забытые Печорой.
Зимой окна покрывались таким толстым слоем инея, что приходилось царапать его пальцами, чтобы хоть как-то рассмотреть улицу. Руки мерзли до боли, и все прятали их в карманы.
В те годы река была нашей единственной дорогой. Мы учились ночам, учились воде, которая порой казалась живым существом. Она могла быть тёмной, как нефть, заглатывать свет, не отражая ничего, а иногда оживала под тусклым лунным светом, сверкая, как зеркало, показывая нам наше же отражение, заставляя задуматься о том, кто мы такие в этом мире.
Одну из таких ночей я помню особенно ясно. Это были 90-е, время, когда никто толком не знал, куда плывёт, и каждый хватался за любую возможность выжить. В те времена всё было на грани развала: заводы стояли, в магазинах пусто, а контрабанда по Печоре шла полным ходом. Практика была обязательной частью обучения, и я вместе с парой таких же новичков должен был помочь старым речникам на буксире, который тянул баржи с грузом к Усть-Цильме.
Той ночью всё выглядело обыденно, как это обычно и бывает перед чем-то важным. Белые ночи уже прошли, а с ними ушло чувство спокойствия и уверенности, что ты всегда сможешь найти дорогу обратно. Река погружалась в свою привычную осеннюю темень - ту самую, что будто съедает всё вокруг.
Мы встали в шесть утра, провели день на воде, таская канаты, проверяя лебёдки, поглощённые запахом солярки и пота. День был серый, обыкновенный для этих широт - ни солнца, ни дождя, только бесконечный холодный ветер. Но с наступлением ночи пришла перемена. Небо заволокло плотными облаками, и когда наступила темнота, казалось, что звёзды просто исчезли. Не было ни единого огонька, а створы на берегах - те, которые всегда были нашим ориентиром - вдруг не зажглись.
- Что-то не так, - сказал Прохор. Имя капитана резало слух, как что-то чужое, старое, но в то же время родное Печоре. Прохор был крепкий мужик одетый в старый ватник.
У него была крепкая, седеющая борода, и руки, испещрённые глубокими морщинами, будто сами река и время вырезали на них свои узоры. На его запястьях виднелись татуировки - выцветшие, давно уже неразборчивые. Свидетельство его юности, проведённой не на воде, а в тюрьме, где всё было проще и жёстче.
Прохор родился на этих реках и знал их лучше, чем себя. И когда он говорил, что что-то не так - это значило, что нужно готовиться к худшему.
Туман сгустился так, что уже через пять метров ничего не было видно. Водяной пар висел в воздухе, оседая на кожаных перчатках и рукавах. Я стоял на палубе, пытаясь разглядеть хоть что-то, но перед глазами была только кромешная чернота.
- Ложись спать, тебе ещё утро надо встретить, - посоветовал мне старший механик, закуривая очередную беломорину. Я мотнул головой - какой тут сон, когда ты буквально висишь в пустоте?
Внезапно радиостанция заговорила. Треск и шум, перемежающийся короткими фразами, напоминал о том, что мы не одни на реке. Капитан принялся крутить регуляторы, пытаясь уловить чистый сигнал, но ничего не выходило. Печора заглушала все звуки, будто спрятала нас в своём тумане.
Тогда я почувствовал, что мы действительно заблудились. Навигационные приборы отказали, GPS ещё не придумали, да и толку с него в этих условиях. Оставалось только доверять интуиции и памяти Прохора, который, казалось, знал каждый изгиб реки.
- Держись курса, - спокойно проговорил он, но я видел, как его руки крепче сжали штурвал. Мы продолжали плыть вслепую, цепляясь за каждое воспоминание о реке, за каждый кусочек знаний, которые в нас вбивали с первого дня в училище.
Ночь растягивалась. Время казалось остановившимся. Я не чувствовал ни холода, ни усталости - только гул мотора, который всё время казался на грани остановки. У каждого из нас было чувство, что мы могли столкнуться с чем угодно - меляк, обломок, другой катер, а могли и просто утонуть в этой непроглядной тьме. Печора катилась в своей вечной тьме, и было ощущение, что это она управляет нами, а не мы ей.
К утру стало ясно: мы сбились с курса.
Капитан молчал, лицо его было напряжённым, а руки на штурвале стали как деревянные. Мы пробирались сквозь туман, когда внезапно я заметил что-то странное - вдали, на поверхности воды, появился свет. Он был не таким, как у створ, не теплым и не живым. Этот свет был холодным, бледным, словно старый фонарь, который давно выцвел под ветрами и дождями.
- Ты это видишь? - спросил я, повернувшись к механику. Он продувал папиросу перед тем, как закурить, выдувая из неё лишний табак, но не ответил. По его прищуренным глазам я понял - видит.
Катер двигался к нам. Сначала это было ничто - просто отблеск, что мог исчезнуть в следующую секунду. Но свет не исчезал. Он двигался, тихо, плавно. Но не как привычный буксир или баржа - без звука, без гула мотора, только лёгкий шорох воды. Он был чёрным, как и сама ночь, только светлое пятно на носу - старый керосиновый фонарь - выделял его из тьмы.
- Это не наш, - тихо сказал капитан. Слова его прозвучали как приговор.
Катер, казалось, шёл параллельно нам, но медленно сворачивал в нашу сторону. Я стоял как вкопанный, глядя, как он приближается. Никаких людей на борту видно не было. Тёмный корпус, облезший и заросший ржавчиной, будто стоял в этих водах уже десятки лет, но при этом двигался уверенно и без усилий.
Прошло несколько долгих мгновений, и наконец свет на его носу - тусклый, дрожащий огонёк - осветил ржавую, облупленную обшивку. Мы разглядели обшарпанные буквы, выцарапанные белой краской на борту. "Северянка" - слово, которое скользнуло в сознание холодной иглой, словно предупреждение, что обратного пути уже нет. Казалось, что само его произнесение способно вызвать порыв ледяного ветра, от которого ломаются деревья, и река навсегда смыкает свои воды, забирая тех, кто оказался слишком близко.
Прохор сжал штурвал, и я увидел, как побелели его костяшки.
- Ну всё, пизда нам, - сказал он тихо, без надрыва, словно просто подтвердил то, что знал уже давно.
И чем ближе катер подходил, тем сильнее росло чувство, что это не просто судно. Как будто сама река вырастила его из своих глубин, чтобы показать нам, что она сильнее нас. Что здесь правила диктует она.
Я помню, как мне хотелось закричать, спросить капитана, что это такое. Но слова застряли в горле. Механик затушил беломорину о металлический поручень и, не поворачиваясь ко мне, обречённо прохрипел:
- С ней никто не возвращается.
Эти слова ударили сильнее, чем любой шум мотора. Мне не нужно было объяснений. Этот катер был для тех, кто не нашёл своего пути. Для тех, кого река уже забрала себе.
Катер прошёл мимо нас, медленно и беззвучно, словно отделённый от мира. Ни плеска воды, ни шелеста ветра, только зловещая тишина. Когда "Северянка" растворилась в тумане, время как будто вернулось - мотор нашего буксира вдруг ожил, загудел, словно его отпустили из крепкого хватания чьей-то невидимой руки. Створы на берегах снова зажглись, рассыпая тусклый свет, и казалось, что ничего и не случилось.
Новое утро, едва пробившееся сквозь туман, принесло с собой слабый отблеск - не тепло, а лишь неясное обещание жизни, как будто река, поглотившая нас в своей ночной глубине, решила проявить милость и отпустить. Мы стояли на палубе, каждый с тяжёлым грузом своих мыслей, но старались поскорее забыть то, что видели.
В голове вертелись простые оправдания: мол, это всего лишь игра света, старая байка, обросшая легендами, не более. Сами себе мы внушали, что катера не было, что всё это - лишь туман и усталость, обманчивый мираж реки. Но внутри каждый знал: Печора не прощает и не забывает, просто на этот раз она позволила нам продолжить путь.